Через лес дорога шла медленнее. Заузилась об деревья, но не ускорилась  - как если бы она не дорога, а ручей. Пыли было меньше да и посвежее, свежее. Надежда есть на то, что откуда-нибудь часа через два, - поближе к вечеру, набегут облака, и солнце, в конце концов, провалится в горизонт, как монета в копилку. А за горизонтом, стало быть, уже гора мелочи. Ну да ничего, уже скоро будет этот маленький посёлок, там, за лесом. Всего несколько домов, до которых несколько километров. Комары порядком достали, пришлось двигать ногами чаще. Где свежо и спокойно, - тучи маленьких гадов, норовящих придать тебе ускорение – выгнать то есть побыстрее в жаркое поле. Ну, или они просто очень хотят пожрать. Странно, наверное, быть кровососущим: никакого разнообразия. Всё время кровь, и кровь, и кровь… Если бы я жрал всё время пирожки, пусть даже одни с рисом, другие с мясом, - а третьи с картошкой, то начал бы постепенно загибаться. Да. И захотелось бы скоро с селёдкой, с водкой, с конфетами пирожков. Комары, они странные: один спланировал в район локтя и уселся там, оттопырив лапу, словно хотел отлить по-собачьи. Но я-то знал, что он намерился сделать. Пришлось остановиться и подождать, пока его брюхо наполнится моей кровью. Как раз на меня и другие стали налетать потихоньку. Но я-то только размазал его большим пальцем левой руки и слизал вместе с подтёком густоватой крови, и дальше пошёл, мусоля рыхловатый комочек языком между верхней губой и зубами. На вкус странный – как будто кусок ржавого железа или шарик от подшипника во рту катаешь. Вот, комар, хотел ты меня съесть, а получилось, что я тебя съел. У меня разнообразие, у тебя нет. Могу лист с дерева сорвать и жевать. Лист горький и без комаров, только скрипит пылью, плюнь - слюна зелёная. Пыльные ботинки, - они тоже скрипят пылью, - тоже что-то пережёвывают. А ты кто? Насекомое – не самое крупное, сильное не самое. Мерзость просто, и на вкус ничего особого. То ли дело, если взять кусок бумаги в рот. Положить просто на язык и начать тереть о нёбо. Это словно земля в кошачьем настроении растирает человечка о небо. Так вот, бумага постепенно пропитается – если она плотная – если нет, увлажнится практически моментально, и начнёт ворситься – язык как ковёр, по которому кошка валяется и спиной елозит.  А ты сглатываешь маленькие комочки шерсти – бумаги то есть – а потом и кошку – бумагу то есть – всю целиком. И она оставляет след в горле как от когтей. Комок сползать вниз, конечно, сразу не хочет: цепляется. Это не комар уж точно.

Моя дорога вытекла в поле. Если б можно было просто поваляться в траве. Если б можно было представить здесь море, то трава – это песчаный гоголь-моголь, коктейль из плаценты и желтка, горячий, пахнущий чем-то первоосновным, водянистым. Да. Мы вышли не из глубин океана, а из мокрого вязкого морского песка. Из морской пены, как Афродита. Из первородного коктейля. То есть, над травой поднялись. Встали на две ноги и пошли-побежали дальше, в поле. Да. Немцы всё предсказали, всё знают – так и вижу, как они бегают за Афродитой следом, - что поверх травы только слышны визги да косматые бороды мечутся зигзагами. Я опустил в копилку горизонта этим днём много чего: свою кровь, ракушки, мокрые волосы, влажные блестящие груди, множество гибких линий. Копья трав, каменья земли, костёр солнца.

Жарко до остеклянения глаз. Упал в траву и не двигаюсь минут пятнадцать. Небо как со дна аквариума - из водорослей: длинная трава его заплела и спутала. Солнца не видно, оно где-то сбоку, поэтому отсюда, снизу, синева видится неразбавленной, густой. Всплыть и барахтаться в ней, пока вечер не заморозит её в крапчатый чёрный лёд. А на следующий день опять расплавит – и опять всплыть. Всплывать и всплывать, пока не надоест, пока хватает силы.

Лежать и ощущать, что где-то рядом, на этой же земле, уже почти лежит остывающее солнце – почти попирая его ногами, быть обращённым головой на Восток.