We are the nobodies
Wanna be somebodies
We're dead, we know just who we are
M.Manson(The Nobodies)


Серый пасмурный день. Мама ведет за руку трехлетнего малыша. Они гуляют по какому-то осеннему парку. У мальчика в руках подтаявшее мороженое, которое он спешно облизывает, чтобы ни одна капля не упала на старый, с выбоинами, асфальт парка. Ребенка нечасто балуют подобным лакомством, поэтому ему жалко, чтобы оно пропадало. От спешных и неловких манипуляций с мороженым его мордашка и ручки покрываются растаявшей липкой массой. Он в страхе смотрит на маму, ожидая наказания. Но мама не сердится, но ласково улыбается и вытирает смоченным слюной платочком своего ребенка.

К нему, сироте, который к пяти годам остался без обоих родителей, подобные воспоминания приходили нечасто. А если и приходили, то становились причиной укора себя. Еще бы, Партия провозгласила главенство свободной личности над атавизмом «монстра с заплаканными глазами», как метко прозвал семью кто-то из партийных вождей.
Ему и еще двумстам обитателям военизированного интерната – коммуны №1410 эта идея прививалась с детства. Потому, в свои тогда еще неполные 16 лет, он считал такие воспоминания не то чтобы преступными, но постыдными и недостойными настоящего мужчины, без пяти минут солдата Партии, а в далеком будущем настоящего Человека.
Пока же он был никем, частичкой безликой прыщавой массы таких же, как он, подростков обоего пола. Подростков, которым еще только предстояло пройти горнило войны, чтобы доказать Партии, что они достойны быть гражданами нового общества, достойны быть Людьми.
Закон был прост: покажи, что ты достоин быть полноправным членом зарождающегося сверхобщества – убей врага, отринь от себя ценности старого мира, порви с прошлым и смело следуй за Партией в светлое будущее.
Через несколько месяцев, нетерпеливо встретив свое шестнадцатилетние, он отправился на Внутренний фронт, чтобы сделать первый шаг на пути к Человеку. Он отправился убивать врагов нового общества.

Болезнь. Она любит незаметно подкрадываться к детскому организму, чтобы атаковать внезапно и потом безжалостно разрушать его в течение мучительно долгого периода времени, пока хрупкое тельце ищет способ справиться с ней. Бледный малыш лежит под несколькими одеялами. Ему нестерпимо жарко под ними, но еще сильнее жар, исходящий от него самого. Нет больше сил плакать, слезы давно кончились. Перед глазами стоит мутная пелена, в которой изредка появляется встревоженное лицо мамы. Видя, что ребенок не спит и наблюдает за ней, она улыбается и шепчет ему, что скоро все пройдет. Малыш пытается улыбнуться ей в ответ своими высохшими губами. Она тихо читает ему какую-то сказку. Малыш засыпает.

Он сидел в железной клетке уже четвертый день. На улице бушевала весна, и солнце высвечивало каждую деталь их большого военного лагеря, разбитого на окраине недавно взятого города – последнего оплота врагов нового общества. Яркий поток света проникал в его темную сырую клетку сквозь узкое зарешеченное окошко и падал на тело, вытянутое вдоль стены. За несколько часов световой пучок медленно, но верно перебрался с груди на ноги узника. Все это время его тело оставалось недвижимым, и даже глаза, казалось, не моргали.
Взгляд его – отрешенный тусклый взор – был направлен в противоположный угол клетки, где над ржавой гнутой дверью плел свою сеть маленький паук. Непонятно, какую добычу он собирался здесь ловить, однако его кропотливый труд невольно привлекал взгляд пленника. Одинокий хищник неутомимо делал свою работу, от которой зависела его жизнь. Ему не о ком было заботиться, у него не было родины, не было идей, и ему нечего было предавать.
Предатель. Это слово неотрывно вертелось в его голове и уже приобрело некоторый мистический оттенок. Порой, оно мерещилось узнику всюду: в его поступках, образе действий, мыслях; даже паук, неслышно плетущий свою ажурную сеть, казалось, нашептывал ему это слово, а солнце, так щедро раздаривавшее в этот день свой свет всему сущему, только из-за этого уделило ему лишь скупой пыльный пучок. Он вяло гнал от себя эти видения, зная, что то, что должно было свершиться, уже свершилось. Назад пути не было, да он и не искал его.
Сегодня утром над ним свершился короткий суд, который постановил расстрелять его следующим утром. Трибунал был по-военному скор и жесток:
«Итак 24 апреля сего года подсудимый принимал участие в главной спецоперации Внутреннего фронта «Последний рубеж», находясь в расположении з-й роты, 7-го батальона, 1-го мотострелкового полка 1-й Ударной дивизии…»
В тот день их рота должна была захватить и удерживать строго определенный по карте кусок пригорода последнего вражеского города. Все предыдущие сутки город утюжила артиллерия. Поэтому не блочные рабочие многоэтажки, но их черные дымящиеся скелеты встречали испуганных новобранцев, еще полчаса назад бодро кричавших командиру сакральное «Да, смерть!». По нескольким уцелевшим зданиям усиленно работали вертолеты поддержки. В пронзительно голубом утреннем небе растекались черные кляксы их ракетных выстрелов. 
«… в пять часов две минуты рота вошла в указанный квадрат и в пять ноль восемь попала под обстрел противника…»
Они попали в классическую, описанную во всех учебниках по тактике, засаду. Стоило их колонне втянуться на главный проспект квадрата, как тут же в передний и замыкающий танки влепилось по десятку зарядов, выпущенных из РПГ.
Он с группой таких же необстрелянных сверстников крался за своим танком почти в голове колонны и ему отчетливо были видны разрывы противокумулятивных «мыльниц» на башне и броне первого Т-100 в местах попадания гранат. Яркими фонтанами во все стороны брызнула расплавленная медь, густо поливая броню танка, сжигая одежду и плоть идущих за ним солдат.
Мгновенно с верхних этажей домов по обеим сторонам улицы начался шквальный обстрел колонны. Солдаты бросились врассыпную, пытаясь укрыться в обожженных проемах зданий. Он тоже побежал, но его и еще нескольких человек повалило на землю взрывной волной от попавшей по корме их танка гранаты. Упав на спину, он на несколько секунд потерял сознание. В себя его привел оглушительный звук нового взрыва. 
Открыв глаза, он увидел, как с неба прямо на колонну падает пылающий искореженный комок железа, бывший когда-то Ка-54. Вертолет, пытаясь помочь колонне, непростительно низко опустился к земле и получил прямой удар из ПЗРК прямо в подбрюшье с боезапасом. Он упал где-то в середине колонны. В разные стороны полетели горящие осколки лопастей и боеприпасов машины.
Оглушенный чередой взрывов и стонами раненных – их вдруг оказалось много вокруг, - он попытался встать, когда на него упал солдат со снесенной обломком вертолетной лопасти половиной черепной коробки. Окровавленные остатки мозга убитого вывалились ему на грудь. Тут же, как бы вдогонку, в спину мертвеца впилось несколько автоматных пуль.
«… рота с успешно преодолела натиск врага и перешла в контрнаступление…»
Выбравшись наконец-то из-под трупа, он и еще несколько выживших из его группы забежали в ближайший, обгорелый подъезд. В голове уже не было изначального страха, но лишь ярость от пережитого позора. Быстро прочесывая этаж за этажом – противник даже не выставил часовых – они ворвались в одну из квартир, из которой доносился частый автоматный треск.
Тощий стрелок стоял в проеме окна в противоположном конце единственной комнаты и беспрерывно, не прячась, поливал улицу огнем из Калашникова. Первый же выстрел одного из вбежавших пробил шейные позвонки худого автоматчика. Голова его запрокинулась, и он упал на груду тряпья под окном. Тот, кто расстреливал их на дороге, тот, кто мешал победному строительству нового сверхгосударства, тот, ради кого вообще затевалась эта война, лежал перед ними в неестественной позе мертвый.
Не сговариваясь, солдаты начали расстреливать труп. Пули с глухим шлепаньем впивались в тщедушное тело, вырывая из него куски одежды и плоти. Расстреляв каждый по обойме они, наконец, остановились. 
В наступившей тишине он услышал собственное хриплое дыхание и отчетливо звонкие щелчки спускаемого курка. Он резко обернулся на источник щелчков и увидел в дальнем углу комнаты парня лет тринадцати. Такой же маленький и худой, как его мертвый напарник, тот, тихо поскуливая, раз за разом нажимал на курок пистолета, засунутого себе в рот. «У пацана пистолет без патронов, - в каком-то тупом оцепенении дошло до солдата. – Мы воюем с детьми» – пришло к нему позднее. Под сидящим в углу юнцом растекалась зловонная лужа.
«… В течение двух часов отряд противника был полностью уничтожен и рота продолжила выполнение боевого задания…»
Эти два часа показались ему вечностью. Половину времени занял поиск и погрузка в санитарные машины тел мертвых товарищей. Мертвые. Их было слишком много вокруг: на улице, в домах, внутри подбитых машин. Вид их - покореженных, рваных, искалеченных - вызывал странное ощущение неестественности всего происходящего здесь, в мире живых. Выжившие, наряду с собой, казались ему неуместными и грубыми нарушителями в мире тех, кто уже обрел свой покой. Тех, кто обрел свою Смерть и с ней стал Человеком. Это чувство порождало в нем острую зависть к мертвым. На мгновение ему захотелось так же, как тот парень, вложить себе в рот дуло пистолета, только уже заряженного, и так же монотонно нажимать на курок.
Нападавших перебили всех. Их средний возраст был 13 лет, но никто не хотел об этом думать. Никто не хотел думать и о том, что горстка этих юнцов перебила половину из их колонны. Сам он тоже гнал от себя прочь подобные мысли.
Дальнейшее занятие означенной территории прошло для него как в тумане: в него стреляли – стрелял он, его убивали – убивал и он. Так продолжалось до тех пор, пока они не вошли в один из последних домов своего квадрата.

Ясная солнечная погода за окном в несколько минут сменяется чудовищным ливнем с грозой и молниями, как бывает только в жарком июле. Мама, устроившая в этот день большую стирку, хватается за голову и бежит снимать белье, вывешенное на балконе для просушки. Малыш, напуганный оглушительными раскатами грома и суетой матери, забирается под стол. Ему кажется, что от грохота вот-вот рухнет их дом и тогда они с мамой погибнут. Он прячет лицо в ладошки и начинает тихо плакать. Вскоре плач перерастает в рев, заглушающий всякий гром. Мама, завидев неладное, забирается к нему под стол и, обняв, объясняет, что ничего страшного в громе нет, и что их дом не может от него рухнуть. В доказательство она вылезает из-под стола с ним на руках и начинает в танце кружиться по комнате. Страх покидает тело малыша и он начинает задорно смеяться. Теперь он знает, что гром не страшен. Большая часть белья так и осталась висеть на балконе под дождем.

«… Войдя в одну из уцелевших квартир, подсудимый обнаружил там молодую женщину с ребенком…»
Женщина была невысокого роста и одета по-уличному: в темную водолазку, очерчивавшую ее изящную талию и небольшую грудь, джинсы и кроссовки. На руках у нее сидел одетый ребенок лет трех. Видимо они собирались убегать, но не успели сделать этого до прихода карателей. Оба: женщина и ребенок смотрели на него. И если ребенок смотрел с интересом на его форму и автомат в его руках, то взгляд женщины был скорее взглядом загнанной в угол, но отнюдь не испуганной волчицы, готовой решиться на любой поступок ради защиты своего детеныша и потому прямо смотрящей в глаза противнику. 
Он в растерянности переводил взгляд с одного лица на другое. В ватную от нескольких часов боя голову вдруг нахлынул поток разнообразных мыслей: «Кто она? Жена врага, а значит и сама – враг, а может она просто случайно попала в этот город и тогда она приравнивается к мирному населению? Но на Внутреннем фронте нет мирного населения: только свои, либо враги. А что, если… А как быть в случае… Ее глаза, кого они ему напоминают? На кого же она похожа?!» Ствол автомата медленно поплыл к полу, он не знал что делать.
«… согласно военному уставу образца… пункт 18 «О действиях в отношении женщин врага» предусматривается два варианта действий… первый… надругаться над ее честью и достоинством, т.к. во время боевых действий она приравнивается к врагу… второй… убить. Пока подсудимый раздумывал над возможным вариантом действий, женщина взяла нож и попыталась напасть на него. В это время в помещение вошел старший сержант роты и, увидев женщину с ножом, убил ее…»
Они стояли друг напротив друга около минуты, не решаясь двинуться. Неожиданно в комнату вошел видавший виды старый сержант из его роты. Опытным глазом он разом оценил и женщину, и ситуацию в целом.
- Ну что, сучка, будем революционный долг исполнять или как? – бросил он ей, положив автомат на стул и похлопывая себя по ширинке.
Быстро сообразив, что ничем хорошим это не закончится, женщина, не выпуская ребенка, схватила нож, лежавший на столе позади нее, и бросилась на офицера. 
Сержант рефлекторно выхватил из наплечной кобуры Стечкин и дважды выстрелил. Первая пуля, размозжив детскую голову, вошла в ключицу женщины, отбросив ее назад, вторая – в левый глаз, оборвав навсегда ее жизнь. 
- Тьфу, дура, бл.. – безразлично выругался сержант. – Пошли, боец, - он подмигнул солдату, - там еще много таких!- и захохотал.
«… подсудимый отказался подчиниться старшему по званию и начал стрелять в сержанта…»
Смех сержанта вывел его из оцепенения. В его голове не осталось больше неразрешенных вопросов. В ней так же не оказалось ни толики раскаяния за поступок, который он собирался совершить. Нагнувшись к стулу за автоматом, разогнуться сержант смог уже только мертвым. Сменив рожок в Калашникове, рядовой хладнокровно произвел одиночный контрольный в основание офицерского черепа. Неподвижно лежащее тело конвульсивно дернулось в такт выстрелу. 
Он глубоко вздохнул, подошел к каким-то чудом уцелевшему окну и распахнул его. В помещение ворвалась волна свежего воздуха, унося прочь смрад гари и свежепролитой крови. Во дворе дома на дереве сидели несколько воробьев и о чем-то возбужденно чирикали. На ближайшем балконе, увешанном бельем, не обращая совершенно никакого внимания на шедшую кругом войну, деловито вылизывался черный, как сажа, кот. Перед тем, как потерять сознание, солдат успел ему улыбнуться.
«… подсудимый был задержан двумя сослуживцами, которые прибыли на место преступления, привлеченные звуками выстрелов и оглушили преступника прикладом автомата… ничем не мотивированное поведение подсудимого расценивается трибуналом как государственная измена… учитывая все вышеперечисленные причины подсудимый объявляется предателем… и приговаривается к расстрелу. Приговор следует привести в исполнение в течение суток с момента его вынесения. Суд окончен!»

Никто больше не смеется в доме, никто не плачет и не боится грома. Никто не лежит больной в своей кроватке и не гуляет по парку. Никто больше не живет.

На следующее утро он стоял, улыбаясь, лицом к рассвету, спиной – к палачам. Последовавший выстрел был последним выстрелом, произведенным в последнем мятежном городе. Последним, произведенным в этой войне. Из-за линии горизонта медленно выплывал желтый диск солнца, знаменуя собой начало новой эры. Эры Человека.