Тихо тут. Туман, пеленой покрывший пустые улицы, въелся в высокие немые стёкла окон домов. По мостовой бродит позёмкой уставшая пыль, а в небе, холодном и равнодушном, догорает рыжий огарок солнца. И уже медленно опускается ночь. Фиолетовый, синий, ниже бледный, цвета морской волны зелёный и, прямо на горизонте фиолетовый - всего лишь тусклые краски заката. И кажется, вот-вот сейчас в эту призрачную воздушную материю войдёт, вступит корабль, и… Но нет. Якорь опущен, молчат паруса, дерево переборок и палубы не издаёт ни единого скрипа. Тихо тут. И вечный сентябрь. Вечный Сентябрь осел плёнкой на этот мёртвый, пустой город. Две, серая и жёлтая, две стихии властвуют тут.

Вот площадь. Крупными, гладкими камнями устлана земля. Обита, оцеплена она строгими домами. Классицизм в архитектуре застыл, стоит, не дышит. И площадь в его обрамлении обременена им. Цепью странные, но такие же, как и всё остальное, строгие дома. Жмутся к ним суровые деревья. Символы их – стержни гигантских стрел. Консервативность синтезируют здесь кроны. В самом центре площади – низкий, цилиндрический, гладко выбитый из камня постамент. Держит он памятник. Именно памятник, дань былому, прошедшему. Заплетается в своих бесконечных завитках Рог Изобилия – каменный. Чудится, грудой обвалятся на тебя его дары – дивные фрукты, сказочные цветы. Но нет. Нет в них жизни – все они из камня. Скамейки вокруг него. Фонари у домов готовы скоро сами собой зажечься. Но не время. Время будет в 21:30. И такова воля.

Те же фонари идут и вдоль всех улиц, бесконечных параллелей и перпендикуляров, ночуют и на других площадях, на реке, закованной в гранит. Два ряда жёлтых домов в стиле классицизма, мостовая, фонари и скамейки между ними – это и есть улицы. Дома обустроены, новы, ухожены, в каждой квартире царит уютная обстановка, шкафы,  плед, постоянно горящий камин, всё есть… кроме жильцов. Нет здесь людей.

Бесшумно играют водой скупые фонтаны, прячут и путают в своих гривах холодный свет статуи львов, но люди не живут здесь. Да и не жили. И не будут. Это место возникло из ничего, из импульса, вымысел. Пустота, желание, странное действие. Действие? Оно не существует. Но всё же есть. Не тут и не там, где-то далеко. Очень далеко. Дальше всего.

Никогда не попадёшь в это место, если не хочешь. Если действительно не хочешь. А если всё-таки взбредёт в голову эта страшная мысль, стоит лишь обратиться. И, вот, когда ты замкнёшься кольцом, ты обретешь бессмертие и смерть, мечту и страх, вход и выход. Тогда, если это твой город, тогда ты сможешь прикоснуться к его граниту, обнять вороные стволы его фонарей, заглянуть в пустые глаза каменных львов, забыться в ностальгии, стоя перед Рогом изобилия… Зайти домой и, завернувшись в пледе перед камином заснуть. И уже навсегда.

***

Старик подметает серые и спокойные улицы города. Просто так, ему хочется. Ведь никто ему не указ, да был бы кто. Никого ведь больше здесь нет. Да и не будет. Старик подметает длинной, ладной метлой мостовую, сгребает пыль в медный савок и отправляет мусор затем в жёлтую, вида рюмки урну. Просто так. Ночью по улицам будет гулять единственный здесь беспокойный ветер, будет сочиться по выемкам, огибать здания, разносить пыль из рюмки. И он опять будет лежать. И опять старик положит её в рюмку, и опять ветер разнесёт её, и опять старик… Бесконечно. Просто так. Труд просто из нечего. Для никого. Делать нечего, время постоянно с приставкой «свободное». Всё это – его мечта. Львы, Рог Изобилия улица, река, камины и одиночество. Рай, кажется.

Солнце зашло почти полностью. Холодные оттенки одолевают закат. Фонари зажигаются. 21:30. Закат уходит. Старик снимает дворничный фартук, метла прислоняется к фонарному столбу и старик, уложив савок, уходит в дом.

***

Сразу же войдя в подъезд здания, он почувствовал тепло и уют. Ноты сочного дерева ступенек, горящая напольная лампа с пёстрым абажуром, тёмно-зелёная, с золотыми оборками ковровая дорожка. Ореховая дверь с золотым, держащим кольцо в пасти, львом. Это его дом. Каждый дом – его дом.

Старик дёргает за кольцо и дверь открывается. Он дома. Он счастлив. Старое его сердце не может выдержать столько открытого пространства за день, что ждёт всегда его снаружи, на улице, и поэтому сейчас он здесь, в уюте. И всё тут хорошо, ладно, обычно. Незачем больше удивляться, ничего нового больше ему не надо, всё уже построилось. Это конечный этап – он завернулся в кольцо. Всё ему. И вся эта комната с камином. И столик с маленьким аппаратом-синематографом, и кровать, и  скромный ужин, и занавешенные бархатными занавесками резные окошки. Стены, потолок. Кресло. Мягкое. Он погружается в него, в него, и кресло прогибается. По-другому быть не может.

Старик в неге. Накрывается пледом, кладёт на сухие колени поднос с ужином и думает. Только думает, ведь мечтать ему уже не надо. Всё хорошо. Всё хорошо. «Всё хорошо», - шепчет он, ворочая своими бледными узкими как шрам губами. Ему так кажется, и поэтому всё действительно спокойно. Ладно всё, он там, далеко. Ему не дойти до нас, не бойтесь. Если даже он будет двигаться всё дальше и дальше удаляясь от Рога Изобилия, он вряд ли встретит что-нибудь, кроме города. Эта золочёная клетка. Старик не жалеет. Зачем жалеть, кричать, плакать, радоваться, любить, презирать, терзаться?! Уже всё есть, и главное сейчас – плотно поужинать, посмотреть немного в синематограф, погреться у камина, да лечь спать до девяти часов утра. Опять туда, на выход. Это немножко тревожит, старик ворчит, но понемногу успокаиваться. Он должен быть спокойным.

Синематограф – маленький деревянный ящичек, заводящийся ключом. Вставишь подходящий в щёлку и ящичек начнёт проигрывать шарманкой немые фильмы. Человек не мог бы смотреть них больше пяти минут: они скучны до смерти. А старику нравится. Чего же там зазорного. Хватающего?  Ужасного? Идиллия. Как же хорошо, Господи. До чего же хорошо бывает, вот так. Красота.Тревожно что-то. Всё хватит уже. Спать. Становится темно.