Иногда кажется, что ученые где-то откопали портал в другое измерение, и сами  теперь ничего не придумывают, а качают информацию прямо оттуда.  Но вот незадача, законы другого мира в нашем работают как-то не так или не работают вовсе.

Возьмем, к примеру, пресловутую теорию большого взрыва. Наука не перестает твердить, что вселенная все время расширяется, а время неуклонно замедляется. Но если верить собственным глазам и ощущениям, то кажется, что все наоборот. Время мчится все быстрей, расстояния сокращаются, и то, что в детстве называлось словами “далеко”, “высоко” и “долго”, теперь, иной раз просто не заметишь.  

И даже старые  идеи, переживания, надежды, которые когда-то казались столь грандиозными, что заслоняли собою горизонт, теперь спокойно можно подержать в ладони, пощупать, покрутить в руках и грустно посмеяться над ними и над собой вчерашним...

В маленьком и скромном актовом зале, некогда огромном и торжественном, старшеклассники средней школы номер четыре давали праздничный концерт, посвященный встрече выпускников. В японском театре “Кабуки” на сцену выходят одни мужики, а здесь, наоборот,  парней было раз и обчелся, а выступали в основном девчонки.

Анжела Бочарова, сидевшая во втором ряду, разглядывала их как под микроскопом, и в каждой находила какой-нибудь изъян. У одной грудь была как уши спаниеля, у другой - короткие ноги-тумбы, у третьей - прибитый лопатою зад. И так далее и все в таком же духе - любой можно было подобрать, нелицеприятный но вполне справедливый эпитет. И даже чернявая ведущая, статная и фигуристая девица, наверное краса и гордость школы, казалась Анжеле какой-то не такой. “Нет, что-то в ней не так. Чего-то все же не хватает,” -- думала она, и эта мысль хоть как-то держала на плаву самооценку,  в любой момент готовую пойти ко дну.

Пойти ко дну, потому, что имелось у этих несовершенных девчонок, и у коротконогих, и у плоскогрудых, и у просто “каких-то не таких”, одно убойное преимущество: были они  молоды, свежи и веяло от них какой-то обманчивой чистотой, отчего мужчины в зале во все глаза смотрели именно на них, а не на бывших своих одноклассниц.

Разве только Мишка Дутов, сидевший рядом c Анжелой, нет-нет, да изредка, поглядывал  на нее украдкой. Глядел - глядел, но все ж не выдержал и спросил, как будто прочитав все мысли на ее лице:

-- Что, Бочарова, завидуешь?

Этот Дутов много лет назад мог стать лучшим учеником в классе. Склад ума имел аналитический, схватывал все на лету, но умная голова, как говориться, досталась дураку. Об учебе думал мало, характер имел вздорный, не признавал авторитетов и чужой, какой бы то ни было воли. И хоть и  был  маленького роста, всегда верховодил более крупными и сильными пацанами.

В прошлые века из такого мог бы получиться лихой казачий атаман, капитан пиратской шхуны или, на худой конец, главарь бандитской шайки. Анжела не знала, кем он стал теперь, но по его напряженному нервному лицу, и по глубокому шраму на подбородке, сделала вывод, что путного так ничего из него не вышло.

Ей не понравился и сам Мишкин  вопрос и тон, которым он был задан, но за сорок три года она хорошо научилась держать удар. В ответ, она лишь грустно улыбнулась, закинула ногу за ногу и, откинувшись на спинку кресла, начала уверенно и даже слегка высокомерно:

-- Ну, Мишенька, у каждого время свое. У них и у меня. Знаешь, я в двадцать пять какой была? Покрасилась тогда в блондинку - мужики  прохода не давали. Приставали на улицах, стояли под балконом, ждали в подъезде. А однажды утром спешила на работу, перебегала через проспект, и передо мной, представь,  остановился шикарный белый мерс. Открылась дверь, а внутри такой же роскошный белый кожаный салон и симпатичный мужчинка в дорогом костюме. Я в шоке, а он берет меня за руку и тихо, но твердо говорит:

-- Садись!

И показывает на место рядом с собой. Рука у него такая нежная, глаза ласковые, знаешь, я прямо растерялась, онемела от неожиданности.

А он не унимается, продолжает уговаривать:

-- Садись, не бойся. Садись, давай же, садись…

Так вот без объяснений, зачем, почему, как будто загипнотизировал меня. За нами машины, сигналят, шоферье ругается, а он не замечает, смотрит на меня так ласково, держит нежно, и все твердит свое:

--Садись, садись же, глупая, садись…

А мне же на работу надо, уж и не помню, что там я ему лепетала, как оправдывалась, как будто было все  во сне. Отпустил все же...  я пошла, а он еще долго стоял и смотрел мне вслед. Не знаю, так и не знаю, что это такое было…

Когда Анжела рассказывала это, голос ее постепенно стал глубоким, глаза ожили, лицо приняло такое  приторно-сладкое и загадочное выражение, словно  она только что прожевала и проглотила кусочек тирамису. И надеялась она, если не на Мишкино одобрение, то хотя бы на то что он не испортит ей послевкусия. Но резкий ответ ее буквально огорошил и воображаемый тирамису застрял где-то в пищеводе, так и не упав в желудок:

-- Бочарова, ты в своих трусах?! Пипец, ну от тебя-то я не ожидал!

Он видимо хотел прибавить что-то еще, как-то все обосновать, но верных слов в тот момент не нашлось, потому крепко задумался, наклонился вперед, с силой сжав руками подлокотники кресла. На лбу, и без того морщинистом, во всю длину, проявились три продольные, глубокие борозды.  Подбирая нужные слова, Мишка так и сидел несколько минут без движения, весь напряженный, погруженный в себя, пока наконец, морщины слегка не разгладились и он опять не заговорил:

-- Слушай, Бочарова, ну ты … помнишь дружбана моего, Леху? Здоровый был такой, он еще дзюдо занимался?

Анжела нехотя кивнула,  хотя, если честно,  и не помнила никакого дзюдоиста Леху.

--Ну вот, -- удовлетворенно кивнул в ответ Дутов, -- было это десять лет назад, ехали мы с ним как-то с рыбалки, в июне, утром рано, но было совсем уже светло.  Лето, утренний свежачок, тишина, на улицах ни души - красотища. Воздух такой пьянящий шел от полей, так и хотелось романтики, хоть самой завалящей. И вот глядим, идет по пустому мосту телка, эээ… ну примерно вот как эта, -- тут он ткнул пальцем в направлении чернявой ведущей, -- только та еще вся расфуфыренная была, как раз после выпускного: бальное платье, каблучищи, на голове  причесон трехэтажный.

Все-таки есть в них что-то такое… Я даже не про упругие телеса.  При всей красоте, при всем желании казаться совершенными, есть в них какая-то неуверенность, робость, не понимают еще они своей власти над нами. И это дает надежду на легкую победу, окрыляет, порой лишает всякого рассудка.

И вот, я замечаю, что Лехины руки сами выкручивают руль в ее сторону. Подкатываемся, эффектно тормозим, он распахивает дверь и начинает ездить по ушам. О, в этом он профи! Такая девушка не должна ходить пешком! Да еще одна, да еще в такую рань! И мы, как истинные рыцари, почли бы за честь доставить куда угодно, хоть на край земли, хоть за край...и еще в таком духе, и еще про новую взрослую жизнь и что гулять надо пока молодой...

Мы конечно не на мерсе, а на старом опельке, но ей все равно приятно было, что такие взрослые дяди обратили свое внимание и так любезны и так предупредительны. Поломалась она для приличия, но в конце-концов, показушно грациозно, словно королевна, запархнула в Лехину тачку, и рванули мы ко мне домой, да так, что не только у нее, но и у меня даже, в одном месте все нафиг заложило.

Прилетаем, значит, и тут сразу облом - на хате нет бухла ни капли, ну если не считать прокисшего кваса. Леха мотнулся тогда в магаз,  а я подумал: надо ж, блин, гостью как-то развлекать. Усадил ее в зале на диван, там как-раз перед ним стол впритык стоит, а сбоку стенка, так что выход только один, ну, думаю: никуда птица не денешься. Сам протискиваюсь к ней, сажусь рядом, ложу руку на ее коленку и говорю с такой нежностью, на которую только способен:

-- Катя, --так ее звали кажется, -- ты такая красивая, я тебя когда увидел, просто весь офигел, надеюсь, что наши чувства…

Вижу, ее аж передернуло всю. Напряглась, забилась в угол дивана и отвечает оттуда дрожащим голоском :

-- Не надо, пожалуйста...мне...мне Леша понравился..

Я привык уже, что телкам, которых мы привозили, было все равно где и с кем, а тут ну прямо романтизмом каким-то повеяло. Позавидовал я Лехе, и девчонку решил пока не трогать. Хотя, в натуре, так хотелось загнуть ее и отпердолить по полной программе...

При слове “отпердолить” Анжела скривилась так, как будто Дутов только что высморкался на ее любимое красное платье. Но он совершенно не обращал внимания на тот эффект, который производили его слова. Не обращал внимание даже на то, что с первого ряда к ним начали оборачиваться заинтересованные улыбающиеся лица одноклассников, и ровно, не хвастаясь и не красуясь продолжил свой рассказ:

-- Ну и сидели потом мы с ней в тишине: я водил пальцем по пятнистой скатерти, а она вздыхала и иногда нервно кашляла, так, как будто пыталась прочистить горло. Не знаю, петь она собиралась что ли?  Приехал наконец Леха, весь на взводе: бухла в магазинах не было, пришлось взять с рук у бабы Зины первача. Ну дык, мы же не дворяне все-таки, будем пить то, что есть.

Леха за рулем, употреблял поэтому мало, цедил совсем по чуть-чуть, а  телка эта, Катька, все пыталась казаться взрослой, так и выпрыгивала из трусов, бухала наравне со мной. Жрала так вообще за двоих, и лезла в наши мужские терки, умняки  все время кидать пыталась. Но тогда казалось это, вроде как забавным, вроде как даже милым.

Прошло так где-то пол часа и неожиданно настало время танцев. На Музтв как раз медляк врубили: “А белый лебедь на пруду”.  Зал у меня тесноват, но разве это помеха? Cдвинули в угол стол, Леха с Катей покружились, поприжимались, полапал он ее за задницу, потом поцеловал в губы, и  вдруг подхватил резко на руки и понес прямиком в спальню. Танцевальная программа на этом конечно закончилась, а до меня из-за неплотно прикрытой двери стали долетать звон поцелуев, Лехин шепот и Катькины нежные стоны.

Потом все стихло, а еще через какое-то время, я услышал, как Леха начал ее убалтывать чпокнуться и со мной. Мол у парня пол года девушки не было, и надо его пожалеть, и что это ее абсолютно ни к чему не обязывает. Разное могу про Леху рассказать, но как к другу к нему претензий нету, чувство это у него в крови.

Показался вскоре он в дверях, застегивает ширинку и кивает мне на дверь. Типа, давай, братуха, очередь твоя. Я вроде как понимаю, что не надо, и ее, дуру, жалко, но с другой стороны и перед Лехой неудобно, что же он зря старался, убалтывал ее?

Зашел в спальню, смотрю, лежит под простыней, натянула под самое горло. Свет от окна падает прямо ей на лицо, и оно белое, одного цвета с постелью. Да, не могу сказать, что Катька мне обрадовалась, но восприняла как неизбежное зло, да и алкоголь, наверно, помог взглянуть на все другими глазами. Конечно, первое время она лежала как бревно и смотрела в потолок, но потом ничего, втянулась - я в койке могу быть убедительным.

Покувыркались мы с ней вдоволь, потом оделись и вернулись в зал. А там Леха обратно стол подвинул к дивану, и вроде как праздник продолжается. Но почувствовал я с этого момента, что Катька меня раздражать стала, ну прямо бесить - сил нету. Может от того что жвачкой все время чавкала, или от того, что лезла в наши разговоры, но скорее всего потому, что стала уже не нужна. И Леха, наверно, тоже почувствовал -  не прошло и десяти минут как говорит он ей:

-- Катюша, а твои родаки уже волнуются поди, давай, пожалуй, мы тебя домой отвезем.

Вроде и ласково так сказал, но Катька, вижу, обиделась: губы надула, глаза грустные такие стали. Но с другой стороны, оно как бы и правильно - почти сутки дома не была, возразить ей особо нечего. Короче, погрузились мы в тачку и помчали к ней домой.

Но такие ломы уже были тащиться в рабочий поселок на краю города, и по жаре скакать там по ухабам. Так что когда мы до моста доехали, аж переглянулись с Лехой, так наши мысли совпали. Остановил он на том самом месте, где мы Катьку подобрали и приказывает ей:

-- Все, приехали, конечная станция.

Она удивилась конечно, пыталась права качать, про совесть вспомнила, но Леха как гаркнет на нее изменившимся голосом:

--Вышла тварь! Живо!

И трехэтажным матом тираду выдал еще, просто так, для острастки. Надо было видеть ее лицо в тот момент. Ту обиду, то удивление, которые были написаны на нем: “Я же такая красивая, как же так можно со мной?” Ее бы пожалеть надо, но мы с Лехой наоборот, заржали как сумасшедшие. Такое лицо у нее тогда…

Вот-вот, и с тобой, Бочарова было бы то же самое, то же самое, поверь, разве только в дорогих декорациях. Пипец, я хренею, прожить сорок лет, а кроме того, как кто-то вас хотел отыметь и вспомнить то ничего не можете!

Дутов замолчал, и вопросительно уставился на Анжелу, словно ожидая что та начнет оправдываться перед ним.   И действительно, ей хотелось что-то возразить, объяснить, что ей-то конечно есть о чем вспоминать. Что она была два раза замужем, и что есть сын от первого брака, но  это вдруг показалось таким обыденным и таким неинтересным. Потом, она хотела бросить ему лицо, что тот мужик на мерсе явно был не таким уродом, как они с Лехой, но откуда, откуда она могла это знать? Да и не она ли, после второго развода, любила повторять, что все мужики одинаковые?

И ей ничего не оставалось как отвести свой взгляд и снова уставиться на сцену, сделав вид, что это неумелое, безыскусное представление, интересно ей гораздо больше, чем общение с этаким хамом. Настроение было испорчено, и поначалу она во всем винила Дутова, но, червь сомнения постепенно проник в ее сознание. Она подумала, про свои  лучшие годы, вспомнила, как и на что разменяла их.

Учеба, работа, монотонные серые будние, примелькавшиеся лица, мелочные чужие интересы. Невеселая, суматошная свадьба, назойливые домогательства мужа, потом его внезапное охлаждение. Рождение сына? Да, это была радость, но радость какая-то не совсем своя, не совсем осознанная, смешанная с усталостью, постоянной тревогой, вынужденными жертвами.

И по всему выходило, что единственной отдушиной во все эти лучшие годы было для нее одеть полупрозрачную блузку, короткую юбку, и цокая каблуками, пройтись по центральным улицам города,  ловя на себе восторженные взгляды мужчин всех возрастов, и каждой клеточкой кожи чувствовать, что тебя хотят…

...Отыметь? Отпердолить? Эти два слова жирными кляксами растекались по страницам памяти очерняя и опошляя самые светлые переживания прошлого. И ей вскоре стало жалко себя за незаметно прошедшую молодость, за обманчивость и мимолетность счастья, за вечную борьбу непонятно с чем и непонятно за что. Слезы подступили к глазам, а истерика к горлу, сдавливая его железным обручем. Но хотя в ее голове в тот момент происходило что-то похожее на первородный взрыв, Анжела, все-таки не расплакалась. Зря она что ли все эти годы училась держать удар.