Я уже складывал свой старенький этюдник в широкую сумку и аккуратно сунул примеры работ в пластиковую папку, когда красный кружок солнца уже утонул в мягких волнах океана.

Выйдя по дорожке из территории пляжа, я сел на краешек бордюра, достал из кармана пачку с последней сигаретой и закурил, неспешно оглядывая местность.

Это был необыкновенный город, описание которого невозможно вместить в одно предложение. Я пробыл здесь три дня, сняв неподалеку пляжный домик – скучную постройку из коричневых досок с гонтовой крышей и плющом обвитой беседкой. Но эта скромная обитель целиком устраивала меня своей ценой и видом на море, тем более, что там, на бесконечно скрипучей раскладушке, я коротал только недолгие летние ночи, улавливая аромат консервированной макрели и тушеного риса, доходящей из кубинского рыбного ресторанчика рядом.

Толпы людей, счастливых, активных, в ярких летних одеждах сновали с круглосуточной быстротой. Молодые накачанные ребята, с бронзовой от загара кожей в цветастых шортах и нарочито оголенным торсом; юные девушки, беспрестанно обсуждающие новинки за стеклянными витринами бутиков под неоновыми вывесками. Женщины в широкополых шляпах с непослушными играющими детьми, и довольными мужьями в выгоревших теннисках. Старушки, не спеша снующие под руку со своими супругами, в цветочных летних сарафанах в пол.

Миллионы многокрасочных фонарей включались по мере того, как персиковый закат сменяли бархатные сумерки. Рекламные плакаты со стройными девушками в купальных костюмах, мигающие калейдоскопом из  ламп закрытые пассажи с прозрачными крышами, кафе с открытыми деревянными террасами, с полосатыми зонтиками и виртуозно нарисованных мелом меню на грифельных досках.

Представьте себе проливающую кетчуп на плетеную салфетку хорошенькую официантку; жующего мятную резинку упитанного мальчугана, просящего маму купить ванильного мороженного; туриста в желтых шлепанцах, фотографирующего на свой полароид развесистые пальмы; летящую на белоснежных роликовых коньках девочку в ковбойской шляпе; рослого щеголя-спасателя, развлекающего миловидную мулатку на свежевыкрашенной лавочке; продающего карамельный попкорн индуса в нелепом клетчатом костюме – все это Майами. Майами. Душный, жаркий, переполненный электрическим мерцанием магазинов, натертых до блеска окон небоскребов, абрикосовых песков вечерних набережных, раздающейся со всех сторон новых песен какого-нибудь красавчика Билла, услужливых швейцаров в жарких костюмах у дорогих отелях. Рай с новостройками у лазурной каймы океана. Рай неги, развлечений, отдыха и покупок. Еще один город среди других, которые сменяли друг друга перед моими глаза на протяжении многих лет. Что бы изобразить его, потребуются года, а я, пожалуй, сразу опущу более детализированное описание его населения и колоритных фасадов построек.

Докурив сигарету, я потушил мерцающий на кончике огонек об бетонную кромку, забрал с собой скромные пожитки в виде вышеупомянутого этюдника, папки, солнечных очков и направился в кафе. Оно было в буквально в десяти шагах слева от меня – типичная круглосуточная закусочная, как и сотни других здесь, выкрашенная в простенький желтый цвет, скудным газончиком вокруг, вывеской с парой неработающих лампочек. Я шагал по твердому асфальту, вдыхая аромат солоноватого воздуха, бодро насвистывая под нос песенку. Как только я зашел туда, в нос ударил запах горелого хот-дога, но я заметил довольно опрятные столики с застиранными скатертями и клееночными подставками под горячее. Людей было сравнительного немного, телевизор на стене был выключен, и мне это понравилось –после гудящего улеем пляжа хотелось немного побыть в тишине. Кондиционер работал довольно вяло, поэтому я отказался от мысли сесть поближе к окну и расположился прямо по центру кафетерия поближе к спасительному потоку прохладного воздуха. Заказав чай с льдом и кусок яблочного пирога, я по обыкновению достал свой заношенный кожаный блокнот и принялся зарисовывать толстенькую сочную кассиршу в очаровательном фартуке в красный горошек. Соломенного цвета кудри обрамляли молодое нахмуренное лицо, своими пухленькими пальчиками она усердно раскладывала мелочь и купюры по ячейкам в кассе, делая это так, будто ее занятие было высшей степени важности.

Сделав ее легкий набросок, я в задумчивости отложил блокнот и стал разглядывать рекламный плакат на стене. «Хрустящие хлопья от Гарри – лучший завтрак спортсменов!» - будто говоря зрителю, усатый дядя держал в одной руке гирю, а в другой пеструю упаковку хлопьев.

Внезапно меня охватила тоска. 

Это была даже не тоска, а внезапно нахлынувшее отчаяние, чье неожиданное появление часто испытывают творческие люди, переживающее кризис. На Майами я почему-то возлагал большие надежды. Я думал, что в переполненном отдыхающими городе я смогу найти свою единственную, свое вдохновение, свою идеальную натурщицу. Я даже толком не мог представить, как она выглядит, но я был уверен, что, как всякий художник, всей душой узнаю ее. Но наиболее удручающим образом на меня действовало то, что, проделав такой путь, я лишь однажды нашел приближенный отблеск своей мечты, в очертаниях лица парижской содержанки. Я встретил ее в одной провинциальной опере, где она восседала в невообразимо безвкусном и гротескном наряде. Красное платье глубоким декольте, усыпанном пластиковыми жемчужинами и вставками из искусственного меха. Перед глазами у меня до сих пор зеленым пламенем рдеют ее страусовые перья на шляпе, увенчивающей гнездо из волос. Но, когда я смыл с ее лица всю краску, заменил аляповатый головной убор заколкой с мелкими нежными цветами, грубую прическу распущенными локонами, развратное платье простым нарядом из ситцевого сарафана, я до мелочей помню свою реакцию, когда она вышла из-за ширмы.  Ее лицо, освобожденное от пресной маски безразличия и самодовольства, засияло каким-то необыкновенно наивным шармом. Она смущалась, вероятно, впервые освободившись от борделевских боа  и чулков на подвязках, определенно не комфортно себя ощущая, избавившись от крепко прикрепившийся к ней личине. Вероятно, эта неожиданная перемена ее поведения сразила меня больше, чем невероятно красивое лицо, ведь, изначально я купил ее на пару часов исключительно за симметрично правильные черты лица, пухлые алые губы, светлые глаза, напоминавшие два голубых стеклышка, мысленно прикинув ее без театрально нарисованных черным карандашом бровей.  Избавив мою натурщицу от грима, я поразмыслил и решил сделать не только набросок круглого симпатичного личика, но и всего тела без  куртизанстких одеяний. Когда она несмело шагнула ко мне, вся такая белоснежная и воздушная, я заметил, как румянец от застенчивости загорелся на ее пухлых щечках.

- Ma cher, почему ты так оробела?

- Я не знаю, месье, - она пожала плечами, опустив глаза, - этот костюм выглядит на мне по-дурацки.

Я не стал с ней спорить, легко погладив по блестящему локону темных волос, один жестом показывая свое всецелое удовлетворение и понимание ее состояния. Я не стал разбираться в глубинах ее души. Возможно, оно увидела привидение себя, еще юной и неиспорченной, не в прокуренном публичном доме, а у порога родного дома. Она давно не одевала таких простых тканей, не привлекающих внимание, но в то же время так выгодно подчеркивавших ее свежесть, поэтому чувствовала себя немного не в своей тарелке. Когда настало время прощаться, я дал ей уговоренную сумму, но она не взяла, попросив подарить ей сарафан и заколку. Я с удивлением согласился, тем более что сумма дважды покрывала это дешевое платье, и, тем не менее, не отпустил ее пока она не согласилась взять хоть немного купюр, ибо зарисовка получилась отличная и позировала она довольно хорошо, как для постоянно треплющихся и ворочающихся дам ее профессии. Как только моя прелестная душка отошла на пару шагов от двери, она рывком вернулась назад и начала что-то невнятно лепетать на французском с жутким провансальским выговором, параллельно прижимая к колотящемуся сердечку ситцевую ткань платья. Она бегло говорила, что отныне будет помнить свое отражение в зеркале после чудесного преображения, и черные потоки подводки текли по ее щекам, которой она рассеяно подвела свои глаза перед уходом. Слезы, капля за каплей, смывали мрачную краску, будто пытаясь возвратить ее лик к естественному образу. Она воодушевленно сказала, что отныне изменит свою жизнь, мешая слова надежды с благодарностями. Наконец она ушла, а я запер дубовую дверь съемной мастерской и задумался. Может ли так измениться человек?

Высокий стакан с заказанным чаем тяжело стукнулся о стол, и я очнулся от внезапно наплывших воспоминаний. Рассеяно поблагодарив официантку, я отпил немного кисловатого, но в целом вкусного чая, и опять погрузился в пучину размышлений.

Склонность к самоанализу проявилась у меня относительно недавно, когда мучительная, тягостная мысль  о том, что я никогда не смогу найти свою музу крепко засела у меня в голове после бесплодных поисков. Сначала я был убежден, что найду ее. Но чем быстрее безжалостное время протекало мимо меня, тем сильнее моя творческая натура впадал в панику. Сначала эта идея была чем-то вроде фантазийного мечтания. Я рисовал природу, других людей, архитектуру, батальные сцены и библейские сюжеты, но нигде не смог удовлетворить свой творческий каприз. Наградой за все мои поиски или, вернее, слабым утешением для моего болезненного тяготения найти грезу в человеческом обличии стала та безымянная девушка. Это был словно яд в ране – лезвие вытащено, но ранение не заживало. Это была надежда на воплощение моей чудной прихоти. Тогда я начал все чаще копаться в глубинах своей души, пытаясь найти причину своей болезни. Но как только мои поиски продвинулись дальше, к воспоминаниям, я почувствовал отпор сознания возобновлять картины моего печального прошлого и опустил руки. Судьба подарила мне огонек чаяния, и я покорно стал ждать, когда он превратится в пламя, слепо кочуя из города в город.

Рука в кармане нащупала браслет. Я вытащил его и стал рассматривать. Маленькие круглые бусинки, одинакового желтого цвета. Самый обыкновенный, который каждый сможет купить на любой лавке с побрякушками. Я щупал пальцами его скользкую пластиковую поверхность и вдыхал приевшийся аромат соленой воды. Вынужден признаться, я немного приврал читателю, когда сказал, что фортуна преподнесла лишь однажды намек на удовлетворение надуманного недуга. Ровно два дня назад она дала мне второй – впервые за 3 года. Хотя я и сам уже не верю в подлинность этого факта, так как моя измученная, ноющая душа сама могла выдумать этот призрачный образ.

Это случилось трех шагах от этой закусочной. Был вечер, но еще достаточно светло.  Я дорисовывал портрет старушки с пергаментным лицом и тусклыми серыми глазами, пока ее разговорчивый супруг дымил сигаретой мне прямо в лицо и восторженно отпускал комментарии насчет процесса создания рисунка. День был довольно плодотворным, и я предвкушал его завершение вкусным ужином в хорошем ресторанчике и объятьями местной девушки. Когда супруги ушли, я складывал скромные пожитки и уже было развернулся, но мой случайно взгляд скользнул по направлению от согретой палящем солнцем воды до служебного входа закусочной. Три девушки, по всей видимости, только искупавшееся, двигались к этой самой двери. И среди них мой пытливый взгляд уловил ее. Хрупкую, сияющую на фоне лучей заходящего солнца, рыжеволосую нимфу. Она бежала впереди всех, словно Меб, словно повелительница фей, словно русалка из кельтских преданий. Она наспех обтиралась полотенцем и, вынырнув из кабинки для переодевания, весело смеясь и переговариваясь с подругами, одевала черное, катастрофически не идущее ей платье официантки. Ее красивые, будто высеченные из мрамора ноги касались горячего песка, горящие оранжевым волосы рассыпались по покатым плечам шелковой шалью. К сожалению, она была слишком далеко от того места, где, внезапно пораженный этой находкой, стоял я. Я не мог видеть ее лицо, но все мои внутренности пламенели, как ее локоны на фоне розового неба. Я почувствовал это соблазнительное, потрясающее, манящее чувство скорого воссоединения художника с его шедевром. Но, прежде чем я одолел оцепенение, она за пару шагов оказалась на веранде и скрылась за дверью. Вся это сцена, будто вырезанная из сна, вложилась в секунд десять. Вот она бежит с полотенцем, оборачиваясь и что-то бодро повествуя подругам, ныряет в черное облако дешевой ткани, ступает на деревянную ступеньку веранды, параллельно кидая на лавочку кусок мокрой махровой ткани и…исчезает.

Восторг и отчаяние овладело мной. Я кинулся к кафе, но перед самой служебной дверью я остановился, осознав всю абсурдность своего желания.  Ворваться туда и искать свое рыжеволосое видение? Может быть, это была лишь мара, сладостное наваждение. Я повернулся и решил забрать свои художественные принадлежности. Проходя мимо лавочки, я заметил что-то блестящее в белом полотенце, которое так небрежно кинуло мой нежный фантом. Протянув руку, я нащупал влажный браслет из желтых бусинок и тут же сунул его в карман, подчиняясь скорее непонятному чувству, чем разуму. Забрав этюдник, папку, я двинулся к закусочной и направился к стоящей тучной администраторше. Сжимая в кармане браслет, я спросил, не работает ли здесь рыжеволосая молодая девушка. Она уставилась на меня своими выпуклыми глазами из-под заляпанных очков в неоново-зеленой оправе и довольно равнодушно спросила, зачем мне это. Я вытащил из кармана браслет и показал ей, сообщая, что нашел его на пляже, что его уронила официантка, которая, по всей видимости, работает здесь, судя по черной форме. Но женщина довольно резко сказала, что у нее не работает ни одной ярко-рыжей девушки, и, кроме прочего, ее официанткам запрещается покидать заведение до конца рабочего дня, а купаться – тем более.

Словно постарев на три года сразу, я вышел на свежий воздух и присел на ступеньку, прокручивая диалог в голове. Затем я встал и пошел к заднему выходу, но замер, будто камень, увидев, что на лавочке нет никакого полотенца. Как странно! Вот же, дерево потемнело от влаги полотенца, от него веяло приторным запахом дешевого порошка. Но полотенца не было. Я сделал круг вокруг постройки и отправился домой. Я не мог забыть это удивительное происшествие. Я будто сам ощутил шелковую гладкость ее рук, услышал быстрое биение сердца, неровное запыхавшиеся дыхание.  Одна часть меня твердила о реальности моего видения, вторая же говорила, что это плод моего истерзанного воображения. Всю ночь я не мог заснуть, но, вместо того, чтобы уныло бродить по улицам, безысходно плача от утерянного вдохновения, я принялся страстно и лихорадочно изрисовывать блокнот линиям бегущей девушки. Я пытался передать блеск ее мокрой кожи, сияние локонов, гибкость и здоровье молодого крепкого тела, в то же время остающегося таким хрупким и легким. Потратив добрых страниц семь, в блаженном изнеможении я откинулся на спинку стула и прикрыл глаза, давая сознанию еще раз насладиться ускользающим мгновением красоты моей тени. Затем я заставил себя пойти на набережную и нарисовать пару портретов, хоть денег пока хватало. Ближе к вечеру я нетерпеливо посматривал на белую обтертую дверь служебного помещения и ожидал ее появления. На следующий день я просидел там с раннего утра почти до поздней ночи, но никто так и не появился. Надежда ускользала, ее сменяло подступающее отчаяние. Среди всех официанток я не заметил и отдаленного приближения к моему идеалу. Сегодня был третий день. Третий день, который, как и предыдущих два, заканчивался в этой пластиковой коробке.

Лениво потянувшись, я встал и пошел домой. По дороге я все еще думал, но вовремя вспомнив, что я забыл в кафе очки, нехотя возвратился назад. Я ужасно сердился на себя за то, что докатился до состояния депрессивного нытика и пообещал себе, что завтра весь день проведу в парке, а потом поеду в казино и всю ночь проведу там. Как только я толкнул дверь, внутри меня ударила молния.

 

Она сидела за барной стойкой на высоком стуле, в стайке таких же молоденьких девушек. Одной рукой она подпирала щеку, облокотившись об засаленное меню, другой медленно водила соломинкой по пенке из сливок своего латте. Ее черное, до ноющей боли знакомое платье висело на покатых плечиках.  На ногах модные малиновые сандалии на высокой танкетке, которые встречались чуть ли не на каждых третьих ножках прекрасной половины этого города. Любой здешний обыватель, несомненно, назвал бы ее хорошенькой, но не более того. Но лишь те, кто освобождены от навязанных индустрией красоты идеалов смогут оценить ее первозданную свежесть и неповторимость. Будь бы на моем месте сам Уотерхаус, он бы бросился к ее ногам с мольбами позировать. Она словно с его картин, это был тот самый типаж, который изображен на полотнах: абсолютно чистая и тонкая, словно старинная китайская бумага, кожа, еле розовеющий детский румянец на округлых щеках; светлые миндалевидные глаза неумело подведены тонким карандашом, ресницы слиплись под слоем туши из массмаркета. А вот волосы! ... «Они не были рыжими!» - ахнул я в мыслях и понял обманчивость своего суждения, рассеяно улыбаясь самому себе.  В лучах заходящего солнца они, может, и казались яркого апельсиновой окраски, но на самом деле они были совершенно другого фантастичного цвета: красновато-шоколадные, с искристой рыжиной, словно разлитое вино с медом, было разделено на ровный пробор и небрежно заколото пластиковым гребнем. К моему удивлению и восхищению, я подумал, как же оно до сих пор не было взбито в модный начес или выжжено перекисью добела, что делало множество обитательниц. Ее лицо было повернуто ко мне в профиль, поэтому кто как не художник мог оценить ее благородный прямой нос, контур мягкого коралла губ.