С бесами я столкнулся в середине марта. Помню, ранняя тогда случилась весна. Последние снега ручьями под палящими лучами солнца стекали в ложбины на опушках леса – шумели, радовали детвору. Помню, потому что именно в тот день, когда я подвёз случайно встреченную на рынке одноклассницу в её родное село в паре километров от города, именно в тот день навалилось на меня осознание того, что мне уже за сорок. Как-то раньше я об этом не задумывался. То ли вид раскабаневшей Светки Козачковой, которую я не видел с выпускного, и едва признал в заплывшем морщинистом лице черты когда-то миловидной Козы, то ли недавнее обращение двадцатилетнего незнакомца «Слышь, дедуля…», от которого меня знатно так передёрнуло. Не знаю… Наверно, Светка что-то такое заметила или, может быть, я ляпнул ей что-то, но после благодарности и перед тем, как высадится, она как бы невзначай предложила:

– Что-то на тебе лица нету. Тебе бы к нашей баб Нюре сходить. Если кто и сможет помочь, то только она.

Я перехватил её сочувствующий взгляд и поспешил отвлечься на телефон.

– Если, конечно, время есть. – Светка подхватила сумку с пакетом и вылезла из машины.

В бордовом пальто ей явно было душно, и от тени измученности ноток на лице, складывающихся в одну игру со снисходительностью, мне стало не по себе.

Глубоко вздохнув, я сжал руль так, что боль в суставе распухшего мизинца напомнила о диагностированном артрите, и ответил:

– Ладно.

Мне нужна была встряска. Посещение деревенской ведьмы посреди унылой повседневности вполне можно было принять за встряску. Так я подумал, когда согласился. Тем более мне предложили, я же не сам её искал, зачем отказываться?

Пыхтя и шмыгая носом, Козачкова залезла снова в машину и деловито показала направление. И тут понеслось…

1. Муж её, крановщик, обращался к баб Нюре, когда решил их с Ксюхой бросить. Образумила.

2. Соседа вылечила от алкоголизма, а племяша его из Москвы от слабоумия.

3. Приезжал к ней сам глава области! Инкогнито, конечно. Но каждая дворовая собака о том знала. О чем беседовал доподлинно неизвестно, но сразу после встречи товарища вызвали на повышение в столицу.

И это только по самым железобетонным фактам. А уж слухов и россказней про баб Нюру сколько… И детей пропавших на неё вешали и в сношениях с самим Сатаной подозревали! А батюшка местный строго-настрого запретил всем прихожанам и близко к её дому подходить. А собак, помочившихся на её забор, грибники находили задушенными в посадках вдоль дороги.

– Только с пустыми руками к ней не ходи, – наказала Светка, попросив остановить за пару домов до ведьминого, и попрощалась.

С виду дом баб Нюры был самым обычным: с покосившейся шиферной крышей, поросшей жёлтым мхом, низкой завалинкой, облеплённой кошками, и ни капли не походил на пристанище старой маньячки, после совокупления с хозяином ада сжимающей костлявыми пальцами толстенные шеи скулящих собак.

Порыскав в пакете из Магнита, я достал тульский пряник, решив, что угощение сойдёт за презент.

Волнение внезапно накатило на подходе к двери. Странный мандраж, подобный тому, что я испытывал, наблюдая, как медленно гаснет отец, съедаемый раком.

На пороге ко мне подошёл рыжий кот и принялся тереться об ноги. Кошачьих было много, с десяток, если не больше. Все они спокойно сидели и грелись на солнышке, не обращая на меня никакого внимания. И только рыжий настойчиво толкался лбом и принюхивался.

Дверь поддалась не без усилия. Кто бы спросил меня в тот миг: «Какого лешего я тут делаю и какой такой чудесной помощи ожидаю от бабки?» Излечения от болезни? А может, я заслужил её? Наставить на путь истинный? А что если нет у меня никакого призвания? Миллионы людей вокруг рождаются, живут и умирают, довольствуясь лишь теми целями, что заложила в них природа и общество, – получить образование, создать семью, вырастить детей… И… Это всё? Может быть с этим вопросом я хотел обратиться к пособнице тёмных сил?

Пряник чуть не выпал из рук, когда дверь из сеней в комнаты приоткрылась, и в образовавшуюся щель юркнул рыжий кот. Туда же, шурша глянцевыми мятыми боками, поползли конфетные обёртки из-под стола в прихожей и мелкий мусор. Но дверь закрылась, и бумажки замерли на полпути.

Помещение было хорошо освещено, – широкое окно, состоящее из более мелких квадратных окошек, многие из которых были треснуты и залеплены скотчем, пропускало много дневного света. Я видел каждую деталь, каждый штрих той старины, что ютилась в углах, свисала лохмотьями со стола и громоздилась в шкафу с открытой дверцей. Вдыхал вместе с пылью, искрящейся в солнечный лучах, едкий запах времени: кислой кожи от ремней, скрученных на полке, кошачьей мочи, гниющих досок и бог знает чего ещё, и удивлялся тому, как много запахов я смог различить.

Вдоль одной из стен были сложены ровными стопками старые книги. Ленин, Сталин, съезды КПСС… «Овод», «Тихий Дон»… Никакой Каббалы или хотя бы Блаватской.

Ещё одна дверь. Сплошь заклеена жёлтыми газетами. По-видимому, она вела во двор. Кто-то из кошаков точил об неё когти с той стороны, молча требуя впустить.

Чёрная дверь слева, куда минуту назад юркнул рыжий, была холодной и мокрой. Когда я прикоснулся к ручке, из комнаты раздался резкий звук. Включился телевизор. Такое шипение и треск были характерны для нерабочего лампового телевизора, и эту кавалькаду помех я ещё помнил. Но когда потянул ручку на себя, звук резко оборвался.

Моё тревожное состояние усиливалось. Оголодавшие кошки скребли уже у меня внутри. Потянуло сквозняком. Бумажки зашелестели, приближаясь к моим ногам.

Прежде чем шагнуть внутрь, я осмотрел бабкину комнату. Это была крошечная кухня. Справа стол у окна и два деревянных стула. Слева белёная печка. Остальное пространство слева было закрыто шторкой в пол. Выглаженные волны, в которых узнавались искажённые рисунки кошек разных пород, равномерно подрагивали в такт бесшумного ритма. Я хоть и не слышал его, но всё же чувствовал нутром, словно то были мелкие толчки землетрясения.

Дверной проём в следующую комнату был тоже завешен шторкой, но грязной и мятой. Я даже различал на ней пыльные отпечатки обуви.

– Кто там? – голос прозвучал сипло и низко. Он пробирал до дрожи. – Заходи уже!

Баб Нюра была там, за грязной шторкой: именно оттуда раздался вопрос и предложение войти.

Я вошёл. Пришлось подняться, так как пол тут был выше, чем в сенях. И эта ступенька далась мне не просто. Вроде бы каких-то десять сантиметров, но у меня чаще забилось сердце и закололо в боку, появилась отдышка. Даже прошагав в прошлом году три с половиной часа в горах Кавказа я не чувствовал такой усталости.

Дверь за мной тихонько затворилась, прижавшись к спине, а ритмичные постукивания прекратились, захлебнувшись в раскатистых ударах сердца.

– Ну! – Штора со следами башмаков колыхнулась. – Чего застыл? Включи-ка мне телевизор! Двенадцатый канал!

Я зачем-то глянул в окно. По двору были разбросаны колотые дрова. Серые сараи: вместо окон и дверей – чёрные прямоугольники. Они то расширялись, то сужались, и я резко мотнул головой, чтобы сбросить стягивающую меня пелену. Но получил только ко всему прочему головную боль.

Это всё они – бесы. Но тогда я этого не знал. Просьба включить телевизор не показалась мне угрожающей. Я в три шага пересёк первую комнату, отодвинул шторку и очутился в полутёмном помещении с явственным запахом старого человека и всепроникающими, исходящими от каждого предмета посылами о том, что ничто из окружившего меня в спальне бабы Нюры не принадлежало моему обычному, человеческому миру, хоть и выглядело как обычное и человеческое.

 И в первую очередь это касалось самой старухи. Она лежала на диване в одной сорочке. Ногой я зацепил ведро со смердящими отходами, а бабка тут же натянула до глаз простыню.

– Кто такой? – баб Нюра прошептала эти слова прикрытым простынёй ртом. Один глаз, широко раскрытый, блестел, зрачок нервно двигался из стороны в сторону, а другой был закрыт из-за слепленного воском века. Волосы её были совершенно белые и до того редкие, что в лучах, пробившихся в уродливые щели прикрытого рваной тряпкой окна, верхушка головы баб Нюры казалась похожей на одуванчик, готовый при слабейшем дуновении ветерка сбросить свои невесомые семена.

Я даже немного успокоился. Но ненадолго. Жалость к этой старухе попыталась убаюкать остатки моей бдительности, но иррациональные детали интерьера набрасывались, раскачивали качели сомнения и страха перед необъяснимым.

Из всего неживого в комнате странный, пугающего вида телевизор обращал на себя внимание в первую очередь. Небольшой ящик, стоящий на высоком комоде. Он тихо гудел мерным электрическим басом. Вроде бы ничего необычного. Старый, возможно даже чёрно-белый, но белое пульсирующее пятно в центре кинескопа гипнотизировало и вселяло первобытную оторопь. Кнопки были выломаны, а реле скручены напрочь, торчали лишь металлические штырьки. Рядом лежали плоскогубцы с бледно-розовыми ручками.

Сервант, – вроде бы так назывался застеклённый шкаф, – тоже заслуживал отдельного описания. Тут не было книг, фарфоровых чайных сервизов или другой привычной для сервантов утвари. Все полки были сплошь заполнены статуэтками кошек: сувениры различных размеров, под некоторые даже были выпилены отверстия в доске уровнем выше, чтобы те умещались. Тут нашлось место и кошкам-матрёшкам, и каким-то азиатским котам с огромными выпученными глазами, стеклянным, деревянным, из кости, были композиции из целых кошачьих семей – эта невероятная коллекция казалась богатой и не вписывалась в нищенскую обстановку и скромное убранство комнаты.

На самом серванте сидела живая кошка. По крайней мере, она выглядела живой. Но тогда моё сжавшееся сердечко посылало в мозг сигналы о  том, что похожа она была больше на чучело.

А ещё настенные часы. Они тоже вызывали у меня волнительные приступы паники. Нет, часы не были в виде кошки. Тогда бы это было вполне очевидно и не так пугало. Паук – вот что цеплялось к стене. Огромный, с мою голову паук, с красными стрелками на брюшке.

И я, конечно же, соврал, что телевизор со светящейся точкой на кинескопе напугал меня больше и привлёк моё внимание сразу после старухи. Оно навалилось всё сразу: шевелящиеся лапки настенного паука, армия кошек в серванте, пульсирующее пятно и капля воска на ресницах ведьмы.

– Ну, что хотел? – прошептала она настороженно под простынёй. – Бывал ты уже здесь?

Из ступора было выйти нелегко. Я даже не был уверен, что дышал всё время, пока разглядывал спальню ведьмы.

– Нет, – ответил я, с трудом разлепив губы.

– Тогда сходи за дровами. Я почти голая. Я мёрзну.

Я попятился назад – хотя нет, на самом деле, меня словно вынесли из комнаты – и оказался снова в светлой кухне со столом под окном. На столе стоял недопитый стакан чая с ярким следом губной помады на краю. Что-то я не заметил его пару минут назад. Наверное, остался от предыдущего гостя. Вернее, гостьи.

Я положил на стол тульский пряник, и тут мне полегчало. Намного. Возвращаться в спальню совсем не хотелось, и даже о причинах своего появления здесь вспоминалось как о какой-то давней глупости. Но цепкие паучьи лапки длинными тенями коснулись моей души.

Поленья валялись по всему двору. Я наклонился к окну, чтобы получше разглядеть и оценить: а стоит ли продолжать… Может быть, лучше выйти, сесть в машину и вернуться домой, в холостяцкую квартирку, пролайкать новые фотки дочери в соцсетях, заварить кофе и подумать о том, когда лучше выйти с отпуска, чтобы вовремя сдать квартальный отчёт? Или же мне всё ещё нужно знать, почему я оказался в положении загнанного в одиночество зверька и цепляюсь как утопающий за подписи к старым открыткам? И стоит ли искать из него выход?

– Сколько ещё лет мне ждать, чтобы ты принёс дров? – раздался требовательный и немного стервозный голос из спальни.

Меня всего передёрнуло от яркой вспышки воспоминания о первой учительнице, которая вот таким же точно голосом орала на меня классе в четвёртом: «Сколько ещё лет мне ждать, пока ты вытрешь доску?!» или «принесёшь поделку» или «начнёшь записывать домашнее задание».

– Зинка! – снова закричала старуха, и я почему-то принял этот зов на свой счёт. – Брысь со шкафа!

Я выскочил в коридор, толкнул слева дверь, чуть не навернулся, так как пол следующего коридора был ещё ниже, и вывалился через очередную дверь на улицу.

Посреди разбросанных беспорядочно дров торчал потрескавшийся от времени широкий пень. В него был воткнут колун с длинным гладким древком. Возле, тяжело дыша и широко расставив ноги, стоял крепкий высокий парень в солдатских штанах болотного цвета. Бляха со звездой блестела, а серая майка была мокрая от пота. Единственной своей рукой он вытер лоб и кивнул мне:

– За дровами? Ну, набирай! Сам, надеюсь, справишься?

Я кивнул в ответ, а глаз не сводил с обрубка, почти по плечо. Дровосек выглядел слишком молодо для бывалого солдата, но вёл себя именно так. Хотя был ли он действительно молод? Солнце слепило глаза, и я никак не мог разглядеть его лица, но почему-то всё равно уверенность в том, что паренёк не перерос и двадцатилетний рубеж, меня не покидала.

Я присел на корточки и стал набирать в охапку поленья. А солдатик достал из кармана сигарету и, ловко поиграв ею между пальцами, отправил в рот. Потом чиркнул спичкой то ли об брючину, то ли просто об воздух и прикурил.

Почему-то он, наблюдая за моими копошениями, решил дать совет:

– Если хочешь, чтобы она тебе помогла, не показывай свои слабости.

– Ладно, – буркнул я, не особо желая вступать в беседу.

Положив сверху охапки пару берёзовых веток, я заторопился к дому: чувствовать дольше прилипший к спине взгляд дровосека не особо прельщало. Под ноги все время что-то попадалось: то упавший веник, то выскочившая кошка. Я и так старался не споткнуться о высокие пороги, а тут ещё и это.

Зайдя на кухню, я на секунду растерялся. На столе уже не было пряника, а чай был допит.

– Принёс? – донёсся из спальни старческий визгливый голос.

Не успел я ответить, как следом новый, незнакомый голос пробасил оттуда же:

– Сбрось у печки!

У меня внутри похолодело и сжалось, а голова, наоборот, пыхала жаром.

И тут я заметил в окне движение. Сделав шаг в сторону, я чуть наклонился, придерживая дрова, чтобы увидеть то, за что зацепился краем глаза.

Какой-то алкаш в грязной телогрейке и шапке-ушанке стоял рядом с  дровосеком, и они о чем-то рьяно спорили. Слов нельзя было разобрать. Только «бу-бу-бу!». Но алкаш быстро приумолк, смиренно опустил голову и снял шапку. Он посмотрел вдруг в небо, да так тоскливо и жадно, будто обращался с молитвой и делал это в последний раз. А потом встал на колено и снял телогрейку с одной руки. То, что произошло дальше, пронзило моё сердце ужасом. Мужик положил руку на пенёк, а парень, не думая ни секунды, замахнулся и отсёк её топором.

Я отшатнулся и рассыпал дрова. Но они не загремели об пол так, как гремят падающие поленья, – звонко и жёстко, а загрохотали гулко и вяло. Потому что на полу у меня под ногами хаотично валялись не дрова, а отрубленные руки.

Почувствовав слабость, я сделал пару шагов назад и провалился сквозь кошачьи шторы. Падая, зацепил алюминиевый тазик с водой, стоящий на табуретке за шторкой.

И вот я лежу на полу, потирая затылок, которым ударился о холодильник, а из спальни спокойно выходит баб Нюра в сорочке. Безумный её глаз таращится на меня, и сумасшествие в нём постепенно гаснет, впуская умиротворённость и старческую мудрость, а дряблая кожа из колючей и мерзкой понемногу превращается в нежную, а морщинки складываются как-то по-особому, по-доброму.

– Что же ты, – говорит она заботливо, по-матерински, – неуклюжий такой? Ну-ка поднимайся.

И тянет ко мне обе руки, словно обнять хочет.

Её закрытый глаз едва заметно пульсировал, шевеля тонкими синими венками на веке.

Нужно ли говорить, что я в тот миг боялся даже пошевелиться? Страх сковал моё тело, хотелось лишь сжаться, чтобы уменьшиться в размерах и спрятаться куда-нибудь под лавку.

– Ничего… – Старуха приблизилась ещё немного и остановилась. – С кем не бывает. Не сильно ушибся? Ты собери дрова, сложи тут, у печки, а я пока переоденусь, и потом мы поговорим. Вот так и сделаем.

И она ушла, а я тут же глянул на пол, где лежали ампутированные руки. Их не было. Только рассыпанные поленья. Тут я начал снова слышать биение своего потерянного сердца – бешеное и задыхающееся. Оно не знало, радоваться ему или пока ещё рано.

 Через пару минут я всё ещё трясущими руками собрал дрова и, как и попросила старуха, сложил их у печки. Отряхнувшись, присел за стол и принялся нервно кусать палец в попытках извлечь застрявшую под ногтём занозу. Однорукий дровосек, заметив, что я за ним наблюдаю в окно, подмигнул и улыбнулся. Я тут же отвернулся.

Баб Нюра вошла на кухню из коридора. Она несла поднос с дымящимися бокалами чая и порезанным тульским пряником. Я даже не успел толком сообразить, как это она так незаметно проскользнула мимо, но теперь моё внимание было всецело привлечено к хозяйке.

Халат баб Нюры пестрел синим горошком, как и бокалы. Эти яркие точки, словно солнечные зайчики, заполонили почти всю комнату – у меня аж в глазах зарябило. Ещё она успела прилизать свои торчащие пряди волос, и теперь была похожа на довольно-таки милую седую бабулю с прикрытым глазом. Бляха воска на веке исчезла.

Она села напротив меня, выложила чай с пряником, а поднос убрала куда-то к стенке за штору.

– Ну, рассказывай, сынок, – старушка подвинула один бокал мне, – с чем пожаловал?

Всё это время она смотрела в верхний угол комнаты за моей спиной. Это мешало сосредоточиться, и я не нашёлся, что ей ответить. Кроме всего прочего, мною овладела робость, будто я маленьким мальчиком вышел на сцену, чтобы выступить перед многочисленной аудиторией. И хоть понимал прекрасно, что не нахожусь сейчас на сцене да и не мальчик давно уже, но мандраж от ощущения прикованного ко мне чрезмерного внимания запускал свои мерзкие холодные щупальца ко мне в голову, заставляя дрожать всё внутри.

– Или мне угадать? – Баб Нюра довольно улыбнулась и отхлебнула горячего чая, не спуская глаза с угла под потолком.

– А можете? – едва выдавил я, обдумывая, стоит ли обжигаться или подождать когда чай остынет, и не будет ли это принято за слабость.

– Дело-то нехитрое. Но мне нужно услышать от тебя, чтобы понять, когда бес говорит, а когда ты сам.

– Бес? – Я ухватился за края табурета, на котором сидел, сильно сжал пальцы, до боли. Мне нужно было отвлечься на что-то, хоть на что-нибудь.

И тут мой рассеянный взгляд упал на бокал и отражающиеся на поверхности кипятка неясные очертания. Мысль-воспоминание пришла мгновенно и тут же материализовалась в слова:

– Сначала их было четыре…

Баб Нюра молчала, помешивая чай ложкой, и мне стало чуть легче. Я продолжил:

– Каждое утро я вставал первым и наливал четыре чашки, такие небольшие, с широким донцем и нарядными цветочками с боку, “стариковские” - как их называла Катюша: два кофе и два чая. Потом Кати не стало… Несчастный случай…

Я опустил голову, изо всех сил стараясь не задерживаться на этом отрезке самого тяжелого для меня воспоминания, из которого почти невозможно было выкарабкаться, если поддаться его засасывающей инерции.

– Чашек стало три. А через год с небольшим - развод. Маришка, моя старшая, она осталась со мной и продолжала подписывать мне самодельные открытки на каждый праздник. Она знала, что я очень любил их получать. Так три превратились в две… А потом Маришка закончила школу и уехала учиться в институт в другой город. И вот так я прошёл все стадии чашек…

Я печально ухмыльнулся родившемуся образу большей части своей взрослой жизни и подытожил:

– Теперь она одна.

Наконец-то я отхлебнул чая. Тот оказался крепким и ожидаемо горячим.

– Кошки-то поди ваши, когда котят теряют, не особо и печалятся… Денёк-другой потоскуют и снова по котам. А у меня что-то не получается… Ну, что? – поинтересовался я, процеживая воздух сквозь зубы, чтобы остудить обожжённый язык. – Есть у меня бес?

– А куда ж без него, родимый! – казалось, баба Нюра была даже рада. – А у тебя их три как минимум! Не отпустил боль – вот они тебя и гложут, душу твою чернят.

– Да как её отпустить? – Я был слегка ошарашен. – Это же не в кораблик бумажный сложить и по ручью пустить.

– И это тоже слова беса. – Старуха едва заметно скорчилась, что было заметно по натянутым губам и жмущейся к глазу толпе морщинок. – В тебе нет силы, вот слабости верх и взяли.

– Нет силы? – Слышать такое, конечно, было обидно, и меня даже немного начало потряхивать внутри, будто прозвучал только что неутешительный диагноз от онколога.

– Да ты не куксись! – Бабка Нюра в момент считала моё настроение. – У меня тоже нет! Да и не нужна она мне! Главное слабостям не давать верховодить, бесам этим помыкать собой не давать. – Она отвернулась к окну, и лицо её преобразилось, будто умылась вдруг живой водой. – Я ж не всегда в деревне жила. А по молодости много путешествовала. И вот занесло как-то меня в Мексику. К тому времени я уже выучила испанский. Исколесила Мексику эту на мотоцикле от берега до берега. И решила ехать дальше. И вот однажды в Коста-Рике или, может, в Панаме, заночевав у реки, я познакомилась с рыбаком… – С каждым словом морщин на щеках старухи становилось заметно меньше. – Он рассказал о необитаемом островке в паре часов на лодке от побережья, и что завтра он везёт туда компанию молодых людей, таких же безбашенных, как и я. Он хотел подзаработать, а я искала приключений.

Нас было пятеро: кроме меня ещё двое девушек из Франции и двое парней-немцев. Рыбак должен был забрать нас обратно через неделю. А неприятности начались, как только он исчез за выступом острова. Вода у нас была в огромной такой пластиковой канистре. И эта самая канистра выскользнула из рук Уве и упала прямо на острые камни. Сохранить успели литра три. Было ещё немного алкоголя, но надеяться оставалось только на то, что найдём пресную воду. Не нашли. Мы даже мачете не взяли! А остров был весь заросший джунглями. И не говори: тоже мне подготовились!

На острове был заброшенный дом, мы это знали, там и собирались разместиться. А вот о чём нас никто не предупредил: так это о том, что остров кишит ядовитыми змеями.

Ребята раздобыли длинные бамбуковые палки и пытались сбить ими кокосовые орехи. Но ничего не получалось. Они всё шутили, что в год от падающих кокосов умирают по сто пятьдесят человек. Уве умер от укуса змеи. Тогда я и начала молиться. 

Я попросила у бога оставить меня в живых и пообещала, что вернусь домой и буду помогать людям.

Лодка приплыла на день раньше, потому что накануне рыбак начал сильно беспокоиться о нас. Он забрал меня и четыре трупа. Да, все они умерли там. Вот так и закончилось моё путешествие.

Баба Нюра замолчала. На мгновенье мне показалось, что напротив за столом сидит молодая девушка с огромными голубыми глазами. способными вместить целый мир. Но то была иллюзия.

– Силу можно получить, – сказала она, – но цена велика. Вопрос в том: готов ли ты её заплатить? Я вот до сих пор не знаю, кто услышал мою молитву на том острове…

– Силу можно получить? – Внутри меня заиграли искорки азарта.

Ведьма, к которой я пришёл по своей воле за ответом на вопросы, мучавшие меня, тяжело вздохнула. Так вздыхает мама, уставшая от попыток объяснить малолетнему сыну, почему выпрашивать у крёстной велосипед под предлогом, что у мамы нет на него денег, нескромно и неправильно.

– Послушай меня, сынок, – голос баб Нюры посерел, и морщинки вернулись. – Ты ведь меня совсем не слушаешь. Вижу: ещё не совсем сгнил, и бесы твои такие же слабые, как и ты. Сейчас с ними справиться – раз плюнуть. Главное захотеть. А если силы получишь, то и они сильными станут. Вот тогда пиши пропало. Подумай, что для тебя важно: остаться человеком или стать богатым и влиятельным, но при том сгнившим от той платы, что с тебя потребуется. Ведь это не только твоя душа, но и определенный ритуал…

– Ритуал? – Я, казалось, был заворожён её словами, снова ощущая себя ребенком, которому дают ключ от сундука с сокровищами, но предупреждают об опасности. Ни о чём таком не хотелось и слышать. Приз манил. 

– Видишь? – Старуха прищурилась и смотрела куда-то сквозь меня.

– Что? – Сердце ёкнуло.

– Причину… – Ведьма крутила головой так и сяк, будто рассматривала сквозь цветное стёклышко солнечные блики. – Бес сверху, а ты под ним. У него глаза твоего отца. Так он тебя обманывает. У него руки упокоенной Катерины. Так он мучает тебя. У него голос твоей бывшей жены. Так он проникает в голову.

То, что вещала баб Нюра, звучало как бред, но почему-то до того правдоподобный, что это заставляло дрожать. Дрожь не была подобна той, что охватывает при холоде, она походила на ту, что завладевает и терзает мукой в самой душе.

– Да откуда он взялся? – негодовал я. – Этот бес – кто он вообще?

– Это непростой вопрос. – Старуха устало улыбнулась и отхлебнула чай. – И ответ не будет простым. Ты живешь в мире, в котором, чтобы измерить длину, достают рулетку…

Так и подмывало перебить и съехидничать: а чем же это меряют длину в её мире? Но я стерпел, потому что было страшновато и неуютно. 

– Ты можешь назвать это пороком, – продолжала баб Нюра, поправив ворот халата, – но есть люди, которые видят бесов как некие сущности. Должны были бы видеть по-разному, но кто-то давно узаконил формы, и они прижились. Посмотри во двор… Опиши мне, что ты замечаешь?

Я посмотрел. Однорукий сидел на пеньке и пил из ковша воду. По всему двору были разбросаны ровно нарубленные дрова. Сараи серыми досками ярко светились на солнце, а в открытых дверцах зияла тьма. Описал, как смог.

– А теперь, – сказала старуха, накрыв своей ладонью мою, – посмотри, как вижу я.

Кажется, я перестал дышать. Стекло дрогнуло, покрылось инеем и тут же оттаяло, пролившись неровными ручьями.

Но на дворе ничего не изменилось. Всё тот же потный дровосек. Всё та же воронка тьмы. Глаза защипало. Сердце сжалось до невероятно крохотного размера. На периферии зрения предметы казались более яркими и мелкими. Нет… что-то явно изменилось…

– Скажи, – услышал я голос баб Нюры, но сама она из виду куда-то подевалась, – сколько поленьев разбросано по двору?

Я не успел удивиться вопросу. Я просто знал ответ наверняка:

– Двести одиннадцать. Ещё семьсот три сложены в сарае.

В горле застрял ком. Меня прошиб холодный, величиной с горох, пот. Ведьма освободила мою руку.

– Но как это возможно? – единственное, что смог выдавить из себя я, ошарашенный и сникший.

– Мир вокруг… – Видно было, что баб Нюра старается подбирать слова, но её это давалось нелегко. – Он, сынок, другой… совсем не тот, чем кажется, каким ты его видишь. Иногда и с ума сойти нужно, чтобы увидеть. Или потерять что-то человеческое… Что-то, к чему ты привык. Чаще всего даже не “что-то”, а всё.

– Всё? – Я чувствовал себя настолько уставшим, будто на плечи мне взвалили непосильную ношу да ещё сверху пару кило накинули. Хотелось ужасно спать. Просто лечь и забыться в глубоком и  долгом сне.

– Тебе нужно отдохнуть. – Она всё видела и понимала. – Иди погрейся на завалинке, пока солнце-то не зашло. Где тепло, тут и добро. – И погладила меня с материнской лаской по голове.

Было тяжело. Я еле поднялся со стула. И тут же упал на четвереньки. Дверь открылась, впустив рыжего кота, который фыркнул на меня и юркнул в спальню.

В тот момент мне было совершенно наплевать на то, что выглядел я со стороны как минимум странно: полз на карачках по сеням, цепляясь штаниной за шляпки гвоздей, торчащих из половиц, покачивался и задевал стопки старых книг, пахнущих едкой пылью. Глаза слезились, и мне всё время хотелось почесать нос.

Я выполз из дома и в палисаднике сразу свернул направо, еле забрался на горячую завалинку и тут-то наконец-то с облегчением вздохнул. Усталость понемногу вытекала из меня. Поудобнее устроившись, я огляделся.

Рядом сидела Зинаида Фёдоровна. Белокурая, с тёмным пятном на щеке. Её приятные глазу изгибы в сорок пять градусов пробуждали во мне юношеский трепет. Она была здесь и сейчас. Как и я. Зинаида Фёдоровна прихрамывала на переднюю лапу. Приблизившись, она уткнулась мне в плечо и промурлыкала строки, которые резали моё сжавшееся сердце, заставляя его раскрыться словно бутон тюльпана на заре. Она знала наизусть каждое слово каждой маринкиной открытки и этим пугала и притягивала меня ещё сильней. Она наполнила три опустевшие чашки и научила думать о них без боли.

И я в свою очередь почуял мгновения её жизни. Я видел цифры. Они были везде вокруг: в волнах тепла, в трещинах стен, звуках вокруг. Зина потеряла мужа и обоих котят, когда фура снесла их “Весту” на встречке. А через два дня, когда очнулась, вся переломанная, в больнице, на неё обрушились стены и придавили неразгибаемой болью.

Я видел её, входящую в дом бабы Нюры. Как и себя. Отношения этих событий ко всем возможным другим были стройны и точны. Наши бесы тянули нас ко дну. И тут я понял одну вещь. Есть лишь ничто. Только оно важно. А что до моих бесов… Я их больше не видел. Только цифры – простые и такие нужные, они были сладковатыми на вкус и смешными, когда мы с Зинаидой обменивались ими. Наши хвосты прикасались, а наши жизни прижимались друг к другу, обретая новые смыслы и направления.