Ночь окутала паутиной созвездий темное небо, словно укрыв его одеялом человеческих надежд. Луна молчаливым светом поила землю мудростью. Все поднебесное утонуло во снах, где даже дряхлый старик может дотянуться до звезд. Мечты ушли еще с зарей, тишина и покой воцарились в мире. Ласково шагая от кровати к кроватке, безмятежность дарила свою улыбку, наделяя спящие лица умиротворенным видом. Мир грез закрыл собой буйство страстей и людских пороков.

Пламя свечи танцевало с ветром, заставляя плакать воск. Ветер приносил осенний холод, иногда затягивая грустную колыбельную. За столом, сгорбившись над кипой пергаментов, сидел Аврон. Казалось, во всем мире он один не спал. Вот уже пятую неделю этому старику было не до ложа, его беспокойные мысли разгоняли сон, заставляя снова и снова перечитывать таинственный текст. Аврон временами думал, что боги прокляли его, не давая разгадать послание ветхого пергамента. Он чувствовал себя узником символов и знаков, неволя стареющий разум за рутинным трудом. Временами старец начинал говорить с собой, выпуская из лабиринтов ума новую трактовку пророчества, злился и замолкал, понимая глупость сказанного. Аврон не знал ответа, а былая память, что помнила фарсийский язык, его все чаще подводила.

«Братья, как же мне помочь вам? Нелегкое бремя вы положили на меня, называя мудрецом! Половины слов, из тех, что могу прочитать, я уже не помню, как перевести. Фарсия пала три века назад, а язык, какой и знаем, — так это отголоски, что не затерялись из-за песен и легенд». Думал Аврон еще о многом, вспоминал детство, напевал под нос старые баллады, но древний пергамент оставался неприступным.

Холод к утру оскалился, пожалуй, нет времени хуже осенних сумерек. От озноба и мыслей, что носились, беснуясь в голове, старик задремал. Дуновенье нарастающей непогоды потушило огонь свечи и раскидало письмена по скрипторию. Теперь только боги не спали, путая рукописи и старинные свитки. Робкий шелест пергамента что-то нашептывал стенам, а пророчество оставалась таким же загадочным, как и во все предыдущие ночи.

Пение монастырского петуха огласило наступающий рассвет и разбудило Аврона. «Старый плут, живущий дольше, чем я!» — чертыхнулся монах. Он особо невзлюбил бедную птицу за эти дни, иногда даже полагал, что тот поет назло, науськиваемый богами. Старик даже подумывал попросить братьев сварить суп из своего палача. Меж тем небо серело, и яркие звезды покидали его. С ними поутру уходила надежда, оставляя старика с его мучительным бременем дневного покоя и ожиданием новой ночи.