Короткое описание: Переживание. Возможно, длинновато для местного формата. Заранее извиняюсь.
-- Ты сломал меня… - Она все еще не верила. -- Да. -- Зачем? Я поцеловал ее лоб: -- Не знаю. Мы долго молчали, вокруг нас блестело битое стекло. В воздухе завис пух, невесомый; свечи давно прогорели до конца. Голые стены покрыла копоть и кровоподтеки, свисающие с потолка ракушки-погремушки мягко постукивают на сквознячке. Запах холодного океана врывается в распахнутое настежь окно. -- Со мной все будет в порядке? Ее волосы, будто водоросли, лоснятся в звездном сиянии. Густые, шелковистые и волнующие. Эти волосы заставляют меня испытывать жажду. Наверное, поэтому мне и доставляет такое удовольствие наматывать их на руку и зажимать в кулаке. Слишком скользкие. Они обманывают меня и льются сквозь пальцы, как вода. И я снова остался ни с чем, одураченный, мучимый жаждой и раскаянием. -- Нет. -- Я смогу снова летать? -- Тебе больше некуда лететь.
***
Она сама пришла ко мне.
Черные волосы, губы искусаны в кровь, белые глаза – такой я впервые увидел ее, грудью бросающуюся в самую пущу рычащего океана. Дразня, она падала вниз, и, казалось, еще совсем чуть-чуть, и океан поглотит ее, сожмет в своих тягучих объятиях и раздавит…Но каждый раз чайка расправляла крылья и взлетала ввысь, в недосягаемость расколотого бурей неба. Водяные лапы тянулись к ней, языки из недр пучины, рычащая громада приказывала плясунье-искре, но тщетно. Ее кости хрустели, ветер драл белые перья, колючие брызги резали ей брюхо, и все-таки, это была хорошая игра. Птица знала свою силу. Такой я увидел ее. И сразу возжелал.
Как же громко она кричала на волны, что пытались поймать ее за хвост…О, эта ее злая песня! Штормовая фурия, сирена, обманывающая своим голосом – ее гневные визги распаляли грозы и сводили с ума капитанов самых быстрых кораблей. Она садилась на мачту, развязывала узлы такелажа, рвала паруса и раскачивала цепи якорей. Крала компасы и влекла за собой доверчивых моряков. Все сходило чайке с рук, водная пустыня прощала ее и берегла. Замки на скале, перламутровые жемчуга, лунные сады на тихой глади и игрушечные фрегаты под флагами столь пестрыми – все у нее было, и даже больше. Косяки серебристых рыб плясали в ее когтях, пески и илистые топи возделывали ей чудесную перину…О, эта избалованная птица! Но ей всегда хотелось большего. Грезила. Она искала то, чего не мог дать спящий в штиль океан.
Мне осталось только подождать.
Ветряная упряжь принесла меня с севера, серого и сурового, усыпанного белым снегом и закованного в прозрачные ледяные брони. Я надвигался медленно, покрывая собою один берег за другим, я шел, и все подо мной замирало в страхе. С рук моих сыпался град, с волос моих лились проливные дожди. Я приносил бури, ураганы оставались там, куда я ступал. Небо принадлежало мне, солнце и вся безбрежная синева, все, от заката и до рассвета, от последнего летнего дня и до первых весенних мгновений. Только пернатая плясунья еще не знала, что и она скоро станет моей, что крылья ее брошью будут скреплять мой плащ, а песня ее будет томиться в моих шкатулках, среди других таких же песен, нанизанных на крепкую нить.
Мы встретились вечером, когда черно-бурые тучи хмурились на горизонте: я пришел чуть раньше урагана, мои руки небрежно в карманах, небритые щеки обветрены, костюм слегка помят. Чайка ждала меня на острове-скале, где каменные башни казались ей самой надежной защитой. Глупая, она расправляла свои ломкие перья и что-то пела, злобно, но я не слышал и не желал понимать. Я только глядел на нее, пристально, и улыбался одними глазами. Скоро.
Ей показалось, что она прогнала меня – ведь я ушел сам, но надолго ли? Ураган занялся той же ночью, содрав с неба ее драгоценные звезды, разрушив лунные сады и взбаламутив илистые перины. Я уничтожил все, что дарил ей мягкий океан, сломал ее дворцы и отобрал корабли с пестрыми знаменами. Птица кричала, визжала, рыдала, била меня по колючим щекам своими мягкими крыльями, царапалась и клевалась, но тщетность этой неравной борьбы ранила ее сильней моих грубых слов. Белая искра, она трепетала в моих руках, и собственная ярость распаляла ее лишь ярче, дразня меня лишь сильней. Но мое вожделение не было бы столь жгуче, не будь она той самой упрямой фурией – уже к утру чайка выбилась из сил: ее крылья взъерошены, голос охрип, глаза покраснели от слез, но от смирения не было и следа. Я снова ушел. До поры до времени, бросив ее, горящую злобой, но беспомощную, целую, но обнищавшую.
Горькими были ее дни после того – океан не сумел защитить ее – нет больше доверия, жемчуга потеряны, дворцы повержены. И все, что раньше казалось таким простым и понятным, вдруг превратилось в пустое и бесполезное. Кто это был? Зачем он пришел? Куда унес ее драгоценности? Она летала над водяной пустыней и искала меня, сама не зная зачем. Раны затянулись, крылья набрались новой силой, но сердце упрямо берегло образ того незнакомца, сидящего на вершине бурой тучи. Чайка запомнила, и прежние радости перестали ее занимать. А я, выжидая, следил за ней с вышины своей ветряной упряжи. Мне ничто не грозило, меня никто не знал. Только океан глядел в меня своим синим глазом и тихо ворчал – он был достаточно стар и умудрен жизнью, чтобы предвидеть исход этой незамысловатой игры.
Наконец, когда чайка была готова поверить, что я ушел безвозвратно, я наслал ураган вновь. На этот раз, ей была дана возможность уйти – я ждал, я предупреждал, стоя над горизонтом, как коршун. Мои плащи грозно хлопали, в глазах, не таясь, как камень тяжелая таилась опасность. Она видела мои руки, жадные, слышала голос, грубый. Но она, моя белая птица, штормовая искра, была так сильно истерзана сомненьями, что возненавидела собственное долгое ожидание. Ей хотелось одного, пусть губительного – она желала новой игры, и на этом наши желания совпали. Она пришла ко мне сама.
Мы долго и жарко боролись в блеске молний и огненном мареве терпящих крушение кораблей. Мы сражались, оскалив зубы: я – за право обладать, она – за право принадлежать. Наша цель была в одном, но пути к вожделенному неизменно расходились. Крича и смеясь, она вырывалась из рук моих и без страха ныряла в холодную черную бездну, хватала рыбу и пожирала ее, а я хватал ее, чайку, и целовал в мокрые губы, блестящие еще соленой чешуей. Она отталкивалась от меня, оставляя следы когтей на груди, и пряталась в волнах, но мне не составляло труда найти ее, жаждущую быть найденной. Птица не знала, чего от меня ожидать, но на этот раз, ей было нечего терять, и она отдавалась пляске вся, без остатка, не думая о том, что завтра, не пытаясь уберечь своих жемчужных тиар и игрушечных моряков. Отчаянным был наш танец, безумным, но стоило ей сбросить свои сломанные борьбой перья и предстать предо мной такой, каковой ее никогда не видывал старик-океан, наступала моя очередь тонуть. В трепетных ресницах, волосах-водорослях и поющем голосе сирены.
Север любит один лишь только раз. Я знал, что этому не суждено продлиться дольше предрассветных сумерек, и все же, не устоял перед искушением. Я грел руки о ее тепло, оставляя синие следы на тонкой шее, а она только вздыхала, будто не замечая каменной жестокости моих серых глаз. Жара ее пляски хватило на двоих, пылкими были ее губы, она верила обещаниям и клялась сама, расписываясь кровью там, где не было ничего, кроме пустоты. Я испил ее молодость одним жадным глотком. И когда начало светать, чайки больше не было. Не было той гордой птицы, белой и резвой, сильной, хоть и взлохмаченной. Вместо нее, растерзанная и сломанная, предо мной сидела девушка-ураган, девушка-град, трясущимися руками пытающаяся снова натянуть на свои узкие плечи пернатую шкуру. Но тщетно. Крылья сброшены раз и навсегда, я же, Север, превратил их в два осколка льда, в свое украшение, брошь, скрепляющую плащ. Только тогда чайка поняла, что натворила. Только тогда поняла, чему позволила произойти. Полный гнева и отчаяния крик вырвался из ее груди, светлое лицо исказила черная ненависть. А я рассмеялся и вернулся на свою бурую тучу. Ведь скоро весна, и мне нечего делать там, где все уже оттаяло.
***
-- Тебе больше некуда лететь. Она попыталась ударить меня, но ее покрытые синяками руки едва шевельнулись. Только ногти скрипят по грубому дощетчатому полу. Мне больно смотреть на нее, и в то же время, другого я не мог ожидать. Девушка-буря, девушка-шторм, она уже не она, когда покоряется. -- Побудь со мной. Я отвернулся. -- Пожалуйста, не уходи! Она осталась лежать, нагая, в обагренном сугробе сломанных перьев. Я тихонько прикрыл за собой дверь и спустился по склону, ведущему на скалистый морской берег. Старик-океан встретил меня мрачным безмолвием. Он, как и я, все предвидел заранее. Вместе со стариком мы поприветствовали весенний рассвет, вместе проводили чаячий молодняк в их первый полет. Не сговариваясь и не стараясь, на пару погремели высокой волной, взлохматили белую пену-гриву. Я вернулся на север. Наивный чаячий молодняк еще долго кружил над опустевшим берегом.
Согласен, грешу словоблудием, как нерадивый. Собственно, это текст и не есть рассказ, как таковой - моей целью не было написать завязку, финал. Больше - передать ощущение того конкретного момента, эмоцию. Читать этот текст тоже не стоит с точки зрения именно критики, больше - восприятия самого образа. Ваш подход к разбору мне понятен, но, опять же, не в этом цель текста. Что насчет раскачивания якорей - это единственное расхождение с реальностью, которое вас удивило? В тексте полным-полно преувеличений и напыщенности. Уж не обессудьте.
я в художественной прозе не копенгаген, но этот рассказ прочитал на одном дыхании это здорово это даже рейтинг
местами встречались заусеницы, но их поправить ничего не стоит; например: "глаза покраснели от слез, но от смирения не было и следа" - у автора (не очень удачно построенный оборот) "глаза покраснели от слез, но даже толики смирения в них не появилось" - мой вариант
0
