Четверо в дырявой лодке, не считая... Жизнь третья и четвертая Степень критики: Да пожалуйста!
Короткое описание: Торгаш-алкаш, должник местного бандита, ищет способ выбраться без потерь. Но невольно тянет за собой нить роковых событий и жизни других.
В потолке открылся люк, из него свесилась веревка. - Вот меня раскумарило, - она сморгнула, прогоняя глюки, но шпагат упрямо качался над головой. Мочкануть бы тех уродов, что напихали димедрола в героин! А так, неплохо погуляли. Собрались у Макса на даче, где в своих грандиозных планах тот репетировал с начинающей рок-группой, готовясь к записи первого альбома. Послушали, повыли под гитару Цоя, помянули его память самогоном. Потом кто-то сказал, что Цой навсегда с нами, что по ментальной связи передает наставления о жизни и о музыке, стоит только забить косяк. Раскурили по кругу, выржались, но Цой не пришел, посему решили затянуться чем-то покрепче. Денег как всегда не оказалось, и Аннушка, скрипя сердцем, пожертвовала сотню баксов из честно стянутой дамской сумочки - в науку Королеву и его шмаре. Купюры с остатком хватило на еду, наркоту и воду, из пустой обрезанной баклажки соорудили самодельный кальян. Комнаты обволок героиновый чад вперемешку с дымом «Родопи», в нем бряцали по струнам обдолбанные музыканты, пытаясь подыграть «Металлике» из магнитофона. В угаре исплевали и облили самогоном ковер, пепел стряхивали туда же, развозя по всей даче - кто носками, кто обувью. Цоя не встретили, зато под ногами путался максов кот Кобейн, выпрашивая пожрать, а, не дождавшись, забрался на комод в самую дымовуху ловить кайф, как и положено Кобейну. Сама Аннушка, сидя на столе, жрала копченую курицу. Запихивала кости в банку из-под «Амстердама», забывшись, хлебала оттуда же жирно-пивной раствор, пока Макс не поволок ее на второй этаж. В пыли и стружке неоконченного строительства там валялся замызганный матрац, Анюта разлеглась, раздвинув ноги. Но у Макса мало что выходило, и покуда он тыкался повисшим отростком, Аннушку сморил сон.
Получилось ли у Максима, она так и не узнала, только отчего-то затекли плечи. Аннушка дернула рукой – привязана, вторая тоже – крепкими узлами к батарее. Веревка, переброшенная через потолочные балки, являлась продолжением конструкции. - Извращенец хренов, - фыркнула Анюта. На лестнице кто-то ходил, но как ни выворачивала голову, видела только темный силуэт. - Макс! - Не Макс, - буркнул незнакомый голос. Обладатель сего так и не соизволил показаться, зато в углу, возле мусора и досок она разглядела Макса. Глаза приятеля закатились, на губах пенилась слюна, кажется, он доживал последние минуты. Из вены торчал шприц. Страх изнутри дернул за ниточку, но не так сильно, чтобы накрыть паникой. Жива, значит, ничего ужасного не происходит. Веревки – забава Макса, прикрутил, а сам передознулся. Аннушке не требовалось себя успокаивать, героиновый голод еще не подступил, вместе с ним и тревожность. Организм зависал в режиме «мне по фигу». Гость на лестнице, кем бы он ни был, развяжет ее и отпустит, а в том, что это случится, Аннушка не сомневалась. - Эй, друг, сделай доброе дело… Человек не дал ей договорить. - Доброе? Дело? Дела шьет прокурор, а я вообще зверь по сравнению с ним. «Мамочки, - охнула про себя Анюта, сердце ощутимо забухало, – неужто попала в лапы к какому-нибудь Чикатило? Господи прости, не дай свершиться злодеянию. Я исправлюсь, обещаю. С наркотой завяжу, тьфу-тьфу гадость…» Она мысленно развеяла по ветру героин. «…я ж только балуюсь, даже не колюсь. И за сыночка Славеньку прости, все деньги до копейки перечислю в детский дом. А еще, восстановлю родительские права и буду с кровиночкой ненаглядной по Макдональдсам ездить или зоопаркам. Или куда попросит». Но как ни старалась Аннушка вспомнить личико сына, его образ размывался. На память приходил только надутый от мочи и какашек «памперс», в котором его забрали, не переодев, лишь обернув пеленками. Она даже не знала, научился ли Славик говорить. Но показалось, что за такую клятву Бог точно дарует прощение, поэтому пискнула: - У меня сын маленький. Человек направился к ней, Анюта вздрогнула, ожидая лицезреть заляпанного кровью мясника с топором в кулачище и перекошенной безумием рожей. Вместо этого, над ней склонился вполне цивильной наружности мужчина, чистый, разве что хмурый. Из-под куртки поблескивали пуговицы милицейской рубашки. - Детей не ем, предпочитаю недобросовестных родителей, - он показал ровные ряды зубов, обматывая Аннушкины лодыжки закрепленным наверху концом шпагата. – Первый раз спрашиваю по-хорошему – где сумка с деньгами? «Королев, падла, стуканул, - решила Аннушка. – Хрен ему, не пойман – не вор. Буду отрицать, и мент ничего не сделает. Если только трахнет, а мне это в удовольствие. Приподнятая за ноги, она покачала бедрами, потрясла голой задницей. - Иди сюда, мой стойкий солдатик, - облизнулась Аннушка. – А про сумку не знаю, я сумки не ношу. Деньги Анюта давно уже припрятала во дворе под полом деревянного туалета. Сумочку скинула в дырку на дерьмо и закидала бумагой. Мент на чары не поддался. - Ясно, - сплюнул он. - Будем проводить экскурс в историю. Дернул за веревку так, что ноги Аннушки взлетели к потолку, тело растянулось, а плечи вывернулись в суставах. Она заорала. - Дыба - в средние века орудие пытки для наказания воров и прочих гадов, - расслышала сквозь собственный вой. – Так где сумка? - Не знаю! – залилась она слезами. – Больно, бля, тварь, мразь! Мент слегка ослабил натяжение, потом рванул с новой силой. - Ааааа! – кричала, дергаясь, Анюта. - Ты что, Зоя Космодемьянская? – мучитель вдруг отпустил веревку. Приблизился настолько, что можно было сосчитать пропущенную бритвой щетину и «гусиные лапки» вокруг запавших глаз. «Ни за что не скажу, - в мыслях Аннушка переводила дух, упрямо сверля взглядом мента. - Всевышний меня помилует, если сдержу обещание, а отдам баксы – и все, каюк» Верила ли она в Бога? «Заблудшая овца, - сказал однажды Отец Серафим, погладив по голове во время исповеди. – Господь любит всех своих овец». Он единственный ее понял, не осудил, не предложил курнуть или набухаться, а снял камень с души. Поэтому, скорее всего, Аня в Бога верила. - Помнишь меня? – спросил мент. Лицо и вправду было знакомым. И Аннушка дозрела.
…
Не везло ей с богатыми мужиками. Один обещал золотые горы, а посадил на наркоту. Второй вроде любил, осыпал подарками, но страшный был до одури, еще и нелюдимый. Молча придет, молча деньги на стол положит – огромные по тем годам деньги. Также молча трахнет и опять исчезнет на неделю. Аннушка его побаивалась, слышала, что многие вот так, после Афгана, помалкивают, а потом – нож под ребра. Любить, не любила, мирилась кое-как с угрюмой натурой, но собиралась бросить, когда он купил квартиру на двоих. - Будем жить вместе, - отрезал и точка. И тут нежданно-негаданно – милицейский рейд, а у нее наркота. Пришлось вместо себя обвинить любовника, зато избавилась. Что залетела – узнала позже, но это неважно. Важно то, что операми командовал вот этот самый мент.
Встретились на беду, но коли тогда поверил - и сейчас поверит. Аннушка моргнула заплаканными глазами, мол помню. - А сумку не видела, правда, - вновь заревела она, скорее от ноющей боли в суставах, чем для убедительности. Мент развязал узлы, поставил Анюту на ноги, одернул юбку. - Ступай вниз. Отпускает! Сердце Аннушки ликовало. Хромая и чуть не падая, она все же бежала по ступеням, за ней топал бывший мучитель.
На столе кот доедал куриную ногу, а под столом с облеванными мордами валялись Анины приятели. Мертвые, судя по скрюченным, неподвижным телам. - Их не знаю, поэтому убил нежно, - мент развернул к себе ошалевшую Анюту. – А к навредившим мне знакомым я особенно жесток. Но в силу профессии, предпочитаю не пачкать руки кровью. Он впихнул Аннушку в кресло, чуть не усадив голым задом на струны гитары. Достал «Моторолу». - Алло, Борщ? Я твоих денег не получил. Как не получил? Так - не получил! Они были у сестры, а сестры нет. И бабла нет. Зато есть одна краля, которая их сперла и заныкала. Приезжай, пообщайся, иначе буду считать месяц неоплаченным. Что с ней делать? Да что хочешь, то и делай, главное, деньги верни. Иначе, я тебя, Борщ, порублю на окрошку.
Жизнь четвертая.
- А ведь порубит, - согласился Борщ с мобилой, гудевшей отбоем. Мента он боялся.
Страхи одолевали Аркашу с детства. Наползали жуткими тенями с потолка, пожирали замкнутым пространством в лифте. Родители пичкали его таблетками, внушая заодно, что «бяки и буки» на самом деле не существуют, отчего он боялся вдвое больше – раз взрослые не видят, значит, те хорошо шифруются, но вылезают при удобном случае, когда рядом с Аркашей никого нет. Взрослых он тоже боялся, их властных назойливых рук, вталкивающих какую-нибудь горькую гадость в орущий рот. Аркаша выходил из дома и шел направо, а налево – никогда, как ни заставляли, хотя «лево» было даже светлей и просторней, но на открытом пространстве, как казалось, он становился мишенью для всяческих «бяк». Немного подрастя, Борщенинов убедился в своей правоте – его выслеживают, когда собака цапнула прямо у подъезда. На крики прибежала бабушка, надавала псине костылем по хребту, а та жалась и скулила, трусливо отползая. Глаза собаки врезались Аркаше в сознание, вместе с ними и то, что страх – понятие относительное: если заставить кого-то бояться сильнее, чем трусишь сам, то наверняка победишь.
В воспитании внука для бабушки существовал пример – советский разведчик Исаев, он же Штирлиц. - Вот, - она указывала на экран телевизора с кадрами из «Семнадцати мгновений весны», - тому дяде тоже страшно, его могут раскрыть и расстрелять. Но дядя Штирлиц не поддается, идет до конца. С такими людьми мы разбили фашистов! Бабушка с горячностью выбивала костылем дробь, словно вонзая штык в нацистскую Германию. А юному Борщу русский разведчик не нравился. Какая-то размазня - носится с бабами, с детьми. Другое дело Кальтенбруннер – скала без эмоций, про такого не скажешь: «Дяде страшно». «Буду, как он», - рассудил Борщенинов.
- А давай играть в фашистов, - однажды предложил он Сашке Киму, приятелю. Сыну обрусевших корейцев. - Давай, но я, чур, индеец. Ким называл себя Ункасом, как звали героя из книги Купера. Воровал у матери побрякушки, цеплял вместо амулетов и очень расстраивался, когда его отросшие чернявые лохмы стригли «под горшок». Индеец, так индеец, какая разница. Главное, что он, Аркаша – Кальтенбруннер. Борщ нашел Сашку в кустах и, изобразив бесчувственную маску вместо лица, сжал другу шею. Глаза приятеля мигом превратились в зявки побитой бабкой псины. - Сдаюсь, - прохрипел Ким. Вот оно! Аркаша торжествовал. «Могикане никого не боятся», - любил насмешничать друг, а теперь чуть не срался в шорты. Обергруппенфюрер СС Борщ победил.
Но злопамятный Ким, зная о страхах Аркаши, все же поквитался за позор. Когда все дружбаны получили паспорта и отправились отмечать, то Сашку с Аркашкой не взяли – у них просто не оказалось карманных денег. Друзья забурились в какой-то подъезд, обмозговывая, где взять наличные. Бабка не даст, на эту тему она жадная, родители Кима тоже особо не расщедривались. Поднятые с пола бычки были слабой заменой празднику. Сашка плевался в угол, Аркаша ножом, носимым «для храбрости», исправлял на подоконнике лестничного пролета «Слава КПСС», на «Слава СС». По ступеням перся папаша Котова - бывшего одноклассника, круглого отличника. - Ай-я-яй, как нехорошо, - покачал он головой, - курите, харкаетесь, портите государственное имущество. Мужик вгляделся в Борщенинова. - Тебя я знаю. Бабушка твоя активистка, в парткоме не последний человек, а внук у нее – хулиган. Все доложу Прасковье Карповне. - Ох, надает бабка борщам по щам, - тихонечко хохотнул Ким. У Аркаши привычно затряслись поджилки. - Зассал, зассал, - хихикал Сашка. Отец Котова продолжал их отчитывать, выставляя как образец сына Эдика и бабушку Прасковью. Борщ стиснул в кулаке нож. Потом перемкнуло, руку двигал Кальтенбруннер под грохочущее кимовское «зассал». Ничего не зассал, сейчас он покажет, кто тут зассал. Аркаша выдернул финку, мужик упал на бетон, скорчившись, зажимая рану на животе. И пока жил, не сводил помутневших глаз с Борща, беззвучно шевеля губами. Вот это было страшно по-настоящему, кошмарные детские «бяки» виделись теперь лишь кусачей, как комары мелюзгой, а над сузившимся до агонизирующего человека миром возвышалась сама Смерть.
- Ну ты дал, - еле слышно выдавил Сашка. – Валим. С лезвия стекала кровь. Кап-кап. «Тыдым-тыдым», - стучало в висках у Борща, ужас толкал наружу всё нутро, Аркаша согнулся, не давая ему выкрутиться наизнанку, понимая, что осрамится. Из кармана мужика торчал кошелек, Аркаша сделал вид, что за тем и наклонился. Вынул бумажник, снял с мертвеца часы. Тут все бяки-буки набросились разом, закрутили, впились в сердце. Как уронил часы, Борщенинов не помнил, также смутно вспоминалось озеро, где застирывал одежду и топил нож. Смуглый «индеец» Ким стал почти бледнолицым и прибывал в не меньшей панике. Деньги они поделили, Сашка поклялся молчать. Дома Борща почти сутки рвало водой и желчью, а бабуля скакала на костылях перед ним с левомицетином, наивно полагаясь на симптомы отравления. Ким перевернул эту историю по-своему, ржал, что Аркаша чикнул мужика со страха, а не из дерзости, хотя на добытые деньги они впоследствии неплохо повеселились. Правда, затыкался, как только лицо Борща делалось каменным.
Каменное лицо стало визитной карточкой Аркаши, нынче Аркадия Константиновича. К нему прибавился жесткий характер, и ни одна шавка не знала, что в глубине души живет прежний невротичный ребенок. Страх крутился, как заезженная пластинка - сначала ожиданием ареста, затем боязнью быть разоблаченным в том же преступлении перед начальником опергруппы, теперешней Борщевской «крышей» и сыном жертвы. Это первостепенная причина, по которой Аркаша трепетал перед Котовым. Но не единственная. Вторая исходила из первой, только с другого ракурса. Раньше, чем предложить свои «услуги», опер собрал на Борща увесистый компромат, где и без жизни папаши хватило бы на вышку, посему «крышевание» напоминало шантаж. С неумеренно растущим голодом мент требовал все больше, пока не оказался в расстрельном списке. У Аркаши как? Нет человека – нет проблемы, многие перебрались на озерное местожительство в цементной обуви, да и кладбищенские могилы обросли потайным дном. Но «шишку» Борщ браткам бы не доверил, на такой случай у него имелся отдельный персонаж – по той поре еще приятель Саша Ким. Всегда немногословный кореец, после Афгана окончательно замкнулся, занедужил на голову и единственное, что мог хорошо делать – это стрелять, причем с удовольствием, но за деньги.
- Мента гасить не буду, - Ким решительно отмел заказ. - С какой стати? - С такой, что ты зассал. Вот и весь ответ. Аркаша потом всю ночь ворочался. Не спалось, обида подталкивала страх, а страх – обиду. Что творится в мутной корейской башке? А если сдаст? А если про папашу загубленного расскажет? А если, а если… Борщ решил сыграть на опережение. Выведал, что Ким якшается с наркоманкой, и у той всегда при себе доза. Грамотно, через людей слил адресок повёрнутому на наркошах Котову. Отправился кореец валить сосенки, а его призывы о помощи Аркаша как-бы не услышал.
И тут снова-здорово! Когда Борщ взамен трупа какой-то там Ани, увидел сестру мента, не помогли ни употребленные заранее психотропные, ни травка, только замутили рассудок. Вместо того, чтобы обыграть действо иначе, Аркаша сорвался со складов, будто за ним гнались. С дуру, сделал крайним торгаша, но вроде опер повелся.
…
- Аня! – зычный рявк сотряс перепонки. Мобильник выпал у Борща под ноги в девичьих сандалиях. - Аня! Нас! Хочу анянас! - Ох, заинька… - Аркаша сгреб в охапку плотное тельце, усадил дочку на колени. Та неугомонно запрыгала, попка в красной плюшевой юбке, подлетая и опускаясь, делала из бедер отбивную. Перед Борщом мелькало плоское лицо в обрамлении косичек и белые пятна на радужке кривеньких глаз. - Б…дь, рвать, драть! Аня! Нас! – орала дочь. - Ниночка, не матерись, - Аркаша никогда не выражался, видимо, сказалось воспитание. - Хрен! Хер! - Ну ладно, - носом ботинка Борщ подтянул к себе упавший телефон, наклонился, чуть не разбив голову о дубовую крышку стола и покарябавшись замком детского сандалета. Потыкал кнопки. - Василий, ананас купил? Что значит, нет? Что значит – не сезон? Ищи.
Дочку он обожал до ужаса. Именно, до ужаса, который испытывают не за себя, а за любимых людей. К ее рождению привела необдуманная связь с малолеткой, чьи родители, поимев расчет за этакую невинность их якобы растленной дитяти, в довесок вручили ребенка с синдромом Дауна. Но жизнь Аркаши обрела смысл. Все благосостояние он накапливал с целью вылечить Ниночку - раз медицина не стоит на месте, значит, найдутся ученые мужи, способные изъять лишнюю хромосому. И в тоже время, пропорционально росту девочки, увеличивался страх. Ведь месть через близких – самая жуткая месть.
- Никто не сделает тебе больно, - Аркаша стиснул дочку в объятиях, но Ниночка вырвалась и косолапо побежала прочь. В двери ее встречала нянька, попутно собирая рассыпанные игрушки. Куклы и медведи так и норовили выскочить у старухи. Она завернула их в передник, свободной рукой поймала девочку, прижав ласково, как родную. Времени на сюсюканья у Борща не оставалось. - Зоя Михална, если что со мной случится – позаботьтесь о Ниночке. - Тьфу, тьфу, тьфу, - поплевала через плечо нянька. – Не дай бог. - Бога распяли люди. Человек – самое мерзкое из его созданий. - К тебе это не относится, ты – дитя солнца, - Аркаша потрепал дочку по волосам на прощание и вышел под дождь.
По дороге пейджер настрочил: «Клиента сняли на границе». Речь шла о торгаше, а границей служило разделение территории между группировками. Борщ отстучался сообщением через мобилу, чтобы подвозили должника в частный сектор.
Да! Вот это здорово. Весьма мерзко описание, причём мерзость сильна. Если честно, стержень истории вовсе не хотелось находить. Потому что мини-истории, хоть и довольно просты, но реалистично прописаны.
0
