Доченька

Валерий Столыпин

   В старенькой кухоньке малогабаритной квартирки ветхой пятиэтажки сидит за столом при свете стеариновой свечки Степанида Егоровна, семидесятилетняя пенсионерка. Одета  чистенько, но во все сильно поношенное: на пенсию не разгуляешься, а тут еще внук... Несмотря на поздний час, не спится ей. В глазах стоят слезы, они не льются, просто зависли пеленой, размывая и без того  расплывающиеся  в сумеречном свете предметы, колышущиеся от мерцания язычка пламени. Тошнехонько. 
    Судьба, изначально, с раннего детства ее не сильно привечала. Сначала война... Тогда она была еще пигалица. Папка ушел на фронт в самом начале, в числе первых и сгинул, не успев толком повоевать: эшелон разбомбили еще в пути следования. Может, остался кто живой, только семье о том неведомо. Позже, когда война закончилась, ездила мамка в те края, пыталась хоть чего-то узнать о своем муже, возвратилась ни с чем. Очевидцы кое что рассказали о том налете: авиации было просто тьма, утюжили все без разбора: составы, станции, поселки. Похоронная команда неделю трупы свозила к санитарному захоронению. Посторонних близко не подпускали. Сохранилось ли чего из личных вещей погибших неведомо. Немцы тогда лавиной наступали, все делалось второпях, кое-как. Не сыскала, мамка, следов мужа. С тем и воротилась.
    Но это после войны. В ту пору как мужики на фронт отправились, всем худо было: бабы да калеки остались в тылу. Работали день и ночь, а жрать нечего. В деревнях хоть подножное пропитание было, а горожане с голода пухли. Немало бед и Степаниде с мамкой на долю выпало. 
    Помнит она из того времени не очень много, но как картошку мерзлую ходили на заброшенное поле копать среди зимы - забыть не может. И карточки продуктовые тоже. Как в квартире кур держали, кормили их ивовыми и березовыми почками, но не долго: не выдержали, съели. Керогаз вспоминает часто, особенно случай, когда он пыхнул, чуть квартира не сгорела. Еще как каштаны жарили на костре с девчонками, весной салат делали из одуванчика с крапивой. А мальчишки приносили ведро лягушек и  пекли лягушачьи ножки. Это было объедение. Мальчишки и раков приносили, иногда рыбу. Про грибы и ягоды говорить нечего: немыслимые деликатесы.
    Сколько воспоминаний, а все больше о еде, хотя и других событий хватало: друзья, подружки, как мальчишки с ней неловко дружили, изображая большую любовь.  Смехотища. От горшка два вершка, а туда же - целоваться ему давай. А что? И целовались. 
    И в куклы играли. У Степаниды под кроватью заветный чемоданчик был, коричневый, картонный такой, в нем самые дорогие для нее вещи: вырезанная из коленкора кукла с приклеенными из льняной пряжи волосами, раскрашенная настоящими красками; целая стопка бумажной одежды для нее, мебель выстроганная из деревяшек, разноцветные фантики от конфет, переливающиеся кусочки стекла и много других драгоценностей. Не очень часто получалось играть, но иногда приходилось. Она любила вынимать и раскладывать свои секретики в тишине и одиночестве, чтобы ни с кем не делиться, чтобы не отняли ненароком, ведь так не просто было все это богатство собрать.
    Только не часто баловала она себя играми и развлечениями, больше по хозяйству: прибраться, постирать. Хоть и маленькая была, когда война началась, двенадцать минуло, а кроме нее дом вести некому: мамка то на заводе работает, то увезут окопы копать или еще чего для фронта делать. Домой приползала, иногда даже есть отказывалась, так уставала. Да и кушать толком нечего было, особенно зимой. В животе всегда урчало, зубы шатались. Хорошо, умные люди присоветовали еловые и сосновые иголки варить да отвар этот пить по стакану в день, а то к весне можно совсем без зубов остаться.
    Выжили, слава Богу. Не верующие были, но мамка с оглядкой частенько свечку зажигала перед ночью и тихо молилась, без слов; на коленях стояла, глядя на портрет папки, крестилась и поклоны била. Степанида тоже пробовала, но не поняла - для чего это все? Ничего и не происходило, видно у взрослых все иначе, чем у детей.
    В пятнадцать лет, еще война не закончилась, пришлось Степаниде тоже на завод идти: мамка вконец изголодала, кашлять начала, бледностью покрылась, еле ходит, но деваться некуда - трудится, чтобы с голоду не помереть,  да и кто даст в военное время зазря прохлаждаться, хоть и болеешь. Оформилась Степанида в мамкин цех, сначала подсобницей, потом на токарный станок выучилась. Рабочий паек стала получать, мамку подкормила, вылечила. Наверно вся и болезнь от голода случилась. Как стала кушать больше, порозовела, оклемалась. Жить проще стало, только времени не оставалось свободного. Вытащит, бывало, чемоданчик свой, раскроет, дотронется до богатства и снова под кровать задвигает. Недосуг.
    К тому времени Степанида уже округляться начала, приобретая слегка заметные, но выразительные, женские формы: расширившийся таз, ягодки грудей, пухлые щечки, девичий румянец и пронзительный взгляд.    
    Мальчишки, хоть и уставшие, но энергичные и подвижные после рабочей смены, начали уделять ей знаки внимания: от желающих проводить до дома, отбоя не было, а то плитку шоколада преподнесут, несколько раз в кино приглашали. На танцы она ходить наотрез отказывалась: мамка не велела, строго настрого наказывала беречь девичью честь. А провожать, почему бы нет? С мальчишками интересно, особенно если рассказывать интересно умеют. И целоваться пробовала. Так, чуточку... Толком не разобрала, но поняла, что сладко: сердечко из груди чуть не выскочило, тепло по всему телу разлилось и такое блаженство почудилось - объяснить невозможно. Дольше всех за ней Федька ходил. С ним лучше было, чем с другими. Ухаживал, даже стихи читал. Одеколон дарил. От него пуще прочих у Степаниды жар шел. Как дотронется - по телу дрожь, чуть в обморок не падала, до чего хорошо становилось. Только судьба распорядилась по-своему, не спрашивая ее согласия.
    Как-то под вечер, после смены, Федька проводил Степаниду, расцеловал в лобик и в нос, попрощался и счастливый поскакал от нее вприпрыжку, додумывая и выстраивая линию будущего. Через полчаса или около того, пришел мастер цеха, Петр Ефимович: инвалид, одна нога у него сухая после ранения, скачет обычно по цеху как козел, впрочем, он и похож на это животное - жидкая бороденка, реденькие волосы, даже скорее пух, залысины. 
    Сколько ему лет определить сложно, никак не меньше сорока. В тяжелое военное время такие на вес золота, этот до сих пор не при хозяйке: слухи ходят, что большой любитель женской ласки, но задарма и без обязательств. Может, и напраслина, кто знает? Кругом, почитай, одни солдатки, небось,  для себя сберечь пытаются, потому и оговаривают.
    Постучал Петр Ефимович в дверь, зашел. По делу, мол, заказ срочный, нужно будет сверхурочно выйти. Просит чайку вскипятить, сам узелок из кармана достает с заваркой и карамельками. Степаниде бы остеречься, подумать, так ведь начальство, не прогонишь. Поставила чайник на керогаз, подожгла, а тот раздевается, бороденку,  пятерней расчесывает и прицокивает, глядя на девчонку мудреным взглядом, словно оценивает. Взгляд по-настоящему козлиный, высверливает до внутренностей. Степанида разволновалась, оглядывается по сторонам, словно чего увидеть хочет, на самом деле тревожно ей, не по себе от взгляда, да и от гостинца... С чего бы вдруг? Это потом она догадалась, что старый черт знал, что мамка на смене, наверняка дождался, когда Федька уйдет. А сейчас, Степанида неосознанно чувствовала недобрые намерения Петра Ефимовича, пыталась остеречься да куда там... Подступил к девчонке, руку за спину заломил, довел до кровати, бросил, словно куль с зерном, навалился тщедушным, но тяжелым, в сравнении со Степанидой, телом и надругался. Поначалу девица вырывалась, суча руками и ногами, но помалу поняла, что силы не равные да и поздно было сопротивляться. Боль железным штырем прошила низ живота, хлынула по ногам горячая кровь, голова перестала соображать, а тело слушаться. Степанида обмякла разом, осознав с ужасом, что произошло, моментально нарисовав картину своего нравственного падения и его последствия, осмыслить которые просто невозможно. Это конец. А Федя, мамка, чего люди скажут? Как же она теперь, куда? 
    Петр Ефимович, видя, что сопротивления больше не будет, слез тихонько, напялил портки, начал пальто одевать. 
— Ты бы лучше молчала. На работе послабление получишь. Да и не поверит тебе никто. И зла не держи. Разве может мужик спокойно выдержать, глядя на твои прелести каждый день, если терпежу нет? Сама виновата, слишком справная выросла. Да не лежи бревном, застирай, вымой. Ничего страшного не случилось. Все девки к сроку, бабами становятся. Ты, уже... Беречь теперь нечего, можешь других мужичков спробовать. Федьку свово. Небось понравилось? Я мужик видный, при должности. Можешь и впредь обращаться. Мамке твоей за такую дочку выработку припишу. Ты тоже в накладе не останешься. Ладно, пошел я.
    Перемогла Степанида, перетерпела. Никому ни слова не сказала. Только все зря: животик расти начал, слухи зайцами запрыгали. Мамке сознаться первой пришлось. Та рыдала, причитала, молилась всю ночь...
    Утром пошла в партком и прямым текстом, так, мол, и так, обрюхатил, скотина бородатая. Петра Ефимовича на ковер и шкерить. Мужик оказался кремень: я не я и хата не моя, все видели, что Федька Костюков ее обхаживал, целовал и миловал, он и обрюхатил  паршивец. Не иначе.  Федьку и гнобите. А он ни сном, ни духом. Короче, отговорился.
    На Степаниду совсем косо глядеть начали: мало того, осрамилась, так еще  напраслину на уважаемого человека, мастера производства, инвалида войны, награжденного медалями за отвагу. Где такое видано? 
    Федька подумал, отговариваться не стал. Хоть и не по себе ему, а любит Степаниду. Принял вину на себя, обещал жениться. Насмешки, проклятья, все выдержал, однако слово сдержал, хоть девочке такой расклад не по душе. Мамка уговорила, — срам прикрой, а там видно будет. Дело парень предлагает. А Петьку козломордого, Бог накажет. День и ночь молиться буду, сама за  ним присмотрю. Рано или поздно оступится, охальник. Бог не Ермошка, видит немножко. Ох, окаянный! Чтоб ему ни дна, ни покрышки. Догуляется, оторвут бабы евойные причиндалы и котлет наделают. Ирод, окаянный.
    Не хочется девушке начинать семейную жизнь с непонятного факта, который поначалу может не сказаться да не известно, чем далее обернется. Но деваться некуда, справили свадебку. Гостям весело было, не то, что молодым. Еле дотерпел Федька до окончания гулянья. Не церемонился. Впился в губы как клещ, затем рукой быстренько влажное  нашарил и вошел, не так больно как Петр Ефимович, ласковее, только от ожидания боли все одно ничего приятного не произошло. Отстрелялся Федор быстро, откинулся и дышал, словно молотобоец, долго - долго, после в себя пришел и другой раз принялся. Потом опять, отлежится, отдышится и в бой. Степанида молча неизбежность принимает, тем более мамка, как могла, просветила, не все до конца, но довольно откровенно, чтобы не напугала молодого муженька: может и до скончания веку проживут вместе, если повезет, а на нет и суда нет. Как сложится. Хотелось бы хорошо.
    Прожили молодые в любви и согласии с полгода. Федор в Степаниде души не чает, каждую свободную секунду ластится, слова разные говорит, животик оглаживает, мечтает вслух, как заживут, когда ребеночек родится и война кончится. Про окончание войны только и разговор. Со дня на день ждут радостной вести, солдатки и вовсе извелись... Когда?
    У Степаниды уже живот на нос полез, вот-вот опростается. Кажется, все у них с Феденькой срослось. Обвыклись, притерлись. Как и раньше смотрит парнишка на нее влюбленным взглядом, полным неподдельного изумления и восхищения ненаглядной милашкой. Каждую секундочку знаки внимания, ласковые прикосновения, чем услужить не ведает, старается.
    Тут у дружка праздновали что-то, позвали и Федю. Идти не хотел, думал с подружкой вечер провести, Степанида сама уговорила. Что же парень все с ней да с ней, пусть развеется, повеселится. Устает сильно.
    Знала бы, где упасть, соломки подстелила. Может, и не помогло бы, но все же... Пришел Федор едва не под утро, чернее тучи, видно дружки напраслины наговорили, завели: пьяненький крепко, рассерженный; привязался, расскажи да расскажи, как тебя Петруха обрюхатил, ласков ли был, когда невинности лишал; глазки от приятности закатывала, или кричала от восторга и вожделения; кто еще, окромя него, в пещерку лазил и прочее. Сам смотрит исподлобья, кулаки сжал и наступает. Степанида сжалась вся от предчувствия, задний ход включила, пятится. На очередном шагу споткнулась и завалилась, ударившись больно копчиком.
— Ах ты, сука ж! Еще и орешь! Мне больно сделала, сама криком заводишься. Вот тебе, вот...
    Вторым или третьим ударом кровь из губы хлынула, что разозлило Федьку, пуще прежнего. Начал он наносить удары руками и ногами, попеременно. Степанида, боясь разозлить злодея еще сильнее, молчит, только охает про себя. Что на него нашло? Полгода молчал, ни единого упрека, только радовался, а тут... И ногой, в лицо, по животу...
    Очнулся не скоро, понял, что натворил, давай приводить Степаниду в чувство. Да где там, поздно. Пятно жидкости по всему полу растеклось, начались схватки, а она в беспамятности. 
    Нет больше у Степаниды ребенка. Совсем нет. И мужа нет боле. Как пришла в себя, лицо распухшее кровавыми руками потрогала, в туалет сходила, привела себя в относительный порядок, переоделась, собрала Федькины шмотки в старенький чемодан и выставила, вместе с мужем, за порог. Все!
    Федька несколько месяцев к ее двери как на работу ходил, прощение клянчил. Степанида была непреклонна. Нет мужа и такого не надо.
    Недели через две как Федьке отставку дали, Степанида еще от побоев не оправилась, приперся Петр Ефимович и начал ересь нести несусветную, — я тебе семя свое доверил, а ты что с им сотворила, окаянная? Таперича, давай нового ребятенка строгать. Я это дело так не оставлю, поскольку мужчина видный. Все - равно тебя поимею. Так и знай. Не отвертишься. Тем более ты уже холостая и со всех боков опробована.
    Степанида схватила швабру, намолотила черту козломордому, куда пришлось, не шибко примеряясь, кажется один раз глаз звезданула. Только его и видели, даже хромать и подпрыгивать позабыл. Но, видно, опять слушок черный пустил, гаденыш: дружки Федькины пришли ватагой, подпитые, — всем даешь, мы тоже хочем. 
 Хорошо мамка вовремя пришла. А по поселку ходить страшно стало, мужики и после приставали, требовали женскую услугу, словно она всем должна. К участковому ходила - без толку, хоть съезжай с этих мест, да куда нынче подашься. Пришлось терпеть.
    Тут война закончилась, мужики с фронта косяком возвращаются. Ордена, медали... Кому похоронки. Мамка так и не дождалась, искать своего поехала. Женихов сразу перебор случился, хоть выбирай. Скольких поубивало-то. Посватались и к Степаниде. Капитан. Не особенно видный, но серьезный. При ордене, с медалями. Партийный. Понравилась, говорит, жить с тобой хочу. Степанида и не прочь бы, да прежний опыт охолаживает: а ну как драться начнет, лучше уж одной. Короче и ни да, и ни нет. А тот, Иван Леонидович, ходит и ходит...
    Доходился, приняла. Даже свадебку сыграли. Ненароком, ему про Петра Ефимовича кто шепнул и про Федьку. Навалял, слегонца, и тому, и другому, вроде как крест поставил. Все, что было, быльем поросло, дальше черта, новая строчка. Война закончилась, начинается другая жизнь.
    Действительно наступила иная эпоха, где о прошлом никто ни слова, ни полслова. И любовь, и доверие, и нежность... Каждый угодить старается, а хорошо всем.
    Одна беда в доме - детишек нет. Три раза Степанида беременела, почти срок ходила... и выкидыш. Такая беда. Тут еще мамка затосковала, пригорюнилась, начала сохнуть: ходить перестала, потом слегла, есть отказалась. Схоронили. Никого теперь у Степаниды, кроме Ивана Леонидовича, на всем белом свете нет. Сядет иногда и плачет, сама причины не ведая - может от счастья. Счастье да не полное. Ребятеночка бы ей. Тогда да!
    Бог, наверно, услышал ее просьбы, она теперь тоже частенько на коленках перед образками беззвучно молилась, хотя все - равно не верила. А ребеночка он все одно послал. Девочку. Ладненькую, справную, пухленькую. Верочкой назвали. На папку, похожа.
    Нарадоваться не могли, оба. Что один, что другой,  готовы в огонь и в воду, чтобы девочке хорошо жилось и сладко спалось. Про еду и одежду говорить нечего - всего вдосталь. Чего ни попросит доченька - получите, распишись.
    Верочке шесть лет исполнилось как захворал Иван Леонидович, видно боевые раны дали знать о себе спустя столько лет. Какие только доктора ни смотрели, во многих больницах лежал, обследовался, подлечат немножечко и домой. Радуется. Через месяц опять. И все хуже. Под конец, когда в армейском госпитале обосновался, уколы от боли каждые три часа кололи. Криком кричал. Как только действие препарата кончатся, плачет, словно мальчишка и в крик. Потом сказали, рак. 
    Хоронили с почетным караулом. Из автоматов в воздух палили. Степанида снова одна, точнее с дочкой, но без мужской поддержки. Пришлось за двоих трудиться, чтобы дочку вырастить не хуже, чем в полных семьях. Старалась, убиваясь,  на двух, а то и на трех работах, чтобы у дочурки все было. Сама в нужде половину жизни прожила, для родного ребенка такого не хочет. Пусть уж хоть она счастливая будет. Наглядеться на свою Верочку никак не может. Вот папка бы увидел... как он там, видит ли их? Хороший человек, а как муж и говорить нечего - лучше не бывает.
    Верочка росла славная, красивая, послушная. Учится замечательно, общественной деятельностью занимается, в художественную студию ходит. Вот мамке радость...
     До шестнадцати лет так все и было... Потом девочка как с цепи сорвалась: компания, танцы, вино, ночевки неизвестно где. 
— Да, ладно мам! Ты в моем возрасте беременная бегала. Сама рассказывала. А я предохраняюсь. Ладно, ладно, шучу.
— У меня ситуация была. Не по своей воле невинности лишилась. О том я тебе тоже рассказывала. Думала предостеречь... О тебе думаю. Не хочу, чтобы твоя жизнь под откос, как у меня некогда.
— Не бойся, мамка, не пропаду. Лучше денег дай. Кавалеры нынче захудалые пошли, даже в кафе за девушку заплатить не могут.
— Ты же знаешь, мы еле концы с концами сводим. Одежонку толком купить не на что.
— Не прибедняйся, мам. В отцовых книжках, между страниц, денежки лежат. Не хотела без спроса брать, если не дашь - заработаю.
— Это где так запросто заработать можно?
— Места знать нужно. Даешь или нет? Ждут меня.
— Сколько же тебе?
— А ты для родной дочки не жалей, сыпь не глядя, сколько в руку попадет.
— Мне не жалко. На блажь не хочется отдавать. Может, не пойдешь никуда, а? Нам ведь вдвоем хорошо.
— Ты же старуха, о чем с тобой разговаривать? Найди клуб по интересам, повеселись. Авось, кого подцепишь, старичка - лесовичка. Зачалитесь, глядишь и переконтуетесь как-нибудь до последнего часа.
— Чего это ты, смерти моей ждешь?
— Да нет, я так... к слову пришлось. Живи. Ты мне не мешаешь. Наоборот, замуж тебя выдать мечтаю.
— Я там была. Больше не хочу. Такого как отец твой, днем с огнем... нынче таких не делают. Большой любви и ответственности был человек. И тебе такого желаю.
— Какая уж там ответственность - нищета. Мужик должен успешным быть, солидным и при денежках.
— Рано тебе о том судить. На, вот, тебе деньги, отдыхай, покуда не выросла. И помни, чего от девочек мужикам нужно. Остерегись.
— Не учи, мам. У меня те мужики во где, раздавлю, если что. Со мной не забалуешь. Я побежала.
    Вера стала одеваться, не сказать странно, необычно, во всяком случае, Степанида Егоровна себя в таком виде начала бы презирать. Однако, сколько ей лет и сколько Верочке. Наверно в этом возрасте все девчонки немножко глуповатые. Придет время - повзрослеет. 
     В семнадцать Верочка забеременела. Самое ужасное, что сама не знает от кого. Оказывается, к тому времени у нее было несколько партнеров. 
— А чего, все так делают: один туфельки новые подарил и духи, другой платье, в ресторан водил целую неделю, третий деньгами спонсировал. За так никому не давала. Рассказывает без всякого стеснения, откровенно, в деталях. Степанида за голову взялась, краснеет, хоть и не ее это приключения. Как же у них теперь запросто все получается.
— На аборт пойду. Мне пока ребенок не нужен. Еще не нагулялась. До свадьбы нужно успеть все попробовать. Я не успела все. Придется догонять.
    Догнала и аборт сделала. Пришла к обеду, как ни в чем не бывало, провалялась до вечера на кровати и ускакала на очередное свидание.   
    Степанида в слезы, ночь напролет глаз не сомкнула: наяву грезит, видит перед глазами ребеночка, тот ручками машет, зовет к себе... мальчик, она просто уверена - мальчик. Долго ей снился этот не рожденный человек, даже во сне с ней разговаривал, просил дочку простить. Бог простит, коли он есть. Или не простит. Степанида бы не простила, только она мать, а потому свое дитя всегда оправдает. Может, и правда рано ей с детишками нянчиться. Только теперь Степанида внучка хочет.
    За несколько лет этих абортов было много. Мамка только охала да ахала, потом и она привыкла. А Верочка все ищет нечто особенное, идеальное, чтобы по всем статьям подходил. А она ему... подойдет? Когда бы все в жизни так складывалось, не было бы убогих да несчастных, а их вон сколько, куда ни ткни. И Степанида такая.
    Однако, Верочка родила. Мальчика. Ванечку. Проворонила, свой  срок, ей в операции отказали. Ругалась почем зря, потом смирилась. Степаниде к тому времени шестой десяток шел. Руки скрючило, ноги еле ходят, зрение никуда. Стала на пенсию жить. А дочка никак не нагуляется, кавалеров перебирает, хотя чего там искать, сама скоро никому не нужна будет. Работает через пень-колоду, зарабатывает копейки, но хорохорится. Мужички пока клюют, даже частенько в клювике приносят, то да се. 
    Ванечка полностью на бабушке, лишь изредка мамка удосужится покачать, накормить, переодеть. Пока грудничком , Степанида справлялась материально, хоть и с трудом, а после совсем стало пенсии не хватать. Верочка, редко когда деньжат подкинет. Одежда на мальчика все дороже, а тут и вовсе Перестройка. С голода не пухли, но опять как в военные годы, выживать стали. Пришлось Степаниде работать идти, курами и яйцами торговать у частника. Платил тот не очень, но частенько позволял бой яйца домой забирать. Мало, что Ванятку накормить нужно, так еще и Верка столовается, не стесняется бабку объедать. Работать идти не хочет, говорит для ее квалификации работы нет, а если есть - не платят. Какая там к чертям собачьим квалификация? Иди хоть торговать чем, все копейка. Не с голода же пухнуть. Куда там... Ищет... Чего?
    И ведь нашла. Собрала вещички и уплыла в неизвестном направлении, только хвостиком махнула. Бабке-то с дитем как жить? Ладно, пока силы есть, а как совсем не станет? Вот уж лихо, так лихо. В войну, легче было: молодость, люди добрее были, проще, помогали, чем могли. Теперь, совсем не так. Каждый сам по себе. Вот и дочка... Как же она могла их бросить? Ладно, мать, Ванечку, кровиночку родную, как кутенка...  Доченька, опомнись, милая! Разве она услышит? Женишка отхватила. Надолго?  Придет худая, оголодавшая, опять деньги будет требовать. И где взять денег этих проклятущих. А как помру, тогда что, Ванятку в детдом определят?  Нельзя помирать, никак нельзя. Он мой, родной, все одно дотяну, выращу. Что бы ни случилось.
    Время неумолимо приближает неизбежность. Возраст все больше дает о себе знать. А доченька как сквозь землю провалилась. Такого еще не бывало, чтобы долго так у очередного принца жила.
    Решила Степанида в разведку идти. Кого могла - всех опросила. Выяснила. Живет Верочка с нефтяным магнатом местного розлива, хозяином двух заправочных станций, оптового склада ширпотреба, целого ряда на рынке и так, по мелочам, киоски всякие. По представлениям Степаниды - миллионер. Зовут, Зорик. То ли азербайджанец, то ли чеченец. Еще сказали, что ему под шестьдесят. Решила она поточнее узнать, не вздор ли несут? Оказалось, правда. И адрес нашла. Дом двухэтажный красного кирпича, огромный. Машина во дворе чуть меньше дома, а Зорик тот - сморщенный как сморчок. Степаниде даже смешно стало, хоть и не до веселья. Позже испугалась. Как так, молодая еще, женщина, и старик, чуть не ровесник матери. Чепуха какая-то.
   Дождалась Степанида, когда этот Зорик со двора уехал и звонит в дом. Долго никого не было, потом окно на втором этаже открылось, Верочка высунулась. К матери так и не вышла.
— Мама, ты что, ты зачем? Уходи отсюда побыстрей, не дай Бог, Зорик увидит. Очень не любит он посторонних. Люблю я его.
— Верочка, он же гриб трухлявый. А мы, мы-то с Ванюшкой как? Я уже старая, не справляюсь. Если хочешь, живи со своим мухомором, только и нам помоги.  У тебя ведь теперь денег достаточно, вот и давай сыну на прокорм. Я на пенсию протяну, а ему много чего нужно. Вырос уже.
— Какие деньги, мама? Деньги у Зорика, а он нищих не любит.
— Какие же мы нищие? Мать я твоя, Ванюшка - сын.
— Сын, не сын, какая разница. Мама, уходи. Не порти мне судьбу, я всю жизнь этого Зорика искала. Помрет, мне все останется. Может, тогда...
— Дура ты, Верка. Вы хоть расписаны? Наследство. Домработница ему нужна. Хотя, какая из тебя хозяйка. Ты ведь даже готовить не умеешь.
— Мы в ресторане кушаем. У Зорика свой ресторан.
— А Ванюшке твоему и мамке иногда поесть нечего. Не пойму я тебя, дочка. Ты хоть помнишь, сколько мне лет? Скоро, очень скоро, заметить не успеешь, как к Отцу Небесному на поклон отправлюсь,  а ты и знать о том не будешь. Непутевая ты, Верка. Непутевая. Наступит и тебе срок. Думаешь, твой гриб в старости о тебе позаботится? Он к тому времени моложе найдет. Кобель он старый. В молодке силу мужскую ищет.  Более ничего. Люблю.  Какая это любовь? Одна видимость. Точнее, бизнес, как вы теперь любите выражаться, корысть.
— Если и так, то что? Как вы с отцом жизнь прожить, ничего не имея? Это не для меня. Ваньку ты хотела. Вот и воспитывай. А от меня отвали. И не приходи больше. Смогу помочь – сама приду. Мне здесь удержаться нужно. Вы для меня теперь лишние.
— Когда понадобимся, может уже в тебе необходимость пропадет. Если умру, сына твоего в детский дом определят. При живой матери. А если тебя обнаружат, материнства лишат и назначат элементы выплачивать. Думаю, Зорику  не понравится. Ладно, вижу, сердце твое каменное. Бог тебе судья. 
    Сидит Степанида на кухне. Ванечка спит. Смотрит она влажными глазами на свои натруженные руки и ничегошеньки не видит. Обида была, смертельная.  Так и той теперь нет. Пустота одна. Вся дотла выгорела.
    

   


    

© Copyright: Валерий Столыпин, 2018
Свидетельство о публикации №218042401712 

http://www.proza.ru/2018/04/24/1712