Пусть каждый час

Всей сотни дней

Наполнят алые мученья!

И солнца блеском

В мир теней

Скользнет святое озаренье!

Лето еще только нежным крылом падало на эти земли. Сюда огромными стаями грациозно возвращались птицы, летя над лесами, над озерами, они идеально-прекрасными тенями пронзали солнечное небо и снова ныряли куда-то за горизонт, куда-то за пределы видимости. Начинали цвести цветы, уже распустились почти все листья на забавных пушистых деревьях, уже прогрелась вода в десятках рек, в сотнях веселых ручейках, которые так резво неслись с камней на камни, затекали куда-то в свои тоннели, чтобы потом снова вырваться к солнцу, упасть крошечным водопадом в какую-нибудь взрослую настоящую реку, слиться с прозрачной водой, сквозь которую виднелись разноцветные камни дна, такие чистые, красивые и гладкие, когда смотришь на них с берега сквозь искажающий пространство поток.

Ганс любил спускаться с холмистого берега к самой воде. Он садился у берега так близко, чтобы дышать осколочками разбитых о камни капель. Осколочками настолько легкими, что они парили в воздухе, они были легче и нежнее него, они были слаще – такие прохладные по сравнению с полуденной духотой. Они еще к тому же переливались на солнце, создавая над водой аккуратный, чуть заметный ареол радуги, линии которой так весело извивались под кистью самой замечательной в мире художницы, художницы, встретить которую так мечтал Ганс, так мечтал поблагодарить за все цвета жизни, что она так щедро вылила на эти земли. Она не пожалела для поверхности этого острова ничего, ни капли красок, она не разбавляла ее водой, чтобы листва, на которую и так никто не смотрит, не получалась бледной, чтобы цветы не походили на седых стариков, чтобы все сияло, чтобы каждое растение, каждый листик, каждый изгиб на крыле каждой бабочки сиял так, как может сиять только солнечный день самого волшебного в мире лета.

Ганс на секунду оторвался от работы, положив свое изделие рядом с водой и откинувшись на спину, чтобы искупаться взглядом в постеленных над ним небесах. По всему этому простору абсолютной беспечности разлетелись рванные белоснежные облака. Они извивались змеями, закручивались в клубки, вселяя в воображения самые неимоверные образы, которые видела фантазия в хаотичности белого пуха. Приятно было мечтать о том, что одно из облаков – это корабль, другое похоже на дракона, на нож, на птицу. А вон в том Ганс увидел чье-то лицо, другое походило на пушистое, невинного цвета сердце человека, чья любовь пройдет сквозь любые расстояния времен, сквозь любые дороги пустынных небес, пройдет сквозь что угодно и не поддастся никакой ненависти, расплескавшейся уродливыми грязными лужами кругом.

Особенно много ее было вокруг самого Ганса. Он теперь боялся спускаться вниз, в город, который висел под самим парящим в небесах островом. Там ему пришлось провести всю зиму и самую холодную часть весны, пока ночевать на поверхности казалось смертельно опасным. Часть этого времени он работал уборщиком в круглом, гротескном здании цирка, что висело прямо под самым огромным холмом на поверхности. Работа уборщика не приносила ни удовольствия, ни почти никаких денег, но как последний шанс выжить, не умерев с голоду, казалась весьма привлекательной. Уборщиком пришлось работать пока в здание цирка не пришли старые знакомые Ганса: те ребята, с которыми он провел все детство за стенами одного из детских домов. Хотя было бы лучше сказать, что просто снова пришли чудовища из его похожего на ад отрывка жизни. Толпа этих парней и почти ничем не отличавшихся от них девушек с грубыми и грязными лицами опять начала потешаться над худощавым парнем, закидав его грязью и закрыв в невымытом загоне для слонов.

Ту картину очередного позора Ганса молча наблюдал директор цирка, устроивший его сюда пару месяцев назад. Он не остановил ребят, не прекратил этого унизительного зрелища, он просто обдумал то, что это понравится публике, им понравится следить за оскорблениями этого несуразного парня, за его падениями, за тем, как его толкают и кидают в него грязью. Публике, как и директору цирка, покажется это смешным, если он предварительно объявит о том, что это смешно. На следующий же день Гансу сшили белый клоунский костюм с большими черными пуговицами, купили черные ботинки, на несколько размеров больше ноги Ганса, чтобы они почаще слетали с парня, одели на него белую шапку с тремя черными помпонами и толкнули на сцену, прямо в середине выступления тигров.

На костюме через пару часов после выступления появились первые несколько неаккуратно пришитых заплаток. Они появлялись каждый следующий день, набирающий в напудренный цирк все больше и больше народу, мечтающего жадно пронаблюдать за чужими страданиями, молва о которых разлетелась уже по всему острову. Имя Ганса уже звучало как ругательство на испачканных и толстых губах жителей острова, его нелепые выступления поражали всех, откладывались в их сознаниях как нечто чертовски смешное, как нечто забавное и веселое. Когда Ганс захотел уйти с этой позорной работы, накопив достаточное количество денег на отдельное жилье, директор, заработавший на новых представлениях куда больше чем его грустный клоун, запаниковал, ударил Ганса так, что тот упал на землю, тут же вызвал охранников, связавших ему руки и приказал запереть его в одной из клеток для зверей, где он обязан будет жить с этого дня, обязан будет постоянно находиться в образе клоуна, никогда не смывая театрального грима.

Так Ганс и жил, в ожидании лета, в ожидании того, как лучи солнца достаточно озвереют и доберутся сквозь дыры в навесе цирка, сквозь щели в его полу, сквозь прутья решетки до него, уже ставшего бледным и без всякого грима. Он попросил одну из созданий хранительницы природы принести ему тетрадь, перо и чернильницу сюда, в клетку, заваленную сеном, которое являлось идеальным сейфом для его творений. Когда чернила кончались, ему приходилось разбавлять их водой. Даже если Гансу очень хотелось пить он все равно выливал последние капли из брошенных ему, как зверю, сосудов в чернильницу, лишь бы только написанные им сказки не бледнели, не теряли своей яркости в холодных красках зимы. Он ждал солнца, он каждый раз вглядывался в то, не проникло ли оно в мрачное здание цирка, не пришло ли оно за ним, не протянуло ли ему руку помощи.

Но зимний свет, проникавший иногда в ясные дни, представлял собой лишь тусклый отголосок того, о чем мечтал Ганс, он только дразнил парня, являя собой крошечную каплю воды для изнывающего от жажды. Иногда Ганса выпускали из клетки, чтобы он брался за свою старую работу – работу уборщика за животными, которых с каждым днем становилось больше – больше народу стало ходить в цирк, мечтая посмотреть на необычайно веселого в своей нелепости клоуна, они несли с собой все больше денег, все лучше становилось здание цирка, только клетка Ганса оставалась все такой же нищей и изуродованной. Гуляя со шваброй мимо клеток, юноша любил смотреть на животных, заглядывать в грустные глаза вроде бы огромных и сильных созданий, так легко порабощенных куда более страшной чем их клыки и когти сущностью человека. Где-то плакали тигры, зализывали удары хлыстом львы, изнывали от тяжести и трещин старых подков лошади. Когда Ганс знал, что он может помочь, он, задерживая дыхание и, убирая живот в себя, пролазил к диким зверям между толстыми прутьями, держащими их взаперти. Он не раз вынимал занозы, впившиеся в лапы львам, промывал жестокие раны на спинах тигров, приносил попить слонам, ставя огромный тазик с водой, которой он должен был вымыть помещения, рядом с их клеткой так, чтобы они могли просунуть хобот между прутьями решетки и дотянуться до него. Пожалуй, благодарность в счастливых глазах полумертвых зверей, была единственной утехой в его жизни, жизни, состоящий из ожидания настоящего, знойного солнца. Яркого до такой степени, что невозможно было на него смотреть. Солнца, которое и являет собой жизнь.

И ровно на сотый день его заточения, на сотый день его муки, оно все-таки пришло. Лучи нырнули через навес, через щели, проползли по полу, так низко, что Ганс едва мог до них дотянутся, потрогать их рукой. Они сверкающим ковром постелились под его клеткой, сдавленные узкой щелью двери в кабинет директора, в тот кабинет, где, как замечал иногда подглядывающий Ганс, было больше окон чем в самом цирке. Тот день на ковре из света оказался дольше всех прожитых Гансом лет: достаточно было просто открыть дверь, просто выпустить из старых петель невыносимый скрип, что сопровождал каждый выход директора из своей норы. Почему раньше он выходил так рано? Почему раньше выступление начиналось так быстро и так долго заканчивалось? Почему именно сегодня все перевернулось? Вот лучи уже краснели под огнями яростного заката, вот пол был уже будто облит кровью сотого дня, единственного дня, когда долгожданный миг подарит крылья, сделает все, чтобы ты был счастливым, заберет тебя из этого ада. Ведь счастье – так близко, дотянуться до него рукой мешают всего лишь прутья решетки, которые весь день всеми своими силами пробовал разогнуть чертовски худой мальчуган.

Но вот дверь приоткрылась. Скрип показался музыкой, петли заиграли нотами скрипки, которую так любил Ганс.

Директор постоял на пороге. Его тень упала на стену клетки Ганса, половину которой уже ласково обнял свет. Он целовал ее словно любовницу, с которой расстался на сотню мучительных дней. Этот миг завис в пространстве, лишенном биения всяких сердец – они ждали, ждали когда тонкий луч света превратиться в буйный и горячий поток.

И вот он вышел. Распахнув дверь полностью. Взрывом выпустив красные лучи заходящего солнца во мрак этого убогого помещения. Директор увидел Ганса, прильнувшего к держащим его все это время прутьям. Ганс отсюда был лишь силуэтом, лишь тенью того клоуна, над которым грубым басом смеялись сотни жадных на унижения зрителей. Свет, скопившийся в клетке, ослепил ему глаза и заставил прикрыть их рукой.

- Ганс? – крикнул директор пробуя различить силуэт клоуна в огне, что зажегся в его бывшей тюрьме. Но Ганс стоял не там.

Он стоял сзади.

Избитый клоун, роба которого была усеяна заплатками и грязью засохшей крови, держал в руках пламя, пламя сотни проведенных им тут дней. Его лицо, постоянно меняющееся в пляске огоньков, являло собой лик смерти, рисуемый в воображении каждый раз во время приступов страха, нападений паники, лицо той агонии, что встретит каждый из нас во время расплаты за свои грехи.

- Сегодня, - шепнул Ганс, - клоуном будешь ты. Твоя голодная толпа ждет. Я желаю тебе удачи.

Ганс вспыхнул, озарив все ослепительной вспышкой белого сияния. Оно на секунду зависло в пространстве, искажая его так, как хотел этого бывший клоун, меняя все под тот образ, о котором мечтал он.

Ганса уже не было в здании цирка. Он был далеко, он был ЛЕТОМ. Его прежнюю работу выполнял другой человек: толстый, неуклюжий, с большим животом, в который он превратил все свои деньги. Директор очнулся на сцене.

В самый разгар выступления тигров.

После этого Ганс ни разу не вернулся в город – он ушел наверх, в волшебный, не тронутый злобой людей парк. Там запрещалось что либо строить, что либо выкидывать, там нельзя было даже курить. Эти правила диктовались жителям острова с самого детства, они откладывались в их извращенных сознаниях навсегда, они даже не обсуждались. Просто нельзя и все. Просто невозможно было их нарушить. И только когда Ганс все-таки это сделал, его имя снова зазвенело у всех на устах спустя пару недель с момента ухода из цирка: юноша открыл там кукольный магазин. Здание его напоминало небольшой театр с тяжелыми пыльными шторами, с темно-красными коврами, постеленными между рядами деревянных скамей, на которых и сидели его чудесные изделия, словно зрители какого-то небывалого представления.

Увидев это, жители острова сожгли его магазин. Гансу повезло, что его там не оказалось – в тот день он проводил ночь около пруда, где вода светилось достаточно ярко, чтобы можно было продолжить делать новые куклы. Прибежав на внезапно ударивший в ноздри запах гари, Ганс обнаружил только догорающие остатки его строения и самых терпеливых зевак, которым еще не надоело смотреть на врывающиеся в небо клубы густого, черного дыма. От сотни выставленных на продажу кукол остался только пепел, от стен здания – черные, обглоданные пламенем бревна, с которых свисали сохранившиеся обугленные балки. Разрушено было все – закон снова одержал верх. Снова этот  парк обрел свою прежнюю невинность, которой владел до прихода сюда Ганса. Парень просто сел на холм рядом с пепелищем и, не смея даже вздохнуть, не смея издать ни звука, просто начал мечтать, просто нашел последний приют, последнее убежище от злобы серых будней у себя же в голове.

На следующий день кто-то снова вышел на поверхность, чтобы убедится в полном разрушении магазина игрушек. Увиденное им запомнилось ярким пятном в серости дней: за один день, за день, прошедший после разведения костра правосудия, Ганс возвел новый театр для своих кукол. Еще более огромный, еще более гротескный, с узорами на темных деревянных стенах, с красными пыльными шторами, за один день Ганс умудрился воссоздать атмосферу старинных, величественных театров, он впустил туда запахи старых костюмов, осевший на полу и на потолке восторг посетивших это место зрителей, он за один день воссоздал то, что рисуется годами, то, что остается только после тысячи представлений. Просто он был умелым художником. Настолько умелым, что как полотно он использовал пространство человеческого мира.

Теперь имя Ганса решили вычеркнуть. Решили забыть, принять за нежить, за воплощение тьмы потусторонних миров, окунуть его в такой сладкий для измученного юноши покой. Пускай этот театр мрачным памятником возвышается на поверхности их острова, венчая его столь гротескной короной, под которой – театральная игра искусственных кукол, а еще ниже – укутанный мусором город существ, еще более глупых чем те, которых так старательно вырезал из дерева Ганс. Его острый тоненький нож грациозно обводил пряди волос, создавал глаза, прикрытые крошечными деревянными веками, несколькими движениями создавал губы, овал лица. Казалось, что Ганс просто освобождал из бруска дерева заранее спрятанное в нем создание, а не вырезал его сам. От этого работа юноши казалась прекрасной, непринужденной, за ней было так приятно смотреть, вдыхая такой свежий летний воздух с осколочками по-зимнему холодных брызг. Девочка уже давно стояла на холме, сверху вниз глядя на Ганса. Она, казалось, даже не дышала, окутанная легкостью движений и простотой невыносимо трудной работы, она плыла глазами по лезвию ножа, тщательно вглядываясь в каждый новый след на некогда немом бруске дерева.

- Теперь у нее есть имя, - сказал Ганс, и от его мягкого негрубого голоса девочка вздрогнула, - назовем ее Эльва. Или тебе не нравится это имя?

Юноша встал, развернувшись лицом к поклоннице и ласково на нее взглянув. Ей было не больше десяти лет, и это было заметно не только по маленькому хрупкому тельцу, а и по чистоте ее больших, даже огромных, голубых глаз, пред глубиной которых, наверное, оступятся даже небеса, небеса лишенные облаков, лишенные ветра и наполненные лишь ярким солнечным блеском, таким теплым, невинным, без капли злости или нетерпения, одинаково греющим и добрых людей, и злых, одинаково ко всем относящимся.

- Это мое имя… - шепнула девочка вздрогнув от того, что Ганс ее все-таки заметил. Она тут же ссутулилась, лицо ее налилось краской, а и без того неуверенный голос задрожал сильнее.

- Я знаю, - улыбнулся юноша, - а куколка эта на тебя не похожа?

Ганс подошел ближе. Эльва бы отпрыгнула от него, если бы у нее были на то силы и достаточная уверенность в себе, но сейчас она боялась любого движения, этот человек вводил ее в состояние большего шока с каждой новой фразой, с каждым новым шагом.

- Вы… Вы меня видели?

- Мы? – Ганс рассмеялся, - да, мы тебя видели =) Сейчас солнечный свет видит все, ведь сейчас лето, - юноша откинул длинные светлые волосы с лица и, закрыв свои светлые глаза, направил лицо к костру летнего солнца, наслаждаясь прикосновением каждого луча, - а ты знаешь почему солнечный свет, даже преодолевая такие огромные расстояния всегда остается теплым? Всегда радует нас, всегда ласкает?

- Нет… - девочка уже охрипла от волнения. Казалось, что она в любой момент могла сорваться на плач, уронить голову на руки, упасть на колени, затем вскочить и, развернувшись к Гансу спиной убежать обратно, обратно домой. Окунуться обратно в тоску повседневных бед.

- Потому что то, что любишь, любишь всем сердцем, будет греть всегда. А самых холодных и равнодушных людей не прогреют никакие лучи, даже те, что находятся у самого шара солнца.

Эльва сухо сглотнула до сих пор бесконечно волнуясь и не зная, что ответить на такие красивые рассуждения юноши, стоящего перед ней. Она молчала, пока он не наклонился сам, не заглянул ей прямо в глаза, прямо в ее небесно-голубые глаза, сдув при этом мешающую челку со своего лица и приятно ей улыбаясь.

- Ты пришла купить куклу?

- Да…

- Тебе нравится эта?

Ганс протянул крошечной девочке только что сделанную им куклу, в точности повторяющую черты ее лица, ее тела, даже ее белый сарафанчик в красный горошек.

- Нравится… - она опустила крошечную ручку в свой кармашек и достала оттуда несколько монеток. Они были практически полностью стерты, исцарапаны, на некоторых еще была пыль. Эти монетки были не просто деньгами. Они означали куда большее. Их слишком берегли, предали им куда большую ценность, чем та, которой обладали эти куски серебра на самом деле. В этих царапинах выражались все труды, потраченные на эти гроши, в пыли выражалось время, что прошло с тех пор, как они обрели ценность, такие деньги со слезами ребенка тратятся в последний момент, тратятся на то, что действительно важно.

- А ты не хочешь посмотреть на тех кукол, которых я еще сделал?

- …а можно?

- Конечно! – воскликнул юноша, резко выпрямившись и взмахнув руками, - я ради тебя даже небольшое представление в своем театре устрою! – он немного покружился около реки, блаженно закрыв глаза, чтобы лучше услышать овации только ему видимых зрителей.

Он был необычайно худым. Его светлые волосы практически полностью закрывали ему глаза при малейшем дуновении ветра, его руки были в ссадинах, пальцы – в царапинах от неловких движений ножа, которым он вырезал своих кукол. Черная жакетка, будто снятая с чужих плеч, была одета на белую рубашку с коротким рукавом. Серые штаны в клеточку юноша подкатал по самое колено и из-за этого его ступни в тонких белых сапожках казались чрезмерно длинными. Он был полной противоположностью тех людей, что жили внизу, жили не глядя на солнце, жили не питая к нему любви. Оно их и не грело, не грело их сердца, не грело их кровь, которая в Гансе дошла уже почти до кипения: юноша каким-то странным и необычайно грациозным движением подпрыгнул опять к девочке и, протянув ей руку и низко над ней склонившись, шепнул долгожданное «пойдем».

Прочь из серости будней. Прочь от страха и судороги, прочь от умирающего мира в мир иной, мир сказок и волшебных смазанных слов, мир еще более страшный и от того еще более интересный.

Эльва несмело потянула свою ручку к изуродованной мозолями руке Ганса, чьи глаза сияли необычайно ярко – это его первый зритель, и нужно в театре произвести на нее особое впечатление, чтобы она позвала друзей, таких же маленьких, как и она сама, таких же ребят, которым можно объяснить все то, что кажется взрослым таким непримечательно простым, таким недостойным внимания, уделенного только мелким и от того таким важным заботам повторяющихся дней. Чем глупее проблема, тем больше шума нужно поднять вокруг нее, и из-за этого шума они не услышат действительно важных слов, произносимых обычно шепотом.

- Пойдем, - еще раз тихо повторил Ганс, в следующую же секунду крепко сжав руку Эльвы и закинув ее себе на плечи, от чего девочка громко взвизгнула, но залилась смехом сразу после того, как юноша весело перепрыгнул речку, поднялся на другой берег, перелетел через кусты, незначительно ободрав штаны, и быстро побежал по узкой тропинке, ведущей к его театру. В его худом теле, видимо, жизненной силы помещалось куда больше, чем показалось вначале. Держась за его длинные волосы и постоянно хохоча, Эльва даже не заметила того, как пронеслась дорога к театру, к этом гротескному небольшому зданию, украшенному неровными колоннами и масками нескольких кукол.

- Вот мы и пришли, - запыхавшийся Ганс аккуратно спустил Эльву с плеч и сразу сел на корточки, жадно глотая воздух в попытке отдышаться.

- Это… твой… театр? – продолжая иногда хихикать после неожиданной скачки девочка изумленно оглядела то здание, о котором было столько споров под островом.

- Ну да… я его сам построил.

- Театры обычно больше…

- А где ты еще видела театры?

Эльва опустила голову, и теперь ее и без того красные щеки совсем запылали:

- В книжках читала… - тихонько шепнула она, что заставило Ганса умиленно улыбнуться ее детской наивности:

- В книжках и не то напишут. И все-таки, - юноша встал, - тебе предстоит иметь дело именно с таким маленьким театром. Давай руку, - снова взяв за руку малютку, обнимающую только что подаренную ей куклу, Ганс, в предвкушении собственного представления медленно повел ее внутрь здания.

После солнечного света в нем показалось абсолютно темно, так что Гансу пришлось, совершив какое-то одно странное волшебное движение, зажечь все свечи, висящие на стенах и на колоннах. Лишь под сценой, находящейся далеко внизу, запылало настоящее пламя, чтобы осветить все предстоящее действие.

- Ты волшебник?

- Я хранитель. Но ты можешь называть меня волшебником =)

- Хранитель? А что ты хранишь?

Ганс с лаской и умилением снова взглянул на девочку.

- Пока что я хочу сохранить твой восторг =) А вообще, как только я сбежал из цирка, на ваши земли упало лето. Вот и ответ на твой вопрос.

- Но хранителей не существует…

- Ты еще слишком маленькая, чтобы перестать верить в сказки, кто тебя этому научил?

- Мама…

- Твоя мама не знает меня, я всех заставлю поверить в сказки. Садись в первый ряд, Эльва, а я пока все приготовлю.

Резко развернувшись Ганс, вместо того чтобы спустится к сцене по накрытым красным пыльным ковром ступенькам, побежал к сцене по спинкам стульев, что стояли в десяток рядов каждый ниже предыдущего. На мгновение замедлив свое стремительное падение вниз где-то на пятом ряду, изящный юноша громко крикнул «оркестр! Музыку!», и, наклонив голову, зашагал куда-то за сцену. Через секунду после его исчезновения на балкон справа от сцены из темноты под потолком на нитках свесились три куклы – со скрипкой, флейтой и контрабасом. Все во фраках, все с длинными темными волосами, закрывающими лица. Двое из них были гротескно худы и необычайно высоки, и лишь тот, кто играл на контрабасе, являл собой фигурку толстяка, на котором еле застегнулся фрак и с лысой головы которого постоянно сползал парик с такими же длинными волосами как у всех. Они только начали играть, как с противоположной от сцены стороны с диким грохотом упало небольшое пианино, подняв в воздух туман из пыли, скопившейся в том углу. Через секунду из пианино вылезла кукла, одетая точно так же как и те три музыканта, но являвшая собой фигуру куда более стройную и грациозную чем они. Она отряхнула со фрака пыль, достала из того же пианино небольшой стульчик, с диким хрустом размяла пальцы и только после всей поднятой ей какофонии позволила первым трем музыкантам продолжить играть, моментально подхватив выбранную ими мелодию.

Под тихую музыку тяжелый красный занавес наконец-то поднялся, обнажив уставшие без внимания декорации чудесного сада, так аккуратно вырезанного и раскрашенного кистями Ганса. Сам же создатель всего этого чуда через секунду лично вышел на сцену, показавшись Эльве забавным и неуклюжим великаном, среди предназначенного для кукол сада. Он сейчас весь сиял: это его первое представление, его первый зритель, пускай один, пускай маленький, Ганс был готов выложится на полную даже для нее.

-В раскрашенном театре на сцене, в пыли,

Так уставшей без зрительских глаз,

Я изложу вам о силе любви

Уместившейся в этот рассказ.

Прочитав вступление Ганс поспешил скрыться со слишком узкой для него сцены, уступив место первой актрисе этого театра: стройная кукла в пышном наряде, сшитым автором этого крошечного, но необычайно красивого мирка. Ее волосы были туго завязаны в хвост, ее лицо было густо накрашено пудрой и лишь только щеки – неестественной румяной. Кукла, под начинавшую играть громче музыку, гордо зашагала по принадлежащей ей сцене.

«Она ни разу в жизни не смеялась,

Так равнодушно глядя в след,

Тем клоунам, которые пытались

Услышать от богини смех.

Но все они встречались лишь с хандрой

И равнодушно-тусклым взглядом,

С глазами, где покой

Поглотит даже пламя ада.

Она ни разу не роняла слез любви,

Ни разу не грустила, не стонала,

А слезы всех поклонников своих

Надменно так с плеча стирала».

Под эти стихи кукла дошла уже почти до конца декораций, как внезапно сад взмыл вверх, уронив со своих яблонь пару спелых плодов, тут  же подобранных незаметными куколками в строгих нарядах. По велению Ганса сад заменили декорации огромного белого зала со свечами и с окнами, нежно прикрытыми белыми шторами. Тут же сверху попадало несколько кукол в пышных вечерних нарядах, которые не медля стали кружится в вальсе в исполнении тех загадочных музыкантов на крошечных балконах.

«Ей танцы на красивейших балах

Дарили в жизни только скуку,

Пока, в чужой веселея разгар,

Ей он не протянул картинно руку:

«Позвольте пригласить…»

На переднем плане сцены внезапно появилась еще одна кукла, от которой тут же отвернулась девушка, уныло расхаживающая между танцующими.

- «Не стоит:

Я создана не для таких, как вы».

Пусть был красив он, и был строен,

Но эти странные черты…

Он не был бел от пыльной пудры,

Наоборот, - он весь сиял!

И покой, что так ценился ею в людях,

Он на безумье променял.

Он вместо галстука одел багровый шарф,

Раскрасил красным черный фрак…

Но из-за глаз, в которых блистал шарм,

Мелькнула мысль: «с ним хоть в ад».

Прекратив красоваться собой на сцене, вторая кукла снова обратилась к девушке:

«Внимания вашего я, несомненно, не достоин,

И, если что, бесследно я уйду,

Но я прошу с чистейшую любовью

Пред тем, как я умру,

Мне танец подарить с богиней,

Один лишь раз, на пару лишь минут…

Через неделю мне ангелы подарят крылья,

Пускай сейчас земные возрастут!»

«Через неделю? А что так скоро?»

«Пойдем! Я позже расскажу!»

И в музыку нежнейшие узоры

Увел избранницу свою».

Музыка заиграла еще громче, еще прекраснее, от нее уже захватило дух, как и от той грации, с которой задвигались куклы в паре, закружились в нежности вальса просто паря уже над сценой.

«Ты не представился…» «Придумай имя мне сама.

Из всех земных я мало знаю,

А то, что носите вы – не имена –

Вы носите чужие лишь названия».

Она хотела оттолкнуть, и убежать прочь от безумца,

Закрыть глаза, забыть весь этот бред,

Но он, сцепив на талии ей руки,

Шепнул о том, что белый свет

Гордясь ронять обязан на нее лучи

И улыбаться только ей одной,

А остальных, лишенных этой красоты,

Венчать погасшею судьбой».

Остаток танца он молчал,

Через улыбку не выпустив ни слова.

Он ведь и так сомнением наполнял

Ее, теперь лишенную покоя.

Он, прокружившись в нежном вальсе,

Так грациозно смазав краски бала,

Сказал: «любовь – забавное пристрастье

Из сладкой страсти и тумана».

Внезапно вальс оборвался нарочно неправильно взятой нотой, такой уродливой по сравнению с той гармонией, что являла собой музыка до этого.

«Вы – истинный безумец без надежды

Вернуть рассудок в ваши жесты, речи!!!»

И развернулась девушка, чтобы как прежде

Чужое сердце болью покалечить.

И он исчез, покинул этот бал,

Как тень уплыл на холод улиц,

И без его улыбки этот зал

Погас. Застыл. И будто

Умер.

Оркестр шепотом играл,

А скрипка будто бы охрипла,

Размазались чужие голоса,

И стала серой вся палитра

Слезами нарисованных картин,

Тоской украшенных всех серых стен

А на колоны усевшаяся пыль

Секунд былых являла тлен.

Вся жизнь вернулось в прежнее теченье