…Хранитель ветра, доказывая свою ничтожную власть, гнул к земле ветви деревьев, срывал лепестки цветков, что Эльва сжимала в руках, подгонял течение реки, что журчала около нее, подхватывал слабые желтые листья и скидывал их с острова, прямо в облака, сдвинуть которые даже ему было не по силам. Он хладнокровной и равнодушной тенью сидел на холме, размываясь по плоскости пространства неосязаемыми белыми линиями холода, зная, что его власть потеряла свое величие, пожалуй, навсегда.

Но Эльве не было до этого дела. Она приняла волшебника Ганса как нечто очевидное, она не утратила веру в чудеса, она не испугалась того, что отличалось от нее, ведь это было так по взрослому глупо. А еще рано взрослеть, еще нужно верить, еще нужно надеяться. Даже в тот момент, когда ничего не остается, когда родной отец кончает с собой не выдержав горя от смерти матери, когда последнего друга убивает силой абсолютного зла, когда приходится жить в городе, где в телах людей – бездушие демонов, когда кончается лето и вот-вот придет осень.

Она уже сухими листьями лежала на крылышках холодного ветра, и приготовилась к долгому полету с уставших от кораблей небес. Но вместо ожидаемого ветер принес не еще большее количество листьев. Он принес. Пианино. С холма. Небольшое пианино черного цвета. С громким хрустом и скрипом открылась его крышка, из которой, буквально вывалился перемотанный клейкой лентой пианист, держащий подмышкой деревянную ложку вместо костыля. Прокряхтев и не в силах выпрямится до конца, он с трудом достал из того же пианино стульчик и, тяжело вздыхая, сел на него, снова придав заклеенное тело покою.

- Сплошная прошедших дней

Сведет с ума, убьет рассудок,

Пожалуй, я не чувствовал живей

Себя, пока не тот ублюдок

Сломал меня… Так дерзко и так грубо,

Не в слог не в рифму, но чтоб он сука сдох.

- Не ругайся при девочке! – крикнул один из трех кукол, которые вышли из-за того же холма и несли остальные инструменты кукольного оркестра, - наберется от тебя еще… ты слова повторил?

- Нет, зачем мне надо?

Я их прочту с бумаги! – снова пропел пианист, раскладывая перед собой тетрадку, исписанную стихами Ганса. Строки там были чрезвычайно красивы, аккуратны, он с неописуемым старанием вырисовывал каждую букву, выписывал каждую строчку, подбирал каждое слово своей пьесы.

Эльва, проснувшаяся на земле около пепелища несколько часов назад и в абсолютном одиночестве ходившая по парку, застыла в изумлении.

- Так, героиня, побыстрее там! Хватит прихорашиваться! – крикнул скрипач, кладя смычок на струны. Через пару минут выбежала кукла в некогда красивом платье, которое сейчас обгорело и порвалось, утеряв свою грациозность. Она, пытаясь восстановить дыхание, присела рядом с речкой не далеко от Эльвы, и, уронив голову на колени, принялась со всем своим актерским мастерством ронять слезы.

Заиграл пианист. Он же начал читать стихи знакомым голосом. Голосом Ганса.

- Она ни разу в жизни не смеялась,

Так равнодушно глядя в след,

Тем клоунам, которые пытались

Услышать от богини смех.

Но все они встречались лишь с хандрой

И равнодушно-тусклым взглядом,

С глазами, где покой

Поглотит даже пламя ада.

Она ни разу не роняла слез любви,

Ни разу не грустила, не стонала,

А слезы всех поклонников своих

Надменно так с плеча стирала.

Сейчас считать свои же нету смысла –

Их было сотни чистых, бескорыстных,

И словно осени остатки листьев

Они ныряли вниз так тихо и так быстро.

А он махал рукой со звезд, из рая,

Из облаков и нежности небес,

И видел он, как тут, рыдая,

Она сжимала ласково свой крест.

Вот вроде бы – что смысла вновь грустить?

Быть равнодушной – не так сложно!

Уйти на бал, и все забыть,

Но радость на балу теперь и вовсе невозможна.

Девушка поднялась, подошла ближе к реке, которая представляла для нее лавину огромных и смертельных волн, расправила руки, по ее щекам текли тонкие бриллиантики слез, несмотря даже на то, что выстругана она была из дерева. Видимо даже она была способна плакать. Пианист продолжил стих под еще более грустную музыку, ноты которой слились в идеальную симфонию гимна красоты.

Там платья все теряют блеск,

А ноты сбились в хаос, шум,

И в груди тех кукол мест

Нет для любви и нежных дум.

Желанья нет смотреть на осень,

Куда-то в глубь всех облаков,

И где же души?! Только кости

И кожи бледной лишь покров.

Среди пустых лиц нету жизни,

Меж ними хуже чем в аду,

Они потухли, словно листья,

Давно готовые к огню.

И холод тут же поглотил

Седую реальность этих дней,

И слезы грубо так схватил

Нести их прочь, их в даль скорей.

Чтоб их не тронул, не увидел снег,

Упавший к ней по солнца тонкому лучу,

В котором – нежный синий блеск,

Спустивший вниз ее мечту…

Кукла резко обернулась, держа у лица замершие руки – на нее упал луч света, прошедший прямо сквозь толщи облаков, отыскавший маленькую щель мрачных небесах. Хрупкие листья, что нес ветер,а проходя сквозь него начинали светиться, так ослепительно ярко, оставляя на нем холодную и хрупкую дорогу. А по ней шел…

Он. С улыбкой дерзкой, смелой,

Желанья все так сделав былью,

Шел вниз. И на руках осколком белым

Нес свои былые крылья.

«Бог не хотел меня пускать

Из рая», - крикнул он издалека,

Вот мне пришлось удрать

Желая

Подарок сделать для тебя.

«Но ты…» «Не ангел боле.

И что с того?» - спустился он,

«В раю, ты знаешь, тоже много боли,

Если и там любовь – лишь сон».

И крылья кинув в ледяную воду,

Он извинился за слова «прощай»,

Обнял возлюбленную снова,

И нечто создал лучше, чем тот рай,

Он обещал не уходить,

Остаться рядом навсегда,

И жизнь короткую пускай прожить,

Но зато – прожить любя!

После этих слов пианист обрушил на возлюбленных буквально лавину стройных нот, захлебнувшись в неповторимой страсти своей игры, в то время как скрипачи тоже раздирали струны своих инструментов, не обращая внимания на листву, на ветер, они чувствовали тепло от долгого поцелуя кукол, даже жар, которым обладают лишь те, кто на самом деле любит друг друга. Пускай хоть снег завалит все кругом, пускай эта река в миг покроется льдом, эти двое никогда не заметят, как что-то вокруг них меняется, они будут смотреть лишь друг другу в глаза, в глубину своих чувств, полностью поглощенные ими.

- Пускай может грустно звучать,

Но счастливых концов нет у любви.

Музыка затихла, куклы исчезли, пианино провалилось сквозь землю, остался лишь пианист, снизу вверх смотрящий на Эльву, шокированную последними его словами. Он опустил голову, грустно посмотрел на листья, скопившийся под ногами уже приличным слоем, вздохнул, сморкнулся в платок, и только затем снова поднял голову и широко-широко так улыбнулся, прокричав:

- Но на прощанье стоит сказать:

Наша любовь совсем не имеет концы!

Поклонившись растворился и он. Ушел, наверное, в след за Гансом. Туда, где лучше. Ганс не дописал пьесу. До этого Эльва догадалась давно, все так и закончилось, на том, как ангел вернулся на небеса. Но он хотел. Просто не успел. За него это пришлось делать куклам. И они сделали. Так же красиво, грациозно, волшебно.

А Ганс лишь добавил пару строк, опустившихся на Эльву с высоты небес, где он теперь расчесывал свои крылья:

Все обязательно будет,

Не смотря ни на что,

Не смотря на осеннюю вьюгу

Все будет

Опять

Хорошо.