Из глыб притворства в постоянной лжи,

Но почему-то нудность старого веселья

Приобрела такие страшные черты.

Он все зажег… и погасил

Покинув не прощаясь этот бал,

Он знал, что ей остался так любим,

Он этого так страстно век желал…»

Куклы в платьях сошли со сцены, декорации так же забавно взмыли вниз и… и это оказалось последним, что пошло по плану: вроде бы на сцену снова долен был вернуться сад, но вместо этого все деревья и кусты попадали на сцену хаотичной кучей, подняв дикий грохот. Пианист ударился головой о клавиши, громко вскрикнув от огорчения, другие три музыканта жалобно завыли, почувствовав боль этой сцены, на которую вслед за декорациями упали балки их державшие.

- Ааааааа! Эльва! Прости!

- Ничего… - девочка, продолжая прижимать к груди подаренную Гансом куклу медленно встала со своего места, - мне все равно пора домой…

- Ты вернешься? – вяло спросил юноша, сидя около сцены, словно около разрушенного игрушечного домика.

- Обещаю. Просто мне надо спешить домой…

Попросив не провожать, девочка быстро покинула здание театра, ломанувшись по узкой тропинке в город, где так давно ждала ее мама, ради того, чтобы сказать ей пару слов на прощение, пару слов перед своим уходом. Ганс же, тяжело вздохнув, взмахом руки заставил всех кукол безвольно склонить головы, кого-то пошатнутся и упасть на нестойких ножках, а кого-то остаться висеть на нитках под потолком, пока он сам не вернет все декорации на место. Из-за сегодняшней ошибки ему прибавилось работы на всю ночь…

Стены висящих над небесами домов были чрезвычайно тонкими. Каждый скрип половиц, каждое шуршание забившейся между квартирами мыши четко доходило до ушей соседей. Любой разговор становился поводом для сплетен, поводом для косых взглядов тех, кого ты встречал на следующий день выйдя наконец-то на улицу, до которой, из-за навеса земли над домами, так редко доходил свет.

Эльва часто выходила на балкон ночью. У них был самый первый этаж, располагающийся безумно близко к голубой бесконечности. Она, свесив туда ножки и держась за тонкие прутья ограждений, смотрела на крошечное круглое солнце, греющее ветер, еле-еле доходивший до сюда. Оно было таким маленьким, таким желтым и теплым и таким угнетающе бледным под толстым слоем облаков, что проходили под ее ножками.

Из комнаты снова послышался голос отца:

- Дыши… Дыши… Умоляю: дыши!

Немного прищурившись от презрения Эльва кинула взор на соседа, закрывшего шторы своего окна в тот момент, когда опять раздались мольбы ее отца. Его ухо детально вылавливало каждое словечко, выкрикнутое во время ссор, каждый звонок телефона и все откровения, сказанные шепотом под покровом ночи. Его длинный язык пускал сплетни, пускал все услышанное им по квартирам выше, чтобы это обсудили и все остальные, чтобы и все остальные знали то, что знает он. Только вот он оказался безнадежно глух к жалобным мольбам «дыши» и «не умирай», он просто вот так закрывал шторы своего окна и закрывал уши крошечными берушами, в равнодушном ожидании того, чтоже будет дальше.

Эльва еще раз взглянула на то, аккуратно ли она упаковала приготовленный маме подарок. Небольшая коробочка в яркой упаковке и с огромным цветным бантиком. Она, казалось, засветилась в серости той комнаты, куда неуверенно внесла ее маленькая девочка. Сначала Эльва пожалась в дверях, остановившись на пороге: она почувствовала себя уж слишком крошечной для этой огромной и серой комнаты, в середине которой массивной горой стояла кровать, на которой, под огромным толстым одеялом, на груде мягких подушек лежала ее больная мать. Затем, шаг за шагом, девочка вносила свет внутрь, раскрашивая волшебством детской наивной надежды бесцветные стены за ее спиной. Запах ее духов, свежих, сладких, сдувал пыль, осевшую на старых фотографиях, на изуродованных водой обоях, на немытом месяцами полу, все предметы обретали жизнь рядом с ее крошечной, полной солнца и тепла фигуркой.

Мать спала. Опять. Зато она дышала, а это – главное, именно это ей шепчет каждый член ее семьи, именно ее дыхание являлось единственным, что согреет эту покрытую инеем и запущенную без нее квартиру, именно на дыхание все и надеялись. «Дыши» - снова мысленно попросила Эльва, аккуратно оставляя свою коробочку около кровати самого близкого и дорого ей человека. «Дыши», - это уже было сказано в слух, когда она уходила, с трудом закрывая такую тяжелую и шумную дверь, снова обесцветив эту серую и тяжелую комнату, куда так давно уже ломится смерть.

Ганс, слушая неумелую игру нового скрипача, выструганного им недавно, вырезал из картона и досок новые декорации, пока несколько накрашенных куколок, хихикая между собой, возились с белой и синей краской: должен был получиться сломанный в тот раз зимний загадочный лес, в котором закончится действие, придуманное им для Эльвы. На доработку строения оставались считанные минуты, как вдруг, просочившись между дверных створок, в темное здание театра не вошла одна из марионеток Ганса – тот самый пианист, домом которого являлось его собственное пианино. По его перекошенному фраку, скривленной на бок бабочке было видно, что пару минут назад он судорожно торопился к своему хозяину, но перед ним поспешил подчеркнуть свою грацию и независимость, надменно зашагав от входа к сцене.

- Я позволю мне вас прервать

Рассказом о том, что я видел:

В бреду печатных строк

Опять звучало ваше имя, - кукла остановилась и картинно уставилась в бок, взявшись одной рукой за подбородок. Постояв так пару секунд, она, повернув голову немного влево, подглядела из под длинных волос на то, как отреагировал Ганс. Увидев, что юноша встал и подошел к ней, пианист судорожно принял прежнюю надменную позу, уронив при этом свою трость и нелепо за ней наклонившись. Ганс же остался абсолютно равнодушным к этим картинным жестам куклы, его больше интересовало то, что тут делает хранитель.

- И что же пишут? Про меня.

- Печатный бред гласит,

Что вы – проклятье островов,

И ненависть к вам льет

В глубины душ чтецов.

- Я не удивлен, - буркнул Ганс. – И что, они снова хотят сжечь театр?

- Я не кину коротких фраз

Потому что я – р-и-ф-м-о-п-л-е-т.

Нет. Народ просто ждет.

- Чего же?

- Того, когда под лживой маской

Свободной воли человека,

Прикажут смертью выгнать вас

Из столь чудовищного века.

- Спасибо, – Ганс, уже привыкнув к подобному стилю общения этой безумной куклы, вновь принялся за недоделанную работу. Кукла, явно обескураженная такой реакцией, немного покашляла, пытаясь обратить на себя внимание, но через какое-то время все-таки поняла, что разговаривать ей придется со спиной погруженного в работу Ганса:

- Я смею вопросить,

Вас, как Господина:

Когда нам уходить

Из зла оков такого мира?

- Никогда, - буркнул в ответ Ганс, - у меня хватит сил… сил остаться в живых. Хотя бы не в обычном понимании этого явления человеком. Уходи репетировать.

Кукла, явно обиженная подобным невнимательным отношением к своей персоне, развернулась на каблуках своих сапог и столь же гордой походкой, как и явилась сюда, поспешила удалиться.

Весь театр застыл в немом ожидании каких-либо действий от юноши, но он один, похоже, оставался не пронизанным нитью чудовищного страха скорой гибели. Ганс просто продолжал работу. Он думал лишь об Эльве.

Квартира стала выглядеть так, будто в ней и не жили. Уже много лет. Тут под окном и вдоль стен горами скопились старые игрушки, куклы, лежащие на запылившихся мягких диванах, на уже иссохших и треснутых полках, на перекосившихся шкафах. Лампочки на люстре уже перегорели, но в них до сих пор скапливался тоненьким лучиком солнечный свет, струящийся из одного единственного окна линией золотящейся пыли. И в тишине этой комнаты, не нарушаемой уже несколько месяцев тяжелой болезни, в тишине забытых вещей и мертвых игрушек, было слышно как падали на старые половицы слезы. Их можно было посчитать, стоя даже за дверью.

Раз капля. Два капля. Чуть слышный вздох, всхлип. Еще был слышен ее голос. Такой живой, такой злобный, агрессивный, яркий, любимый. А сейчас он навсегда слился воедино с этой оглушающей и непоколебимой тишиной. На каждый звук у этой ныне заброшенной комнаты было столько молчания, что грохот любых молний всегда тут угасал, всегда превращался в покой, а любые заботы и тревоги просто растворялись, даже сердца тут замедляли биение. Сейчас такого нет. Сегодня не стало той, кто берег тишину.

Она очень долго не вставала с кровати, очень редко приходила в себя, но все изменилось, когда Эльва положила рядом с постелью самого близкого ей человека тот подарок, что смастерил Ганс. Она пришла в себя через пару минут после того, как Эльва закрыла дверь. Озадачено развернула коробку обессиленными руками и прижала к груди ту куклу, что оказалась внутри. В тот миг обесцвеченная комната начала набирать краски, все цвета радуги поплыли по стенам, по окнам, снова поднялось вверх пламя почти потухших свечей, ярче загорелись лампы, но это все – лишь волна от того взрыва и буйства красок, что развернулись в душе ее матери. Лишь бледная и незаметная волна, не стоящая даже внимания. Главным было – биение сердца, выполнение того, о чем просили ее все так часто собирающиеся вокруг родственники, о чем шептал каждый из них, вслух, шепотом или даже почти криком. Дыши. Больше никто не мог из них ничего сделать, только просить, даже умолять, лишь бы она не умирала.

И она не умерла, против прогнозов всех врачей. Тот взрыв поднял ее на ноги, оторвал от кровати, заставленной разнообразием приборов. Она, держа в руках эту куклу, сама вышла в коридор, с трудом и болью передвигая ноги, неподвижные столько месяцев. Ее муж тогда возился на кухне, но, увидев жену в коридоре, он тут же отбросил всю посуду, все продукты, и, вытирая на ходу руки о передник, кинулся обнимать возлюбленную, приговаривая о том, как долго он ждал этого дня, как давно мечтал услышать ее голос, заглянуть в ее глаза.

Чуть позже, в ауре загадочной и недолговечной радости, она прошла в ту самую комнату, где жила лишь пыль и тишина. Там все еще плакала Эльва, зная наперед о том, как все закончится. Ганс подарил ей это знание мимолетным взглядом между словами о своем театре и о своих куклах.

Мать села рядом с дочерью, сияя от радости новой жизни и даже не замечая той боли, которую дарило ей каждое новой движение. Она начала говорить, она сама даже не знала как много хотелось ей рассказать дочери о любви, о благодарности за все, что было для нее сделано, и Эльва с таким наслаждением слушала этот любящий голос, так жадно впитывала каждую его ноту, ибо каждое слово могло стать последним, каждое слово могло разбить как стекло это секундное счастье.

- А где ты купила такую замечательную куклу? – наконец спросила мать.

Тогда по стеклу и пошли трещины. Не было возможности врать, не хватало на это совести, тем более Эльва знала, что должна была сказать правду.

- У Ганса…

- У кого? – мать тут же поменялась в лице, - у того безумного клоуна?

- Да, - опустив голову шепнула девочка.

- Он же живет наверху! – мать вскочила, начав махать руками, - он нарушил законы! Он переступил через мораль! Он преступник! Ты знаешь, что он мог с тобой сделать?

- Он хороший… - но эти слова перебил чужой крик. Стекло равновесия, стекло из счастья задрожало, оно умоляло остановится, остепенится, только вот мама Эльвы не слышала этих молитв, она слишком была поражена дерзостью дочери, осмелившейся в одиночку пойти на поверхность. Она слишком ее любила, чтобы допустить такое, а любовь так часто выражалась злобой. И вот она уже кричала о том, что эта кукла зачарована, что ее сделал ненормальный, и, грубо распахнув окно, она вышвырнула ее в открытое небо. И падая вниз, падая в бесконечность, кукла уносила все те краски, которые она принесла с собой. Они струей бледнеющей радуги выпрыгнули из комнаты за крошечным силуэтом, который тут же подхватил ветер и унес куда-то прочь, куда-то вдаль, чтобы разбить о рифы или закинуть на другой остров.

Маме Эльвы через пару минут стало снова плохо.

Она снова легла на кровать.

Закрыла глаза.

И, проигнорировав просьбы «дыши», больше их никогда не стала открывать.

Эльва на следующее же утро снова побежала к Гансу и по его глазам поняла, что он и так все знал. Он знал, что она не услышала даже слова утешения там, внизу. Никто из знающих так много о смерти соседей и якобы друзей не осмелился даже взглянуть на маленькую девочку, затерявшуюся в мрачности той суеты, что пришла в их дом по кровавым следам смерти.

Он и сам не сказал ни слова. Он не верил в их силу, не понимал, как слова могут убивать и воскрешать мертвецов, вести за собой армии и разрушать целые миры. Ганс видел силу в другом и, первым сделав несколько шагов к девочек, опустился перед ней на колени. В безмолвной тишине раннего утра, когда могущество солнца только начинало набирать обороты, он крепко прижал крошечное, дрожащее тело Эльвы к себе, стирая своими объятиями картину распахнутых в невидящем взоре глаз матери и мрачный силуэт отца, что висел в своей комнате на петле, когда Эльва забежала к нему вся в слезах.

- Пойдем, -  шепнул внезапно Ганс, отводя девочку в театр, сажая ее на место и тут же отойдя за кулисы.

 Куклы, красившие деревья, восхищенно охали и ахали, переглядываясь друг с другом и продолжая хихикать, кто-то за сценой судорожно искал сшитую Гансом одежду, кто-то по крошечным листам продолжал учить слова, и лишь в зрительском зале была тишина, было молчание. Молчали пустые ряды, молчали потухающие свечи, молчал закрытый занавес, стены, колонны, даже Эльва, уронившая на пол последнюю слезу тоже замолчала, в ожидании продолжения той постановки, которую так долго разрабатывал Ганс, стругая кукол, раскрашивая их, занимаясь музыкой, текстом…

Первым к перед почти пустым зрительским залом предстал пианист, как и в тот раз спустившийся сверху на тросах и высунувшийся из своего же инструмента. Пока он грациозно распахивал его крышку, нарочито медленно оттуда вылезал, поправлял фрак, разминал пальцы, на балкон, находившийся на противоположной стороне сцены, уже лениво вышли остальные музыканты, с куда более меньшим желанием выполнять свою работу. Первым на клавиши нажала самая харизматичная  кукла Ганса, с довольной улыбкой глянув на ленивого скрипача, не успевшего в ноты и судорожно пробующего все это как-нибудь исправить. Затем окончательно потухли свечи, когда только начал открываться занавес – из-под тяжелых красных штор тут же задул бешенный ветер, выкинув в зал несколько крошечных снежинок. Открылся лес, укутанный снегом, вся сцена была завалена сугробами и лишь в одном месте, не тронутым холодом, сидела та самая чертовски красивая кукла, позвавшая в тот раз даму на танец. Эльва уже было отвела взгляд в поисках того, чем бы укрыться, как внезапно на ее плечи упал плед, только что появившийся в воздухе. Улыбнувшись девочке из-за кулис, Ганс начал снова читать стихи:

Он ждал ее, считая звезды,

Считая дни, мгновенья, сутки,

И так смешны и так ничтожны

Ему казались люди-куклы:

У них у всех в спине есть ключ,

Прикрытый майкой или платьем,

Им все равно – их механизм не даст шагнуть

От жадности звериной дальше.

Он ждал ее, считая время –

Пусть братья-ангелы смеются,

Как тратит он одну неделю,

Пред тем как в рай опять вернуться.

Пусть он не пьет и не крушит

Смешной мирок смешных людей,

Пусть смертных он не ловит крик,

Зовущий ангелов скорей.

Он ждал ее, считая звезды,

Их было много в эту ночь,

И было тихо, было поздно,

А сон пропал куда-то прочь…

Улыбаясь прогулке куклы по сцене, Эльва не сразу даже обратила внимание на то, что наконец-то появилась другая героиня пьесы – та девушка, роскошное платье которой снилось Эльве на ней самой. Но, пожалуй, платье с плеч куклы вряд ли подойдет даже такой маленькой девочке, как Эльва :) От раздумий ее отвлек Ганс, начавший вторую часть стихотворения куда громче первой, да и музыка стала напряженной, казалось что пианист или дерется с пианино, или сейчас в бешенной игре выбьет из него все клавиши.

Он ждал ее, пока метель рвала

Шелка красивейшего платья.

Он ждал… смотрел как снег и темнота,

Осенний мир готовятся раскрасить.

Она пришла, устав от бега,

Так запыхавшись… но перед ним

Ее усталость кроме снега

Укрыл от глаз бледневший грим.

Смеясь остаткам светского притворства

И трепету волнения ее,

Души и гордости противоборству,

Он встретил крик: «вам что, смешно?!

Знаешь, как это платье и корсет

Неудобно, больно тело жмут?!

Под них забился этот снег!

И холод…» но он приставил палец к краю губ:

«Знаешь, зачем бог людям дал слова?

Чтобы скрыть их истинные чувства.

Чтобы вот так кричали все когда

Желают скрыть, что в сердце их не пусто».

«Но я…» «Пришла сюда, что смысла говорить?

Что смысла в этих оправданиях?

Ты не смогла всех больше не любить

И не стерпела расставания».

Откинув руку прочь от губ она вскричала:

«Да что за вздор? Так глупо…»

Но он, лишь к ней шагнул в упор,

Так нежно взял ее опущенную руку.

«Знаешь, я не буду обещать возвращения,

Под такого же мира покров.

Просто откинь прочь все сомнения –

Ты узнаешь, что значит любовь.

Ты почувствуешь радугу чувств

От красного цвета страсти,

До черного цвета, где грусть

Ногтями сорвет сладострастье».

И он пробил вуаль из льда,

Согрел ее теплом касаний,

И крылья сплел ей из огня

Своими лишь губами.

Обе куклы прильнули друг к другу в поцелуе, от чего Эльва восторженно ахнула, вытянувшись к самой сцене, чтобы посмотреть как у них это получается. Но музыка внезапно поднялась на тон выше, стала такой нежной, громкой, парящей, свечи вспыхнули, словно факелы, на пару секунд осветив весь театр, а куклы взлетели вверх на круглой платформе, снег с которой слетел в зал. Девочка вздрогнула и захлопала в ладоши от того, как разворачивалось представление. Музыка уже, казалось, заполнила все кругом, от нее уже тряслись стены, пианист уже сломал свои деревянные пальцы о потрескавшиеся клавиши, но она смогла стать еще громче, еще насыщеннее, когда у одного из целующихся на самом деле распустились крылья, огромные и пушистые. Он оттолкнулся от земли ногами, уронив платформу обратно на сцену, и, запарив над головой обомлевшей от этого девушки, вновь заговорил:

«Мы можем жить десятки тысяч лет,

Но на любовь всегда останется секунда,

Прости – тут времени мне больше нет,

Я в рай обязан был вернуться.

Меня пустили с неба на неделю,

А ты решилась лишь сейчас…»

«Но мы… я так хотела…

Когда вернешься?» - в ответ – молчать.

Опять «прости» и пара слез

Замерших тут же в зимней вьюге,

Она ведь думала всерьез,

Что счастье есть, что счастье будет.

И он чуть видной тенью скрылся,

Куда-то вдаль, куда-то ввысь,

И лишь сквозь время доносился

Его последний нежный стих:

«Если вдруг что, случится со мной,

То ты знай – я за любовь благодарен,

И с закатного неба седою звездой

Я рукою тебе помахаю».

Шторы закрылись, Эльва уронила голову на руки, спросив «за что так грустно?», но в идеальную красоту сотворенного Гансом внезапно ворвался поток грязи внешнего мира: дверь в театр слетела с петель, но внутрь не упало ни одного лучика солнца – ничто не смогло пробиться сквозь шумящую толпу, застывшую снаружи. Вокруг нее кружился грязный, непрозрачный ореол из злобы и дыма десятков факелов.

- Вот! Вот! – восторженно вскричал ворвавшийся в театр с револьвером толстый и уродливый директор цирка. – Мы наблюдали черную магию! Все мы! Вы видели, как куклы двигались?! Видели это?!

Врывающиеся в театр люди поддерживали слова директора агрессивными выкриками, вселяя в тело девочки вселенский страх. И лишь Ганс, среди всего этого обрушавшегося хаоса выглядел спокойным: он медленно вышел на встречу варварам, что стремились разрушить такое хрупкое подобие театра. Он казался столь тонким и слабым в окружении своих кукол, стоя на множество ступеней ниже директора и толпы за его спиной.

- Я причинил кому-то зло? – спокойно спросил он. Удивительно, как его тихий голос сумел прорваться через шум озлобленной толпы.

- Ты еще смеешь спрашивать?! – возмутился предводитель стада, - давай лучше нам расскажет все эта девочка, которую ты держишь в плену!

Эльва, к которой тут же обратились сотни звериных глаз, тут же подскочила с места и кинулась было к Гансу, но за нежное розовое платьице, разрывая его в клочья, ее успел схватить вырвавшийся из толпы человек. Оттаскивая Эльву в более «безопасное» место (за спины столпившихся людей) он позволил ей кинуть последний взгляд на Ганса, глаза которого безмолвно шептали «уходи, все будет хорошо», а руки невольно потянулись за ее крошечными ладошками, которыми Эльва все еще надеялась до него дотянуться.

 - Я не причинял ей боли, - сказал Ганс и его голос не звучал оправданием, это было абсолютной истиной, силу которой никогда не почувствуют сотни каменных сердец перед ним.

- Ты одурманил ее своим колдовством! – продолжал орать директор, размахивая револьвером. – Как ты смел возвести столь уродливое здание в запретном и чистом месте?!

- Я кому-то помешал? – продолжал спокойно стоять на месте Ганс, но в тот же миг нервы сдали у пианиста, который, отпрыгнув от своего инструмента с удивительной скоростью преодолел расстояние между сценой и директором. Кукла, выкрикивая ругательства, накинулась на круглое, уродливое лицо, принявшись раздирать кожу на нем в клочья.

Но директору хватило одного движения, чтобы сломать куклу пополам и откинуть в сторону. Гнев, столь непривычный для лица Ганса, лишь подтолкнул предводителя стада на еще более агрессивный рев и бранные фразы в его адрес, которые юноша выслушивал, сжимая кулаки и начиная что-то нашептывать.

«Давай, Ганс, ты же волшебник! – молила Эльва, на руке которой больно сдавил свои грубые клешни «спасавший» ее мужчина, - ты можешь их победить! Ты сильный!».

- …все наше общество, весь наш город поражен твоей наглостью Ганс! За такое неприемлемое поведение надо платить! Я дал тебе кров, дал тебе работу! И чем ты мне отплатил?! Чем ты отплатил мне за мою помощь?!

Шепот Ганса стал громче, а театр начал наполнятся блеском солнечных лучей, нагонявших страх на детей подземелья, что стеснились у выхода. Куклы разбегались в разные стороны, сцена за секунду потеряла весь свой чарующий облик и даже пыль поднялась с обреченных на вечную пустоту рядов. Обращенные на Ганса глаза Эльвы загорелись предвкушением чего-то великого, но весь свет потускнел, стоило только…

…раздаться выстрелу. Меж глаз юноши образовался идеальный черный круг, с которого на лицо тонкой струей потекла кровь. Даже после этого Ганс поднял вверх руку, на которой скопился весь свет потускневшего внезапно солнца.

- Он бессмертен! Он бессмертен! – взревела толпа и в юношу тут же полетели камни, факела и выдранные озверевшей толпой стулья. Каждый удар заставлял юношу отходить назад, он раздирал одежду и пускал на землю кровь, но Ганс продолжал шептать свое заклинание уже побледневшими от страха и боли губами.

Сцена вспыхнула, и силуэт юноши стал выглядеть еще более зловещим в блеске поглощающего театр пламени. Директор, застывший в оцепенении, выстрелил еще несколько раз перед тем, как толпа, поджигая шторы, стулья и стены, толкая и топча друг друга бросилась к выходу. И только Эльва не желала уходить. В ее хрупком теле нежного ребенка появилось достаточное количество сил, чтобы противостоять толкающим ее людям, чтобы не поддаваться силе мужчины, тянувшего его за собой и оставившего на ее ручке кровавые подтеки чудовищных синяков. Она в ужасе смотрела за агонией стоявшего в крови Ганса до тех пор, пока скопившийся в его руке свет не обратился… к ней.

Ослепленная на мгновение внезапной вспышкой Эльва почувствовала то тепло, которое передал ей волшебник обнимая несколько минут назад. И вся суматоха кругом погрузилась в белого цвета кисель – хаотичные движения кругом замедлились, толчки более не приносили страданий, и даже стальные пальцы на ее запястье стали мягче. На сердце лег необъяснимый, сверхъестественный покой, преисполненный верой в то, что

Все

Обязательно

Будет

Хорошо.

Последнее заклинание Ганса было направлено на то, чтобы снять липкие руки страха с ее души, чтобы утереть ее слезы и наполнить Эльву необъяснимой радостью. Он стоял под ударами разъяренной толпы лишь ради того, чтобы Эльва больше никогда не плакала.

И после этого, когда она, погруженная в сладость его чар, поддалась наконец тянувшему ее на улицу мужчине, юноша упал на землю, в лужу собственной крови, предавшись боли смертельных ран на своем худом, хрупком теле. Сквозь спины пробегавших мимо людей Эльва видела, как директор высадил в мертвое тело весь барабан своего револьвера и, озаренный бешенными скачками пламени, удалился из здания театра.

 Несмотря даже на летний день на улице было необычайно темно и огонь, уничтожавший все труды Ганса вместе с его телом, казался ослепляюще ярким. Тяжелый дым тут же сливался с тьмой облаков, заполнивших некогда ясное небо. Театр догорал под хладнокровием взглядов столпившихся кругом людей. Их вера в то, что они сделали мир чище, пробивалась призрением сквозь наложенные на Эльву чары Ганса. Но свирепому огню было все равно – в нем трещали недоделанные куклы, развеваясь на ветру вырывались в небеса листы, с недописанными пьесами, погибали все не рассказанные сказки и несотворенные чудеса. Пламя, под плач холодного ветра и молчание зверей, собравшихся в круг, доедало остатки единственного светлого пятна в обреченном на хладнокровием мире.

И мир услышал бы все стихи, написанные Гансом, мир стал бы светлее и чище только бы если мертвые научились говорить.

- Ты! – закричала девочка, кидаясь на стоявшего в первых рядах директора. – Это все ты! – никаких чар не хватит, чтобы унять невероятной силы боль, пронзившую сердце Эльвы. - Чтоб ты сдох! – Эльва кинулась колотить мужчину своими маленькими кулачками, но тот просто схватил ее подмышки и с необычайной легкостью поднял над собой так, чтобы она не смогла до него дотянуться, - ты убил моего лучшего друга! Ты убил его! Ты в него выстрелил!

- Я избавил мир от тьмы, - ответил мужчина, на что получил плевок в лицо.

- Ты его пристрелил! Ты сделал ему больно! Гансу было больно! Ты же это видел!

- Я сделал то, что должен был, - рявкнул мужчина, но плач девочки все равно был громче сказанных им слов. Она уже обессилила, перестав махать ручками, и когда он поставил ее на землю, Эльва просто упала на колени, продолжая проклинать стоявшего над ней холодной глыбой мужчину:

- Я ненавижу тебя… ненавижу…

- Прости меня, - ответил мужчина, разворачиваясь к девочке спиной и сливаясь с холодной толпой, что начинала уже медленно расходится.

Когда пламя догорело, превращая мир чудес в пепелище, в парке не осталось никого, кроме Эльвы, что свернулась колачиком на земле и никак не могла перестать плакать.

Она там и заснула. И голос Ганса в ее голове читал ей стихи…

…Хранитель ветра, доказывая свою ничтожную власть, гнул к зе