Короткое описание: Немного о Югославской войне и деятельности испанского миротворца. Текст длинный, поэтому выкладываю частями.
Сеньор Диего Ариц Ларразабаль и Равуэльта ожидал странного гостя: человека из прошлого, свидетеля непосредственного его участия в событиях — сколько? - двадцати-пятнадцатилетней давности, событий, о которых сеньор Диего Ларразабаль хотел забыть — головой, разумом, он никогда не хотел возвращаться назад, ему причиняли боль воспоминания и истошно кричащие люди в них, пейзажи бесчисленных разрушений и сцены разнузданного насилия над человечностью, над последними проблесками благоразумия, над сущностью Божественного Творения — сеньор Диего Ларразабаль был истовым католиком с самого рождения, регулярно посещал мессу, подходил к причастию, исповедовался в грехах и грешных помыслах старому патеру Агустину, - но воспоминания о днях, когда он, будучи миротворцем, находился в месте, где, казалось, цивилизованность безвозвратно утрачена, приходили против его воли, а старость, освободившая много свободного времени для различных занятий, помогала найти им еще одну лазейку в мысли сеньора Диего: стремясь уяснить смысл, открыть причины жестокости и всепожирающей ненависти, определить свою роль в бесконечной веренице зверств, старый солдат, на чьей груди по праздникам появлялись медали, свидетельствовавшие о безупречной службе, стал собирать и читать книги о Югославской войне, обнаруживая, как мало соответствует печатное слово реальности, как мало оно передает атмосферу безумия, как стремлением к объективности оно обесценивает пролившиеся реки крови. Полемика на страницах увесистых томов, свидетельства очевидцев — как мало могли поведать выжившие! - равнодушные рассуждения об обществе потребления и изначальной предрасположенности искусственного объединения трех конфессий к распаду, мнения современников и легковесные выводы историков, ссылки на постановления Гаагского трибунала, его обвинительные и речи и робкие попытки оправдаться, - все это не приносило сеньору Диего успокоения, каждая буква противостояла его личным убеждениям, длинные тексты будто стремились одурманить его мозг и доказать, что все увиденное им если не ложь, то результат действия только одной из сторон и попытки подсластить пилюлю незначительной ремаркой в конце главы, что подобные вещи совершались всеми сторонами, конечно же, вызывали у сеньора Диего чувство личного оскорбления: он не считал себя дураком, которого может обдурить кабинетный ученый, никогда не бывавший в том месте, где разворачивались те события, о которых он пишет, ни тогда, когда они имели место быть, в отличие от него, миротворца, видевшего гибель своих друзей — гибель случайную, глупую, бесполезную, ведь они прибыли на Балканы с высокой миссией — нести мир уставшим от войны людям, способствовать их восстановлению и последующему процветанию, но им в далеком 1992 году было неведомо, что Объединенные Нации посылают их, молодых и красивых, отчасти глупцов, в аквариум с акулами, потерявшими голову от запаха крови, проникнувшимся ощущением вседозволенности, вкусившим свободы, которой их так долго лишали то турки, то Карагеоргиевичи и Обреновичи, то Броз Тито с новым прочтением теории социализма. Странно, но сеньор Диего не прочитал ни строчки о лежащим на поверхности факте: война — в крови балканских народов, они привыкли встречать только охотников до их независимости, увы, всегда сильнейших и удачливейших, что в момент успокоения они не смогли в это уверовать и продолжили искать врагов и нашли их в лице ближайших соседей и друзей, с которыми — плохо ли, хорошо ли — прожили бок о бок всю жизнь с момента прихода славян в пределы Византийской империи: уже тогда они были обречены с оружием в руках добиваться места под солнцем, отбивать территории у тысячу лет агонизирующей империи, а потом удерживать свое право жить на берегах Дуная, драться с врагом и друг с другом, отбиваться от турок и европейцев, забыть о друзьях и видеть только врагов — разве нельзя назвать Югославию примером этнического психоза, быть может заложенного эволюцией — или богом, для сеньора Диего эти понятия были равнозначны и не входили в противоречие, свойственное современному ему поколению, узревшему спасительную силу религии и пораженному мощью науки — механизма регуляции человеческого вида, слишком обременительного для планеты; этот психоз переворачивал представления о добре и зле, ставил во главу угла проблемы выживания и благополучия и отрицал разборчивость в средствах, выдвигая на передний план животную природу человечества, отказывался от накопленного опыта и ставил под сомнение демократические достижения общества: слишком много неясного оставалось для сеньора Диего, бывшего миротворца, в Югославской войне, чтобы объяснить ее происками великих держав. Раздумывая за сигарой о резне в Сребренице или бойне в Вуковаре, старый солдат — уже седой в свои шестьдесят с небольшим лет — задавал себе один и тот же вопрос: если виной конфликта действительно стали интересы Америки или Германии, то почему три народа так легко проглотили приготовленную для них наживку, почему приняли приглашение к убийству, почему забыли об узах родства, связавших сербов с хорватами и бошняками — не могло же случиться так, что за семьдесят с лишним лет существования единого государства составляющие его нации жили изолированно друг от друга, не заводя друзей, не заключая браков, - а сеньор Диего не раз становился свидетелем того, как расположившиеся по разные стороны улицы боевики кричали друг другу приветственные слова, а потом упорно стрелялись до полного уничтожения, - так можно ли было списать все на внешние силы, увидевшие в третьеразрядной стране, ничем особенно не выдающейся, некоторую выгоду для себя? Словения — единственная из югославских республик — могла бы быть лакомым кусочком для империалистов Запада, но эта страна купила себе свободу десятью днями вялотекущих боев и никак почти не пострадала от агонии Социалистической Федеративной Республики Югославии — хотя, - сделал паузу в своих размышлениях сеньор Диего Ариц Ларразабаль и Равуэльта — нельзя так просто сбросить со счетов и эту войну, поскольку и в ней гибли чьи-то дети, кому-то и она принесла тупую боль и печаль, и неужели найдется человек, что решится сказать: «Да что там ваша война! Вот у нас, в Вуковаре...» - но какое дело матери, потерявшей сына, до страданий безвестных хорватских матерей — ее боль, вот она, лежит в гробу под иконами и не улыбается ей, а с закрытыми глазами сосредоточенно смотрит в пустоту. - Убийство всегда есть убийство, - вдруг произносит в тиши кабинета дон Диего. В его голосе слышится легкий акцент, объясняемый его вторым именем и первой фамилией, доставшимися от отца, по рождению баска; не потому ли так близки старому миротворцу раздумья о судьбе малых народов, разменной монетой в исторических противостояниях, которую за ненадобностью бросают где попало, а вспоминают только при необходимости, как в семнадцатом году, когда маленьких требовалось мобилизовать, чтобы справиться с большими, тогда стало модным говорить о праве наций на самоопределение, что привело в итоге к краху четырех империй, а обманутые нации семьдесят лет ждали, когда слова обернутся делом и, не дождавшись, взяли историю в свои руки, заменив титанические войны империй на свои, маленькие, но более кровавые и страшные. В семье сеньора Диего говорили только на баскском, хотя отец прекрасно владел испанским; на эускара велись посиделки с друзьями, темой которых было освобождение от владычества Мадрида, а теперь сеньор Диего и слышать не хотел о независимости Баскавии и Наварры, хотя в молодости поддерживал отца и помнил ажиотаж, охвативший страну при известии, что боевики ЭТА убили Луиса Карреро Бланко, и причиной тому — по крайней мере, одной из причин — сеньор Диего называл всю ту же Югославскую войну, оказавшую на мир влияние, пожалуй, большее, чем окончание войны холодной: увидев своими глазами какие боль и разрушение несет борьба за, якобы, независимость, сеньор Диего по возвращении домой в 1995 году женился на испанке — смуглой красавице Клаудии — нарочно говорил с отцом только на испанском — к неудовольствию родителя — и, если требовалось назвать себя кратко, пользовался первым именем и фамилией матери. Единственное, что напоминало сеньору Диего о днях до девяносто второго — некоторые словечки на эускара, которые он иногда неосознанно употреблял в разговоре да легкий акцент и не всегда в нужном месте поставленное ударение, что особенно проявлялось при волнении или одержимости темой, и смертельная обида, нанесенная отцу, которой он не простил и с которой ушел в могилу, но дона Диего угрызения совести не мучили: разрыв с родителем казался ему достойной ценой за предотвращение кровопролития, даже если в этом случае становишься изгнанником, теряешь друзей детства, а упоминание твоего имени сопровождается оскорбительными эпитетами — после Югославии сеньору Диего было наплевать.
0
