Зевы развалин, застлали берлинское небо воскурением смерти. Звёзд не было видать.
Иван сидел в траншее. Он плотно кутался в шинель. Неделю назад он снял её с мёртвого лейтенанта. Там же, во внутреннем кармане были и документы. Теперь он товарищ Алексей Семёнов; а не комиссованный рядовой с контузией. Он должен идти вперёд. На фронт.
Этой апрельской ночью, солдат как никогда ждал рассвета.
Отгремел бой, и хлопцы лежали вдоль стенки, укрывшись мешками, с ранцами под головой. Кто-то сидел, подогнув ноги под себя, перечитывая затёртое письмо, в земляных руках. Ещё один, бродил от края к краю, с остановившимся взглядом, совсем молодой.
Другой, чернявый хлопец, сидел поодаль и курил самокрутку. Он прижимисто держал её в кулаке, и раскачивался взад-перед как маятник. Глаза его блестели, ноздри раздувались. Вдруг, их взгляды пересеклись. Чернявый поднялся. Он подошёл к Ивану, достал из-за пазухи сверток табаку и дал ему в руки. Затем выудил из кармана кусочек газеты, взял щепоть с Ивановых рук. Скрутил, облизнул края, прижал вдоль. Всунул самокрутку Ивану в рот, подкурил, забрал табак обратно.
- Благодарю. Ваня! – Иван протянул чернявому руку.
- Фёдор. Четвёртая гвардейская?
- Не Федь, из дали я - пятьдесят шестая стрелковая.
- Как же эвоно… погибшие то все…
- Так и есть. На шинель не смотри, я тут пришлый. – Иван поднял голову, широко улыбаясь, и медленно выпуская дым. Он смотрел в берлинское небо.
- Да завтра уж всё равно будет. Порвём фашисту пасть.
- Да батя, так будет… ещё по одной?
- А давай, коль не шутишь. Я тож кой чево имею. – Пока Фёдор крутил папиросы, Иван достал флягу спирта, разведённого с водой. Он поднял с земли два гранчака, протёр подолом рубахи земляную пыль внутри, налил полные. Фёдор ошарашенно уставился.
- Чай по два стакана будет на брата. Ночь длинная. Пей Федя, пей!
- Откуда же…
- Помнишь, командир давал три дня к ряду? Я оставил, для сегодня оставил.
Отхлебнули по маленькой. Федя слегка поморщился. Гранчак холодил пальцы, но всё же согревал.
- Приеду в Псков, дом отстрою, живность разведу.
- Родня есть?
- Мать, две сестры. Ждут… - он похлопал по карману рубахи, где лежало письмо.
- А у тебя бать, есть кто?
- Три сына, полегли.
- Да, дела…
- Того и пошёл сюда. Раз я сына фрица положил - знать всех тварей должен сгубить.
- Дела… - парень понурил голову – как же было то, бать?
Они сделали по глотку. Снаружи, среди треска горящих руин, в полукилометре от баррикад, раздался протяжный вопль; затем выстрел, и всё стихло.
- Да было то как… прошёл два фронта. Вернулся под Харьков, в свою деревушку. Тогда только младший у меня и оставался, сын то. А фрицы тогда убегали – наша танковая, сорок пятая брала в кольцо. Я шёл селом. Слышу, крик в сарае. Залетаю, а там… на полу шинель немецкая над девкой надругается. Я штыком его, с трёхлинейки то, в спину...
- Сын мой, Андрей, младший… Он как немцы пришли, обезумел, полицаем стал. Так мне говорили люди, и ещё много чего рассказывали. – Иван махнул рукой.
- А жена померла ещё когда первых двух схоронили.
Допили молча. Оба смотрели ввысь. Небесная мгла подёргивалась армадой клубящего дыма. Солдаты вокруг них - беспокойно вздрагивали и крутились во сне. Где-то в удалении, слышны были приглушённые автоматные очереди. Запах гари не был слышен - он пронизывал всё вокруг много дней к ряду.
Иван наполнил стаканы. Фёдор достал за пазухи половину здоровой, варёной картошки в кожуре; жёлтая мякоть на срезе испачкана грязью. Он разломил картофелину пополам, и, так они ели, запивая спиртом. Федя рассказывал за свою родню, за друзей, за молодую, красивую девушку, Веру…
И, впервые, за много дней и месяцев, Иван забылся. Его морщинистое лицо растягивалось в улыбке. И, когда картошка кончилась. Они занюхивали спирт головами друг друга. Иван – смоляной курчавой. А Федя седой и редкой. И, смеялись ещё больше.
Так расцвело небо. И командир дал готовность к наступлению. Они обнялись. Они стояли плечом к плечу, ожидая выстрела.
Когда он прогремел, Иван выскочил из траншеи и увидел пламенеющий восход, как рдеющую ярость, в доблестном сердце, советского солдата.
- Уррррррааааа!!!!