Маша находилась в том возрасте, когда в наш постиндустриальный век легкомысленная и беззаботная девушка, уже хлебнувшая зловонной житейской жижицы, вот-вот достигнет психологической зрелости. Она была стройной высокой шатенкой с выразительными черными глазами и немного стеснялась своей короткой стрижки, с нетерпением ожидая, когда, наконец, можно будет завязывать непослушные волосы в хвостик.
Не то, чтобы волосы ей мешали, просто длинный хвостик был бы приятен напоминанием о юности и о том, что пышные кудри в любой момент могут быть распущены и приятно щекотать еще молодые, не исполосованные морщинами щеки. В то же время она уже беспокоилась о своей красоте, замечая седые волосинки, но принципиально не красилась, как раньше, в рыжий цвет.
Володя встретил ее в дождливый майский выходной на широком, мокром тротуаре под нудным гулом городской рекламы. Ему понравились ее глаза, а также трогательная худоба длинных ног в кожаных облегающих штанах и брутальных ботинках на не менее брутальной подошве. При быстрой и пружинистой ходьбе она косолапила, отчего коленки слегка заворачивали внутрь, ноги принимали форму Х.
Он знал уже о том, что Маша художник и организатор волонтерского фестиваля. Он знал также и о режиссере-самоучке, ныне отбывающем срок в лагерях из-за своего харизматичного взгляда на политическую ситуацию в стране, и о талантливом питерском музыканте Ване, мечтающем переехать в Крым, но вынужденным жить в Питере, так как его девушка с ребенком не от него в Крым переехать не мечтает, и о ремонте в машиной квартире, и, наконец, о машиной маме, которая живет среди ремонта, загромождает посудой кухонные столы и все время жаждет о ком-нибудь заботиться. Маша с неподражаемой непосредственностью рассказывала о жизни, возбуждая в Володе инстинктивное желание прижать ее к себе. Но в руки не давалась, держалась настороженно, будто ожидала от него в ответ чего-то важного и одновременно неприятного.
Теперь они вдвоем шли по вечернему парку вдоль переполненной ливнями мутной реки.
- Вы не цените и не уважаете женщин, - взволнованно говорила Маша, - и смеетесь над их увлечениями, их трудом. Даже поблагодарить родную мать за отданные вам годы вы не догадаетесь. Да, конечно, когда мужчина что-то делает, он заслуживает поклонения, он творит историческое событие, а женщина – так, лишь бы не плакала, все смех, как детское ведро с песком.
С каждым словом она наращивала обороты, ускоряла шаг и плотнее прижимала к груди скрещенные руки.
- Вот ты был на фестивале, в той зеркальной комнате, но так и не понял в чем замысел, зачем зеркало на полу лежало. О, какие вы невнимательные! Ты перепутал парня с девушкой и теперь, как бы между делом, спрашиваешь меня, кто из них автор и тут же говоришь, какая разница.
- Я действительно не понял, кто автор, прости уж… Много всего было.
- Много? А что ты понял из этого «всего»?.. Ах, вам все равно, что фестиваль, что ребенок. Неужели вы так же будете относиться к жене с грудничком на руках?
- Причем тут одно и причем другое?
Он коснулся ее спины и стал примирительно поглаживать острые лопатки.
- Вы просто не понимаете женщин, ни с полуслова, ни с трех слов, ни тогда, когда уже все перед носом. Я не знаю, как еще объяснить…, - в ее голосе послышалась предшествующая плачу дрожь, - я же уже говорила, что от твоих прикосновений у меня как будто поднимается температура… Но вы не считаетесь с женщиной.
Перед глазами Володи мелькали вечерние огни, пробоины в перилах набережной, проснувшиеся летучие мыши. Мысли его перепутались. Он не подозревал, что выяснение отношений начнется на третьем свидании и не был виноват в том, что внешне напоминал Маше ее бывшего молодого человека.
- Я его просила: «Дай денег на фестиваль». У него были деньги. «На платье – дам». Какой толк просить? Потом все-таки дал, пятьсот рублей, спасибо… Почему вы считаете, что женщине кроме еды и побрякушек ничего не нужно? И когда была возможность купить жилье - то же самое. Ни на фестиваль, ни на жилье денег не оказалось. Разлетелось. И все потому, что вы не слушаете женщин.
Не то туман, не то морось обволакивали безлюдную набережную. Вокруг была весенняя пустота, голодная до тепла и солнца. Мокрая зелень сгибалась во сне с терпеливой уверенностью в завтрашнем прекрасном утре. Володя вспомнил, что ее кулачок как раз помещается в его ладони. Сердце у него сжалось, как у оглушенного таракана, заползшего зачем-то в старую общественную прачечную, и он глухо произнес:
- Я ничего не знаю. Ты меня загрузила.
Она точно ждала такой реакции:
- Еще бы. Было бы удивительно обратное. Но если вас не грузить, вы же будете лежать на диване и ничего не делать. Ведь, правда?
- Что ты от меня хочешь?
- Не знаю… проводи меня домой.
- Мы и так идем в сторону твоего дома.
- Идем…
У своего родного подъезда Маша внезапно просияла и ласково произнесла:
- Просто надо иногда сказать «прости» женщине. Просто так сказать и все.
- Прости, - повторил Володя, как способный попугай.
- И ты меня прости. Ну вот, теперь – пока. До встречи.
Она его обняла и шагнула в темноту подъезда. Старая дверь закрылась.
«Почему у них нет домофона? - подумал Володя, - да и какая мне разница!».
Ежась от сырости он пошел прочь под тусклыми фонарями, выдыхая густой желтый пар.
Зимой он узнал, что Маша сняла офис в центре и завела для мамы кота. С котом, правда, она теперь сама возится. Спит с ним, делает селфи, прикрывая им голую грудь, иногда наказывает, запирая на балконе, а мама в отремонтированной квартире так же нелепо расставляет посуду.
Маша всегда считала, что врать нехорошо. Володя ей верил. Верил, что на душе у нее пусто, кудри подросли и уже получается завязывать хвостик. Только смысла в хвостике никакого не оказалось: жизнь все равно стала на полгода короче, а мыть голову с короткой стрижкой было куда проще.
0
