Красный цветок

«Я нашел его на лавке возле подъезда. Мужчина лет сорока, в поношенном сером пиджаке, чуть коротковатых штанах и с пустой бутылкой пива, зажатой между ног. Он спал, и я наклонился ближе. Мерзкий запах перегара сразу засвербил в носу. Но я продолжил вглядываться в черты лица. Острый, крючковатый нос, родинка на левой щеке, жирные растрепанные черно-седые волосы. Я хотел увидеть и взгляд, но мужчина продолжал крепко спать.

Трудно осознать, но это мой отец».

Виктор проснулся от ощущения, словно забыл нечто важное. Быстро взглянул на часы и вздохнул с разочарованием: до звонка осталось минут двадцать.

Сон больше не шел.

Некая навязчивая мысль продолжала вертеться, не давая покоя. А ведь сегодня ответственный день. Виктор - художник. Молодой талант. И через три часа первая выставка работ. Его работ. Спасибо успешным друзьям и учителю родной художественной школы. Если бы не они, юный гений продолжал бы рисовать карикатуры в местную желтую газетку.

- Черт! Вот же закон подлости. 

Парень поднялся и поспешил на балкон. Дыхание бодрящего воздуха и утренняя затяжка никотина – привычка, которую трудно изменить. Вчерашняя гроза омыла весенний город, освежив листья, землю, воздух и, казалось, самих людей.

«Интересно, а до людей всегда дышалось так?» - промелькнуло в мыслях.

До людей, до появления пыльных городов, машин с бесконечными выхлопами, заводов, напоминающих адские котлы, выбрасывающие ввысь гарь. В небеса, к самому Богу, если он существует. Заявляя: «Смотри, я здесь, проваливай прочь, это моя земля, мое небо, мой воздух».

Виктор просмаковал мысль, словно дым сигареты, воображаю новую картину.

«Вот, новый шедевр Виктора Поленова. Какие краски, какая идея. Совершенство».

«Совершенство».

Мысль зацепила и мозг словно онемел в преддверии… В преддверии чего?

«Совершенство. Совершенство. Совершенство. Совершенство. Совершенство».

Вот оно. Вот что он забыл. Вот оно, то, что снилось ему всю ночь, навязчиво и беспокойно. Совершенный образ. Нет, это большее – суть всего мира, всей жизни, всего бытия. И он должен, должен это показать. Истину. Красный цветок, притаивший пустоту. Вселенскую пустоту. Пустоту бесконечности, что вмещает в себя все.

Художник безумцем подбежал к мольберту и откинул незаконченную картину девушки с ребенком. Чистый лист предстал перед Виктором.

«Tabula Rasa».

Виктор смешал первые оттенки и широким мазком алого принялся за новый мир.

«Я никогда не понимал его. С самого детства отец поражал то чрезмерной заботой, то безумной жестокостью. И никогда, никогда нельзя было предсказать, как он поведет себя в следующую секунду.

Но одно я помню точно. Этот образ навсегда въелся в память. Образ цветка. Красной розы. Всю мою сознательную жизнь отец пытался нарисовать его. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. А ведь он отличный художник, один из лучших своего времени. И этот цветок…с каждой новой попыткой он почти не отличался от предыдущего и казался идеальным. На алых лепестках проглядывали тонкие жилки, капельки росы отражали вселенную, в которой парила эта роза, маленькие черные пятнышки на листьях… Смотря на это чудо, хотелось протянуть руку и дотронуться, уколоться о шипы, почувствовать… вселенную в руке.

Но отец срывал картину, в ярости бился о стены кулаками, потом головой. Снова и снова. В истерике рвал картины на сотни кусочков, ломал все, что попадалось под руку, и в итоге затихал, сев у стены. Порой казалось, что он плачет».

Через три часа телефон безумно сметал тишину в кучу скомканных бумаг. На измятых полотнах кое-где проглядывали алые лепестки розы. А Виктор, схватившись за волосы, сидел у стены и, казалось, не реагировал. Телефон снова и снова проигрывал мелодии, тонувшие в белых стенах квартиры, но парень не шевелился.

Мольберт, как важнейший элемент квартиры художника, горделиво осанился в центре комнаты. И на очередном листе бумаги красовался цветок. Красная роза. Каждый лепесток, казалось, вот-вот зашевелится от сквозняка, принесшего с улицы аромат весны. Основные ноты – влажный ветер, утренний весенний морозец, а в шлейфе – едва осознаваемый запах сирени и жасмина.

Красная роза, будто живая, на темном фоне вселенной. Словно бесконечность, заключенная в крохотную человеческую душу. Или розу.

Но этого было мало. Это не совершенство, и Виктор снова и снова прокручивал в мыслях тонкий, едва уловимый образ того единственного цветка.

Он давно уже плюнул на выставку, пускай разрывается телефон. Только роза. Только красный цветок занимал его мысли.

«Когда мне исполнилось шесть, отец, в один из немногих моментов, когда он был нормальным, попросил нарисовать маму. Я так переволновался, что не мог уснуть до самого утра. И дело даже не в том, что это было сложно, нет, я неплохо справился с задачей, просто… Отец был таким далеким, таким непонятным, таким ужасным и одновременно родным и близким. И мне чертовски не хватало его внимания. Даже несмотря на то, что в глубине души ненавидел за все то, что он делал с мамой. И как она только терпела все эти унижения? Сколько сил понадобилось, чтобы тянуть в одиночестве сына и…мужа? Все вокруг твердили бросить этого никчемного человека, но нет… Я сам не раз жаждал даже убить его, но… сейчас я понимаю, почему она настойчиво твердила, что он не виноват. Но тогда - ненависть и одновременно любовь. Сумасшествие.

А на следующий день, после того, как я показал отцу портрет мамы и другие рисунки, мы отправились к старому учителю отца и меня приняли в художественную школу. Отец буквально светился от счастья. Никогда не забуду его таким. Это был бог, а не человек. И мне казалось, что все, больше не будет алкоголя, криков и сумасшествия. Лишь мир, радость, семейное счастье.

Но ночью отцу снова приснилась красная роза, и все началось заново».

Марина выехала сразу, лишь только сообщили, что Виктор не отвечает на звонки. Несмотря на серьезную ссору, из-за которой девушка уже два дня ночевала у родителей, она волновалась. Тысячи правдоподобных и фантастических вариантов прокручивались в голове, отбивая болевой марш в висках. Да и ссора-то была пустяковая. Марина хотела стабильности от мужа, ведь скоро у них родится ребенок, а профессия свободного художника вовсе не предполагала постоянный доход. Выставки – это, конечно, хорошо, но навряд ли Виктор смог бы обеспечивать их ежемесячно.

И в тоже время девушка восторгалась творчеством Виктора. Обаятельный художник, тонкая натура – Марина ловила себя на мыслях, что польстилась на профессию, а не на человека, но тут же отбрасывала их, как ненужные. Ведь ей действительно было хорошо с Виктором. Любовь.

Но реальность весьма жестока к подобному. Ребенок требовал денег. Да и Марина тоже.

И сейчас девушка нервно ворочалась на сиденье автобуса. Проспал? Упал в обморок? Сбила машина? Встретил каких-нибудь уродов? Умер? Звонить соседям? В милицию? Глупо. Еще пять минут и она окажется там сама, причем с ключами, а не ломом. Телефон попеременно то не отвечал, то оказывался занят под напором организаторов выставки и друзей.

Марина ожидала чего угодно, открывая дверь, но только не того, что оказалось на самом деле. Легонько скрипнула дверь, открываясь в мир творца. Телефон уже не звонил, пару минут назад он разрядился. И лишь тишина в приветствии раскланивалась перед девушкой. Такая тишина, которая, казалось, вот-вот завопит предсмертным криком.

Обувь и одежда нетронуто приютились у входа, и Марина сглотнула, приготовившись к худшему. Лет пять назад она точно так же вернулась домой, но застала охладевшее тело деда, смотрящее телевизор.

Сердце забилось чаще, заныв. И по телу волнами побежала дрожь.

- Вить.

Половица скрипнула под ногой, когда Марина преодолела первый, самый трудный шаг.

- Вить, ты где? Что-то случилось? Ответь.

На лбу запульсировала жилка.

- Вить!

Собрав волю в кулак, Марина прошла в комнату. В Комнату Белых Стен. Именно так назвал ее Виктор, расставляя мебель и ставя в центр мольберт. Белый цвет не должен был отвлекать от творчества. Белый цвет. Первозданный и аскетичный. Подчеркивающий идеальную чистоту комнаты. Обычно идеальную чистоту. Но не сегодня.

Прямо у двери валялся незаконченный портрет симпатичной девушки с ребенком. Жидковатые каштановые пряди обрамляли овал ненарисованного лица. Ребенок тоже не был изображен. Собственно, на картине только и были волосы девушки, одежда и незамысловатый фон. Но Марине стало жутко и обидно, потому что, без всяких сомнений, это должен был быть ее портрет. Ее и ребенка. А сейчас он валялся, словно мусор, будто никчемная, использованная бумага. Но более того, ведь Виктор никогда не рисовал так портреты. Только с натуры, и начинал всегда с лица. И никогда, никогда не разбрасывал и не сминал работы, будь они хоть самыми ужасными во всем мире. А сейчас… И на каждом алая роза.

- Виктор, - прошептала девушка и, наконец, увидела мужа.

Измазанный красками парень сидел в углу, поджав колени и не реагируя. Неподвижный, словно статуя, которые так любил рисовать, с побледневшей кожей, Виктор будто постарел всего за несколько часов, но на несколько лет.

Марина спешно подбежала к мужу и подняла лицо с колен.

- Виктор! Витя! Что с тобой? Ответь. Что случилось? Тебе плохо?

Парень бессмысленно смотрел в одну точку, словно не замечая жену, взглядом, вместившим в себя пустоту. Холодную и безжизненную. Затем очнулся и сиплым голосом пробормотал:

- Я не могу. Я не могу нарисовать.

Марина не успокаивалась строить догадки и, нервничая, все сильней тормошила за плечи Виктора. Пятно алой краски на его рубашке переметнулось и на ладони девушки, а она даже не заметила. И все сильней, сильней сжимала плечи.

- Что не можешь? Виктор, что ты не можешь нарисовать? Ты уже все нарисовал. Нам надо спешить. Мы еще можем успеть на выставку. Можем, слышишь? Ты слышишь меня? Нам надо на выставку. На выставку. Ну, или не надо. Тебе плохо? Если тебе плохо, то давай не поедем, Евгений Иванович и без нас справится. Тебе плохо? Скажи, не молчи. Я помогу тебе, слышишь? Ты все можешь нарисовать, успокойся только. Все можешь. А даже если не можешь, то ничего страшного. Не волнуйся, все будет в порядке, ты все нарисуешь. Нарисуешь, слышишь? Нарисуешь…

«Я часто думал о его смерти. О смерти отца. И никогда не мог представить, что он умрет от банального инфаркта. Что угодно – самоубийство, нож собутыльника, обморожение, лихая ночная машина, отравление… Но только не инфаркт. Настолько нелепо, что трудно осознать. Я ведь часто находил его и на лавках, и в канавах, и просто под деревьями, но всегда спящим, а не мертвым.

Мой отец.

Пьяный безумец, потративший жизнь на поиск совершенства, на рисование одного единственного цветка. Двадцать шесть лет назад, еще до моего рождения, он бросил творчество, незаурядный талант. И все ради какого-то цветка!

Идиот!

Но все же отец».

Кирилл отложил ручку, смял исписанный лист и, положив в пепельницу, попытался поджечь сигаретой. Осыпался пепел, и обессиленная сигарета лишь опалила край бумаги. Молодой человек ухмыльнулся.

- Рукописи не горят? Чушь.

Щелкнула зажигалка, и голубоватый огонек легким прикосновением довершил дело. Пламя плавно очернило исписанный лист и, пожирая, оставило лишь тонкий хрупкий пепел.

Пепел от воспоминаний. Кирилл не знал, зачем написал все это. Но ему казалось, что так станет легче. В соседней комнате молча, по привычке, плакала мать, а он не мог. И эта боль в душе, размером со вселенную, казалось, вот-вот разорвет на части. Хотелось вскочить, самому вырвать сердце и, успокоившись, умереть.

Но в соседней комнате, в Комнате Белых Стен, лежал мертвый отец. И при одном лишь припоминании посеревшего тела, окаменевшей неподвижности и запаха забальзамированного тела умирать становилось страшно. Кирилл практически и не подходил к покойнику, стараясь избегать даже взглядов на тело, боясь оскорбить память отца глупыми разглядываниями.

Но он был, пожалуй, единственный такой. Приехавшие родственники без капли стыда осматривали мертвого Виктора с головы до ног, а престарелые соседки даже умудрились переворотить подушку, проверяя, а шелковая ли она?

Под вечер, когда основная масса ненужных сочувствующих стала расходиться, Кирилл, наконец, пересилил себя и подошел к мертвому.

Молчаливо вглядываясь в черты лица, столь знакомые и теперь незнакомые, Кирилл простоял минут пять у гроба, обитого алой тканью. Он был один в комнате. Один из живых. Тихие голоса старушек-родственниц на кухне, всхлипы матери, никогда не притухающий шум города за окном, четкая чекань старых механических часов и молчание отца. Кирилл еще раз глянул на его лицо и облегченно проговорил:

- Нет, это не мой отец. Это лишь оболочка. Как кокон бабочки. Я не хочу запоминать отца таким. Это не он. В моей памяти он останется живым.

И, успокоившись, Кирилл вернулся в комнату и в момент уснул на отцовской кровати. Последние лет пять, после того, как Кирилл уехал, родители спали раздельно. И умер отец именно на ней.

- Убирайся отсюда! - прогремело откуда-то сверху, и Кирилл очнулся.

Он лежал лицом вниз, и жесткая сухая земля, столетиями не получавшая ни капли влаги, дрожью отразила ужасный, но знакомый голос. Кирилл попытался приподняться, но тело не слушалось. Попробовал еще раз, напрягся руками и услышал, как земляная пыль буквально скрипит под пальцами, настолько сухой она была. Нечаянный выдох поднял ее в воздух  прямо в лицо Кирилла. Он закашлял.

- Убирайся отсюда! Быстро!

От неожиданности Кирилл рывком повернул голову в сторону говорящего и замер в оцепенении. Прямо перед ним возвышался трехметровый демон. Алая кожа, словно выкованная из адского огня, излучала жар и, казалось, вот-вот опалит смертельным вечногорящим пламенем. Ноги демона козлиными копытами отбивали и без того осушенную землю, вспархивающую в воздух от каждого удара и мерцающую на ветру. Трехпалые руки сжимали вилы, выкованные из червленого золота, а рога…

- О Боже…- прошептал парень.

Только сейчас Кирилл заметил лицо. Это было лицо его отца. И одновременно лицо демона. Алая ярость поигрывала жилами, искажая до неузнаваемости черты Виктора. Вернее нет, это уже не Виктор. Это уже не человек.

Кирилл похолодел, и сердце, казалось, погрузилось в ледяную пустоту. Он не мог пошевелить даже пальцем, а уж тем более убраться отсюда. И это уж точно не сон. Слишком реален отец, демон, слишком реально алое зарево, освещающее бесплодную землю, слишком реален вкус пыли во рту. И слишком реален страх, сковавший тело.

¾ Убирайся отсюда! Немедленно!

Трезубец вонзился в землю всего в паре сантиметров от Кирилла. И парень, не сомневаясь, что этот удар лишь предупреждение, вскочил и бросился бежать со всех ног. Не оглядываясь, вперед и только вперед по бесплодной земле, уходящей во все стороны горизонта.

«Отец! Отец! Неужели это отец? Что с ним? Неужели он в аду?»

- Убирайся отсюда!

Но он ведь не слышал топота! А голос снова рядом!

- Убирайся! Быстро!

Не останавливаясь, Кирилл обернулся и похолодевшим сознанием понял, что не сдвинулся с места. Ноги поднимали пыль с одного и того же места, образовав маленькую песчаную бурю, кружащую вокруг него же. И вокруг демона.

- Убирайся! – снова прорычал отец.

И Кирилл, отвернувшись от него, попал в старинный парк.

Парк, посеребренный первым холодным снегом. Парк-лабиринт. Высокая живая изгородь сплошной стеной произросла перед парнем и позади него, оставив дорожку влево и вправо. Кирилл глубоко вдохнул морозный воздух, сразу защипавший в носу, и, восстанавливая дыхание, двинулся вправо. Тишина изредка прерывалась стонами качающихся деревьев, но ветра не было. И снега тоже. Но через несколько минут Кирилл уже стряхивал с плеч ворох белых снежинок. Белых. Первозданный и аскетичный цвет.

Казалось, что он идет минут десять, двадцать, потом тридцать, заворачивая снова и снова, уже давно сбившись со счета поворотов. Не чувствуя усталости, жажды, голода. Лишь только стремление убраться, убраться отсюда поскорей. Померзшая трава скрипела под ногами, чуть разбавляя тишину, а следы тут же засыпало снегом. Непадающим снегом.

И когда Кирилл, казалось, уже готов был обезуметь от этой тишины, впереди послышались звуки. Невнятные, неразборчивые. Просто звуки, такие, каких никогда не доводилось слышать, и парень напрягся, пытаясь разобрать, кто или что это шумит. И когда звук оказался почти рядом, Кирилл замер, готовый в любой момент кинуться обратно вглубь лабиринта. Но и звук замер в такт. Исчез, будто его и не было.

Минута, две, три, Кирилл устал ждать и шагнул дальше. И тогда они выскочили. Разом восемь или девять, он так и не успел разобрать, сколько, что за твари, откуда они вообще взялись. Мелькали хищные рыбные лица, обтянутые бледно-розовой кожей. Одно, два, три, пять, сколько? Маленькие острые зубы вонзались в руки, ноги, уши, пальцы. Кирилл в панике махал руками, бросался из стороны в сторону, но они не отрывались, наоборот, новые и новые челюсти вгрызались в тело.

- Прочь! – голос отца-демона снова раздался совсем рядом.

Трезубец одним ударом снес пару тварей с тела Кирилла. Пронзенные существа завопили и в момент рассыпались в прах, белыми снежинками упавший на землю. Еще удар, и белый снег посыпался запазуху Кириллу, легким током ударяя кожу. Остальные твари поспешили исчезнуть.

- Убирайся отсюда! – в ярости проорал демон и тоже исчез.

Кирилл в истерике упал на землю и, закричав во весь голос, ударился несколько раз головой о мерзлую траву.

- Господи, спаси меня! Господи! Господи! Господи! Господи! Господи! Господи! Все, что хочешь сделаю, только вытащи меня отсюда!

- Сын, посмотри.

Кирилл в изумлении приподнял голову.

Сумрачный парк сменился яркой летней поляной, и на лавочке, спиной к Кириллу, сидел отец. Не демон, не безумный пьяница, нет, он был другой и это чувствовалось.

Успокоение протянуло к Кириллу тонкие нити, и парень, встав с теплой травы, присел рядом с отцом. Отец улыбался. Умиротворенно и счастливо, как никогда при жизни. Улыбался и смотрел. Но не на сына.

- Посмотри, сын, посмотри, как она прекрасна.

Кирилл проследил за взглядом и увидел.

Увидел алую розу, красный цветок, загубивший всю жизнь отца, укравший его талант, разум, счастье. Красный цветок. Само совершенство. Совершенство, вобравшее в себя весь мир, всю вселенную, уместившее бесконечность. Вот он.

Кирилл заворожено смотрел, будучи не в силах отвести взгляд. Идеал. Вот он, идеал. Так вот что пытался дать миру отец! Идеал.

- Смотри внимательно, сын, смотри и запоминай, - на этих словах отец, художник Виктор Поленов, отвел взгляд от розы и посмотрел на Кирилла, - Ты должен его нарисовать.

- Проснись, Кирилл, проснись, - морщинистая рука старшей сестры отца трясла парня, - кто ж на кровати покойника-то спит? Сны, небось, жуткие снились, да?