Крик

 

Отведи скорбь и гнев, и тогда немой песнь запоёт. Веди нас по путям праведности, услышь благословение сынов Йешуруна, сынов Аарона! Благословим Бога нашего, в обители Которого – радость, Которому принадлежит пища, что мы ели.

Все повторили:

-Благословим Бога нашего, в обители Которого – радость…

- Благословен Ты, Господь, наш Бог, Царь Мироздания, сотворивший веселье и радость, жениха и невесту; ликование, пение, торжество и блаженство; любовь и братство, и мир, и дружбу….

Два бокала с вином гости передавали друг другу, пока произносились благословения. На последнем седьмом благословении, вино смешали в одном бокале и подали Бели.

Йозеф подняв вуаль открыл лицо своей невесты. С мягкой улыбкой Бели пригубила вино из рук своего отца. Йозеф одел на палец ее руки кольцо.

Вино было выпито молодожёнами, бокал завернули в полотенце, и раввин разбил его, бросив о каменную брусчатку двора синагоги. Чтоб помнили землю обетованную и разрушенный Храм.

Весеннее солнце освещало Варшаву, и балдахин облаком осенял счастливых Йозефа и Бели.

Гости танцевали вокруг балдахина и пели радостную песнь предков. Йозефа и Бели, улыбающихся на весеннем солнце, усадили на подушках, уложенных на скамье с высокой спинкой. Подружки смеялись, шутили, и бросали в них скомканные бумажки с пожеланиями. Детишки запускали бумажные самолётики, метясь в Йозефа.

Гости расселись за накрытый стол. Молодых усадили за отдельный стол. На двух скрипках, друзья Бели из музыкального училища, играли скрипичную партию из концерта Мендельсона. Было радостно и трогательно.

Мать Бели, дородная черноволосая , всегда улыбающаяся женщина, в светло бежевом длинном платье с вышивкой на широких рукавах, подарила жениху большой отрез темно синего материала ; на костюм. Обняла за шею и поцеловала в щеку.

- Дочь, вот и ещё одна мечта в твоих руках!

Отец протянул ей деревянный футляр со скрипкой. Дочь с восторгом открыла потертую временем лаковую крышку, и достала скрипку, Австрийского мастера 17 века Якоби Штайнера. Она её так хотела, и не ожидала, что ей её могут купить.

 

 

 

 

В большой комнате с высоким потолком, у высокого окна с видом на дом темно красного кирпича, и улицу, выложенную серой неровной брусчаткой, стояла девушка в лёгком платьице, с черными волнистыми волосами, небрежно завязанными на затылке красной тесьмой, и настраивала скрипку.

- Бели, ты слышала, что Ашкенази уже всей семьёй уплыли из Данцига? В Британию.

Йозеф в не застёгнутой белой рубахе сидел за круглым столом, посреди комнаты.

Поставил стакан с чаем , отложил газету на край большого стола. Смотрел на белую фигурку с черными длинными волосами, освещенную солнечным светом.

- Уже!? Видимо решилось все быстро. А я не хочу уезжать. Я здесь выросла, я люблю этот город. Это мой город. Раньше ведь было всё хорошо и спокойно.

- Раньше, да.

С сожалением согласился Йозеф.

- В нашей библиотеке вчера окна камнями побили. С криками: вон жиды. Ну и всё в таком духе. Я больше так не хочу.

 

Бели опустила скрипку, задумчиво смотрела в окно.

- Отец идет.

Сообщила она, увидев быстро идущего по тротуару отца.

- Приветствую, мир вам!

Войдя в уже открытую дверь, весело поздоровался отец, вешая шляпу на вешалку рядом с пальто.

- Садитесь, профессор Леви.

Отодвинув стул от стола, произнес Йозеф доброжелательно – шутливо.

- Папа, чаю?

Бели, налила чай в стакан в подстаканнике, пододвинула севшему папе тарелку с хлебом и сыром. Села рядом.

- Всё! Сегодня всё решил. Нам разрешили выезд в Британию, и оттуда в Палестину. Я прям из посольства. Единственная проблема : нам не удастся уплыть вместе. На пароходе не было уже место. Предложили места на разных пароходах, в разное время. Первым рейсом, через неделю, уедем мы с мамой. А через три месяца уже вы. Не удобно конечно. Но это возможно последний шанс. Британия прекращает прием мигрантов. В Палестине встретим вас. Уже как то там обустроимся и встретим.

Рассказывал, довольный решенным вопросом профессор- медиевист Леви Бравиц.

- Представляете, на днях старый филолог Мазовецкий заявил: убирайтесь отсюда! Не уезжайте, не бегите, а – убирайтесь! С угрозой! Я с ними 15 лет проработал! Нормальные люди были. Может, не замечал, не обращал внимания?

Уныло замолчал Леви Бравиц.

Через открытое окно солнце освещало круглый стол и троих людей. Весенний теплый ветерок шевелил отодвинутые занавески.

 

 

 

 

Бели смотрела на цветущие липы, из окна училища, из патефона звучала музыка. Сегодня они слушали Шопена. Рассказывали о визуализации музыки и ее влиянии на чувства человека. Бели сидела у окна третьего этажа и слушала липу. Свежие зелёные листья, усыпанные жёлтым цветом. Ноктюрн звучал в кроне старой липы, молодой липы чуть дальше, в лёгком ватном облаке, растворяющемся в летней голубизне неба. Лёгкий ветер памяти шевелил давно пережитые эмоции, отдельные сцены детства, юношеской жизни, прикосновения, слова, тепло летнего дождя, утренние пробуждения, первый снег во дворе, запах сирени, звёзды укрывшие землю, сверчки по вечерам…всё проносилось лёгким ветром и смешивалось, возникая главами в книге её жизни. Сердце томительно щемило от счастья, и вся её память, липы, небо, Шопен, обещали продолжение и незыблемость счастливой жизни.

 

 

Бели стояла у парадной двери своего дома, обернувшись, смотрела на большие окна второго этажа своей квартиры. Их было человек шесть из этого подъезда. Грубыми криками их выгнали из квартир. Рядом на тротуаре кучей лежали тюки, с перерытыми вещами. Искали ценности и отбирали, что нравилось. Свои же, поляки. Бели была в осеннем пальто с желтой звездой Давида на груди, жарким летним днём. Под мышкой сжимала скрипку, завёрнутую в мешковину, в надежде, что не заметят. Рядом Йозеф с тревожным, и решительным видом пытался Бели собой загородить, спрятать от враждебного мира.

Ветер памяти навеял липы и Шопена, Бели пыталась связать разрыв между прошлым и чуждой реальностью.

 

Прекрасная погода, птицы, цветущая липа в конце улицы. В стороне напротив немецкие солдаты в тёмно серой форме, с автоматами под мышкой, курили, возбуждёно общались, похлопывая друг друга по плечу. Еще дальше молча, курили поляки – полицаи по надзору за еврейским населением. Велосипеды прислонили к стене дома, фонарному столбу.

Евреев заставили свои вещи бросать на подъехавший грузовик, и им залезать туда же.

Офицер в черной элегантной форме, в начищенных сапогах, со свастикой на левой руке, подошел к их группе, с брезгливым выражением лица, приложил трость к голове Йозефа, и заставил его отодвинуться в сторону, от черноволосой красивой евреечки в шляпке. Ткнул тростью в мешковину под мышкой у Бели, и в упор вопросительно смотрел в черные испуганные глаза. Бели испугано протянула ему сверток. Держа скрипку, офицер довольно ухмыльнулся, что- то грубо и презрительно высказал ей в лицо.

Бели смотрела в уходящую черную спину, забравшую ее мечту, цветущую липу, Шопена.

Собрав полный грузовик этих несчастных, ненужных людей, отвезли их в район, огороженный, недавно построенной кирпичной стеной.

Большое гетто. Ещё больше ненужных людей. Устраивались везде. В комнатах и лечь было негде, люди в подъездах, подвалах, на чердаках, под навесами на улице. Йозеф изо всех сил оберегал и ухаживал за любимой женой. Еда, вода – всё давалось с трудом. Но люди выживали мужеством, надеждой, и общностью судьбы. Как всегда. Многих регулярно, куда -то из гетто увозили. Говорили, что в Германию на работы, или даже на поселения в восточные земли. Кроме тех, кого расстреливали у стен гетто. После восстания увезли и Йозефа.

 

Весенний лёгкий туман развеялся уже теплым светом солнца. Тепло весны, солнце, суетливый и радостный воробьиный щебет, звучал неуместно и будто из другого мира, их мира. И сейчас мир людей и природы не совпадали. Бела слышала диссонанс, несоответствие этих миров. Их привезли на вокзал. Бела вместе с другими лишними людьми стояла на перроне, возле красивого фонаря, с вещами в грязной простыне, и смотрела на вагоны для скота. Небо, как ни в чём не бывало, улыбалось по весеннему светло. Кто то невдалеке весело играл на гармони. Паровозные гудки вырывали из памяти счастливые семейные поездки за город. На душе было тревожно, затошнило, все вокруг потемнело. Опускающуюся на землю Белу, подхватили тётины руки. Они вместе присели под красивым кованым фонарём.

- О, Боже, да ты беременна!

Глядя в серое худое лицо девушки, испугано вырвалось у тёти.

- Милая, милая, ты только держись, не подавай вида, чтоб не заметили.

Прислонила голову в грязном платке себе на плечо. Старательно, устало улыбнулась солдату с автоматом на плече, и сигаретой в уголке рта, с прищуренными от дыма глазами.

Ехали долго. Даже порадовались весеннему пейзажу. Холодной ночью согревались естественным теплом тесно прижатых друг к другу тел. Вагоны для скота с изнемождёнными телами, остановились внутри большой, огороженной стеной с колючей проволокой, территории. Вышки с пулемётами и чёрными фигурами солдат. Основательные кирпичные бараки симметрично в ряд. Широкие дороги засыпаны щебнем. Неестественный порядок. Лай собак, и никакой растительности, кроме как у здания офицерского корпуса, вдоль которого клумбы с жёлтыми нарциссами и кустарниками роз. Дальше за бараками здание с большой длиной трубой на фоне синего неба с ярким солнцем на горизонте.

У вагонов заставили снять всю одежду, и повели толпу босыми ногами по гранитному щебню. Спотыкаясь от боли, шли на дезинфекцию в баню, через весь лагерь. Толпу голых беззащитных тел, в помещении из бетона, с потолка облили жгучей жидкостью.

 

 

Выдали куски серого мыло, сваренного из предшественников. Заставили тщательно вымыть волосы. Холодная вода облегчала боль от дезинфекции, и даже немного успокоила напряженные чувства. В другом помещении тут же остригли на голо. Волосы аккуратно собирали в чистые полотняные мешки. Вошла женщина в белом медицинском халате и шапочке. Пересчитала мешки, записала в книгу учёта.

- Так, еще надо, слышите? Ещё, ещё надо! Ведите остальных.

- Да ещё привезут.

Ответили надзиратели.

Усталая, худая, лысая Бели в деревянных ботинках, в полосатом платье, с такими же несчастными, брела в барак. Изредка трогая живот. Ещё не заметную жизнь. И совершено не понимая, что будет дальше, и почему всё так случилось.

Жизнь проходила с притупленными чувствами, однообразно, по животному. Скудная еда, издевательства надзирателей, и работа. Что- то грузили, носили, перебирали вещи. Привозили много детей, забирали у матерей, и уводили в санитарный корпус. Больше их никто не видел. Каждый раз Бели сжимала руками свой живот. Соседи по нарам часто исчезали, приходили новые. И тёти уже не было, не вернулась с работ.

В одном из бараков, вечером после поверки, случился пожар.

Решившись бежать, рассудив, что лучше героически погибнуть в случаи неудачи, чем неизбежно страдать и сгореть в крематории, несколько человек подожгли барак № 21. Гудели сирены, лаяли собаки, автоматные очереди, бегающие лучи прожекторов по территории. Горящий барак, и в нём люди. Так и сгорели раньше времени. Беглецам так и не удалось перебраться через ограждение. Затравили собаками. Из труб крематория дыма и огня было больше. Ходила легенда, что одному удалось вырваться из этого круга ада.

Ценой сотни жизней. Выбравшихся из барака № 21 запихнули в барак № 6. И без того в тесноте люди оказались на бетоном полу, многие ложились по очереди. И всё равно были рады, что ещё живут. Привозили новых лишних людей, и печи не справлялись. Их просто расстреливали рядом с крематорием.

Барак №21 состоял из военнопленных. Их и переместили в барак №6, пока неделю, они же и отстраивали сгоревший.

Люди ложились плотно, и тяжело засыпали с болями во всём теле. На полке сверху лежал высокий, белобрысый русский пленный. Николай – идейный большевик, по разговору было понятно. А больше всего разговаривал он с поляком, уже в возрасте,( понимать друг друга научились быстро). Поляк такой же высокий, и уже седой.

- Да, тише ты, Микола! Сдадут тебя, до утра не доживёшь!

- Ежи, да и так не доживу, ну, до следующего утра!

Посмеивался несгибаемый большевик.

- На всё воля Божья! Кто знает!? Может ты ещё всех переживёшь.

- Да, какой бог!? Есть воля, у кого какая- злая или добрая. Своя у нас воля. Зачем мне ваш бог!? Ты, что не видишь где ты? Все мы? Это его воля? Да ну, такого бога!

- Микола, просто мы не понимаем его воли. Он мудр. Да, нам всем сейчас плохо, и зло побеждает, но потом всё станет на свои места.

- С такой волей, наши места в одной ямке.

Острил с переломанными рёбрами Николай.

- Вот скажи, Бели, ты что думаешь?

Николай девушку Бели оберегал и заботился. Просто по- родственному. Дома осталась младшая сестра. Тоже худенькая и красивая.

- Думаю, Бог дал жизнь и положил предел ей. Каждому свой. Я не знаю почему всё так.

Путано ответила Бели.

- Я верю, что он нас спасёт. Не может он дать жизнь и тут же её забрать.

Тихо проговорилась Бели.

- Нет! Не бог, а красная армия спасёт, и товарищ Сталин!

 

Громким шепотом, яростно отвечал Микола.

- Товарищ Ленин, революция, нам всё дала! Нам веками бог ничего не давал, только рай обещал. Избавились мы от вашего мракобесия. За двадцать лет мы сделали больше, чем бог за всю историю.

- Микола, расскажи нам ещё, что там у вас изменилось при Советской власти. У нас только страшные истории рассказывали.

В тёмном, душном, вонючем бараке, Николай азартно, шёпотом, рассказывал о стройках, бесплатных больницах, школах, детских садах, кинотеатрах. Ежи всё это слушал с недоверием, уже не в первый раз.

Бели тихо заснула, прислушиваясь к новой жизни в себе.

С наружи безмятежно трещали сверчки, ночное небо безучастно мерцало звёздами. На фоне звёзд дымила труба. Изредка лаяли собаки.

 

 

- Прекрасное Пасхальное утро! И орган здесь совсем не плохой. А проповедь, какова! А, Ганс?! Как он обыграл то?!

- Как Господь своим воскресением победил ад, так и мы побеждаем врагов его!

- Точно, Ганс! Всех этих безбожников, жидов и большевиков!

- Когда же закончиться этот пепел?

Возмутился Отто, стряхивая пепел с плеч чёрной шинели.

- Ну вот, взяли праздник испортили.

Возмущались прихожане, спускаясь по широким ступеням готического собора.

- Праздник же!

- Ладно тебе, Отто. Это у нас праздник, а не у них.

Стряхнул пепел с плеча Ганс.

Несколько человек довольно засмеялись услышанной шутке.

- Поехали, посидим у меня в кабинете. Сигары из Аргентины, коньяк из Франции. Не плохо, да?

- Не зря же мы так трудимся.

Старый немецкий город утопал в свежей зелени и звоне колокола собора.

Просторный кабинет, со вкусом обставленный антикварной, резного дуба мебелью.

Два кожаных кресла у окна с тяжёлыми бордовыми портьерами. Отто достал из буфета бутылку, поставил на тяжёлый лакированный столик между кресел. Удобно расселись, из деревянной коробки Отто вынул сигару, специальными ножницами откусил конец, протянул Гансу. Щелкнул большой никелированной зажигалкой « ZIPPO». С наслаждением затянулись.

- А, вот ещё что, дорогой Ганс!

Отто встал положил на патефон пластинку.

Ганс разлил в пузатые бокалы тёмный коньяк.

 

 

 

Группу узников в сопровождении надзирателей вели к зданию санчасти. Туда откуда не возвращались дети. В сером бетоном помещении, на железных кроватях лежали привязанные дети – призраки. Тихо плакали. С изгиба локтей, женщины в белых халатах, большими шприцами вытягивали детскую кровь. Аккуратно складывали пакеты с кровью в ящики со льдом, для нужд солдат Рейха.

- Выжимайте всё, что возможно. Не оставляйте ничего, нужно ещё, и как можно больше. Перед забором кормите лучше, и воды побольше!

Тот же безразличный и деловой голос в медицинском халате и с журналом учёта.

 

 

Их отвели в помещение, где на полу в ряд лежали уже опустошенные маленькие тела. Ещё живые, в бессознательном состоянии. Кто- то стонал и всхлипывал. Маленькие, тощие тела складывали в тележки и отвозили в здание с трубой. Они уже знали, почему уходившие сюда дети и остальные, больше не возвращались. Надзиратели это место называли: баней или чистилищем. Они в этот раз возвращались. Ёще не их время.

У Бели, как и у всех, тряслись руки, от пережитого, душу заполнило тяжёлое темное пятно. Ноги едва двигались, как ватные. Было ощущение, будто детские руки цеплялись за души и не отпускали.

Проходя мимо дома с цветами на клумбах, из открытого окна их сопровождала Месса Моцарта. Сквозь тёмный, вязкий туман музыки Моцарта, Бели вбежала в барак. Поджав колени, обхватила голову руками, забилась в дальний угол своих нар. В душе будто оборвались нити жизни, рухнули основы жизни, обрушилась надежда. Поток образов и путаные эмоции захлестнули её рассудок. Люди, части тел, тряпки, грязь, детские уродливые лица, сломанная скрипка. Любимые игрушки из детства внушали омерзение, пугающая улыбка мамы – страх. Смесь воспоминаний – день, ночь, крики, плачь и смех, радость и горе, первая кровь, и ещё, ещё кровь; залила глаза, весь мир; обрывки музыки, ненависть к музыке. Ненависть и брезгливость к себе, к своему телу. Захотелось содрать с себя свою кожу и отшвырнуть его как грязные вещи. Она перестала понимать где находиться. Память судорожно искала убежище. Бели вдруг оказалась в детстве, в теплых руках безымянного детства, и разрыдалась всей утробой. Ей стало легче. Будто захлёбываясь вынырнула из клоаки. В душе родилась мысль, что люди здесь: это прелюдии. Не законченные. Она слушала как в ней стучат два сердца. В душе заиграли две скрипки. Одна робко, едва слышно. Это была её музыка, их музыка. И вдруг к ним стали присоединяться другие. И все проходившие за это время перед её глазами, заиграли вселенскую симфонию. Все они доигрывали, то, что недожили, не долюбили; но выстрадали эту музыку до конца. И уходила эта симфония эхом в космос, теряясь обертонами в бесконечности. И никогда, ничего подобного ещё не звучало. Они не играли её, они проживали её.

 

 

Взрыв сотряс весь корабль. Слишком сильный взрыв. Ночь озарилась фотовспышкой, вырвав из тьмы корабль на тёмной воде. Людей бросило по палубе как бильярдные шары. Пассажиры падали с коек, калеча друг друга. Многих бросило за борт. Крик и плачь. Корабль на глазах у людей на берегу, погружался задней кормой, задирая носом тёмное небо. Огонь вырывался из трюма, через палубу и иллюминаторы. Люди барахтались в холодной воде, прыгая друг другу на головы с палуб. Люди на берегу наблюдали во тьме яркое пятно горящего судна, далёкие крики. Быстро волокли по песку шлюпки в волны.

Леви отчаянно, барахтался в холодной воде средиземноморья, у берегов земли обетованной. Захлёбываясь, по животному борясь за жизнь, хватался за массу таких же тонущих тел. Увлекаемый под воду чьими-то руками, хватал чьи-то ноги, руки, головы. Выныривал, и его тут же погружали обратно. Руки, ноги немели, и обессилено сдавались. Тело уже было готово принять смерть.

Очнулся Леви от судорог в ногах, лёжа левой щекой на мокром, холодном песке. Волна ритмично заливала тело до пояса. Руки были тяжёлые и ныли от боли. Попытался ползти. Его подхватили и выволокли на сухой песок, усадили, сняли прилипшую рубаху, чем то накрыли дрожащие тело.

Он сидел на сухих водорослях, прислонившись спиной к борту старой лодки. Успокаиваясь от холода в лучах восходящего за спиной солнца, изредка вздрагивая, смотрел на торчащие трубы парохода в водах безмятежного, спокойного моря. Такого безразличного и холодного к нему моря.

 

 

Утонуло почти триста человек. Остальные бродили по пляжу в поисках родных.

Родных Леви, море оставило себе.

Организация Евреев по спасению соотечественников – мигрантов из Европы, пароход «Патрию» подорвали. Британские колониальные власти миграцию запретили, и всех нелегалов оправляли на Маврикий и в Мароко. « Патрию» с утра отправляли на Маврикий. Пароход подорвали, чтоб повредить, и вынудить власти мигрантов принять. Но не рассчитали мощность заряда. Трубы торчали как памятник отчаяния погибших, и надежды выживших.

В Европейский исходе, Господь не сопровождал свой народ огненным столбом в ночи, и песчаной бурей не скрывал от врагов. Новым фараоном избиты были многие, и море не расступилось перед беглецами. Море накрыло беглецов беспощадной ненавистью. Бог чуда избавления не явил, и людей своих манной не питал. Люди брали всё сами, по ветхозаветному жестоко, и уверенно : как своё. Палестинцы, дети Агари и Авраама, встречали этих враждебных родственников как воров.

Всех выживших и добравшихся ненавистных сынов Ицраэля, британцы отправляли в лагеря, с дальнейшей высылкой обратно из Палестины. Хоть куда. Лишний народ. По квоте оставляли не многих. Но народу уходить было больше не куда. Терять было нечего. Бежали из лагерей, и организовано разбредались по Палестине, создавая поселения. Ослабленная войной Британия, контроль над колониями теряла.

Прожив полгода в лагере, Леви, обретший новый смысл жизни в идее Сионизма, принимал активное участие в организации подпольной борьбы (вооруженной), за выживание своего народа и восстановление утерянного рая на земле предков.

 

Человек сто, благодаря очередным спровоцированным беспорядкам, вырвавшись частями из Хайфы, брели тропами по горной пустынной земле. Мало похожую на землю обетованную. Избегая арабские поселения и военные заставы, они шли в сторону своей мечты – град Давидов, в Иерусалим. И мужчины и женщины с грудными детьми, люди разного возраста, за века научились выживать. Людей вёл Леви, уже не робкий профессор истории из Варшавы, а вполне решительный, жёсткий лидер и религиозный фанатик. Останавливаясь в поселениях соотечественников, через месяц под палящим солнцем дошли к цели. Под низким звёздным небом они увидели большой город на холме. Леви узнал его. Он знал его из Торы, легенд и песен.

Здесь, на улицах Священного города, он будет ждать свою дочь Бели и Йозефа. И встретит здесь мирную старость. Он верил в мудрость и милосердие Бога Авраама, Исаака и Иакова.

Разношерстная толпа иудеев собралась у остатков стены храмовой горы. Эта толпа фанатиков, жуткое бормотание молитв, злило арабов, веками, не видевших ничего подобного. Ненависть, предчувствие беды арабами, и фанатизм с агрессией с другой стороны; делало стену символом вражды.

Леви уткнулся лбом в камень стены. Закрыв глаза, молчал, и не думал. Он весь был вопрос и восклицание.

Он долго бродил по узким улицам древнего города, трогал руками стены, даже камни мостовой, обнимал старую морщинистую смоковницу. Чувствовал связь с прошедшей историей. Смутно слышал голоса и суету из прошлого города.

Случайно вышел к христианским храмам. Вот он: храм Господень. Где, как верили христиане воскрес их Мессия. Гроб Господень: камень преткновения. Была их Пасха. Их пасха. Ночь освещали огни лампад и множества свечей. Множество людей со свечами. Греки, паломники, много арабов христиан. Ликовали, зажигая друг у друга свечи. Арабы пустыни взявшись за плечи радостно танцевали, влезали на плечи друг другу, кричали и били в бубны. Ликовали громче остальных; криками: Аллаа, Аллаа Иса! Ёще будем жить! Ёще, Ёще будем жить! Слава Господу нашему!

Леви с болезненной отчётливостью понял, что эти люди мучили его народ веками, они их ненавидели, презирали, унижали, грабили, гнали и убивали.

Сошёл, очередной раз, благодатный огонь. Символ прощения и продолжения жизни.

Не смотря ни на что.

 

 

 

 

Большая группа военных, фотографы, несколько солдат, стояли у наспех вырытой ямы. Слегка закиданные землёй тела. Много тел. Голых, тощих тел. Руки, ноги свисали с вагонеток. Их не успели сжечь, их не успели скрыть в земле. Многих не успели, к счастью, расстрелять или удушить. Живые и освобождённые Красной армией, обнимали солдат в грязных ватниках. Плакали и смеялись.

Всем солдатам на территорию входить запретили, только необходимое количество для помощи узникам. Мед-часть и кухня. Были слёзы, радость, были проклятия и ненависть. А до Берлина ещё идти, а впереди ещё города Германии. А солдат и так было трудно сдерживать. Старший лейтенант глухо сдерживал стон, с силой сжимая ППШ, резко развернулся, быстрым шагом пошел в сторону бараков. Прошёл между трехъярусных нар в конец барака. Ужас и плачь, в нём не вмещались. Всё рвалось наружу. Расстегнув шинель, ссутулившись, сел на нары, верхние нары сесть прямо не позволяли. Уронил автомат на пол. Обхватил голову руками, дико и глухо, как зверь зарычал, застонал и закричал всей своей утробой. Криком рвал всю материю бытия.

….достал папиросу. Задумчиво закурил. Мыслей не было. Стало пусто. Окурок аккуратно заплевал, и сунул в карман. Не мог он его здесь бросить. Достал из нагрудного кармана гимнастёрки аккуратно сложенный листик бумаги. Развернул и достал маленький нательный крестик. Сунула ему в карман верующая мама провожая на фронт. Сам он был не верующим. Но изредка об этом думал.

Завернул крестик обратно, и положил на нары. Встал, поправил шинель, фуражку, закинул за спину ППШ. Решительно, твёрдо пошёл вдоль нар на выход.

 

 

 

Николай всячески поддерживал Бели, отдавал почти всё, что ему попадалось для выживания. Делился баландой на раздачах. За что, жестоко наказывали. Подбирали дождевых червей, ели картофельные очистки, свежею траву в поле; где они раскидывали пепел узников, ставших их друзьями за короткий срок судьбы. У него была цель не только выжить, но увести и Белу отсюда. Он сопротивлялся неизбежности. Он стал одним комком воли, как камень. Инстинкт матери и воля к жизни, подавили безнадёжность и отчаяние. Внешне едва живая, с большими черными глазами на маленьком худом лице,

Бела внутренне превратилась в металлический гвоздик.

- Бели, что ты пишешь?

Шёпотом, в сумраке барака, спросил Николай.

Бели, ссутулившись, сидела на краю нар, и что- то писала на скомканной бумаге маленьким огрызком карандаша. Бумагу и карандашик она нашла в вещах при сортировке.

- Письмо.

Еле слышно ответила Бели.

- Кому­!?

- Я…Я не знаю…еще не знаю кому.

Дрожащим голосом, растеряно прошептала Бели.

Николай выпытывать не стал. Бели аккуратно бумагу сложила в несколько раз и спрятала

в щель между досок, карандашик в другую щель.

 

 

- Ты как?

Вырвал его из воспоминаний голос с сочувствующей интонацией.

Николай в бушлате сидел, подогнув ноги и прислонившись к стене барака. Перед ним в шинели стоял модой офицер, с погонами старшего лейтенанта. Грязные хромовые сапоги, ППШ за спиной, потёртая портупея с кобурой.

- Младший сержант Рослик, третий полк..

- Отставить, не надо.

Остановил офицер пытавшегося встать красноармейца в грязной, полосатой робе.

- Идти можешь?

- Эй!

Обернувшись к солдатам, махнул рукой, подзывая их.

- Помогите ему.

- Да.., я сам.

Пробормотал Николай пытаясь встать. Его подхватили под руки, аккуратно подняли.

..Спасли. Красная армия. Пережил.

Подумал со слезами Микола.

Сжал сложенный лист бумаги и карандашик в складках полосатой робы.

 

 

 

 

« Бабье лето». Солнечная ранняя осень. Глубокая синева осеннего неба, и совершено безоблачно. Лёгкий жёлто – красный окрас листвы, разбросанной по земле. Сергей поднял треснувший колючий каштан. С ностальгией вдохнул его аромат. С жизнерадостной рок музыкой в наушниках; бодро, внутренне пританцовывая, пошёл в сторону кладбища. Кладбище находилось не далеко. И город был маловат для общественного транспорта. Вероятней всего, на эту малую родину приехал он в последний раз. В гости. И на кладбище он тоже шёл в гости. К отцу.

А кладбище было своего рода уникальным, как и город. На «геологическом» разломе истории, языков и культур. Слева при входе, Сергей не раз с любопытством ходил между больших полированных гранитных надгробий с сидящими ангелами на камне, и пытался читать эпитафии старославянскими буквами. Даты начала 18 века. И кладбище не самое старое. С правой стороны, уже на польском, того же периода. В конце кладбища на заросшем участке торчали железные столбики с цифрами. То были могилы немецких солдат времён второй мировой. Там же стояла часовня в память погибших австрийцев первой мировой. Посередине этого музея истории, свежо насыпанный холм с деревянным крестом, с трезубцем на перекрестье. Рядом Военный Мемориал Советским воинам, погибшим во ВОВ. По кладбищенской дороге, встречный прохожий воинственно его приветствовал.

- Слава Украине!

Сергей отвечать не стал, только, от неожиданности, мотнул головой. Разные взгляды на историю. Цель Сергея: невысокая деревянная пирамидка, окрашенная в красный цвет, со звездой на вершине. На обочине кладбища.

Наушники Сергей снял при входе. Стоял у оградки с красным крестом. Смотрел на надпись.

1915 – 1985

Полковник Красной армии.

Участник ВОВ.

Лавров Юрий Арсеньевич.

Могила отца. Уроженец Смоленска. С тёплым чувством Сергей присел, погладил траву на могиле.

Пошёл на заброшенный мемориал. Рядами гранитные камни со звёздами и именами, разных национальностей. Посередине на небольшом пьедестале, коленопреклоненный красноармеец в шинели, с наклоненным знаменем. На пьедестале выбито:

Мы заплатили. Живи.

Ветер грустно шумел в кронах старых деревьев. Под ногами шуршали красивые листья клёна.

 

Сергей ехал летним днём в троллейбусе по проспекту мира, просматривал в смартфоне новости. Какой то священник из патриархии РПЦ, сердечно поздравлял с началом Великой Отечественной Войной (!?). Убеждёно говорил об очищении огнём страданий от грехов безбожия: - Благодаря этой войне мы обрели свободу молиться.

Сергей вспоминал свою последнею поездку на малую родину, на западе Украины.

С недоумением смотрел из окна троллейбуса на прохожих; обретших свободу молиться, и свободу от разума.

Выбрал в меню плеера прелюдии Скрябина. Они ему очень нравились. И даже придумал теорию, а может где то слышал или прочитал. Что звучат они как не законченные, чтобы слушатель сам их в себе «доиграл» - как логическое завершение длинного предложения, или как зарифмовать неоконченную строку в стихе. Заканчивались эти прелюдии в сознании его как эхо, затихая едва уловимыми обертонами.

 

 

Николай Геннадьевич проснулся как обычно рано. Умылся холодной водой. Сразу взбодрился. Прошёл на кухню, там уже щёлкнул чайник. Включил радио, и сел у окна, поставив кружку с чаем на подоконник рядом с вишней в миске. Смотрел на раннее летнее утро, на снующих птиц в ветвях яблони. У него было чувство, что день этот необычный. На душе было как то совсем легко и солнечно. Вчера звонила внучка.

- Деда, спасибо тебе за всё! Мы любим тебя.

А всё остальное было уже не так важно. Это было 22 июня.

Прервав скрипичную музыку, кто- то в новостях поздравил с началом войны, и стал говорить, что- то об очищении. Дед с недоумением посмотрел на приёмник. Опираясь на спинку стула, встал. Вышел на веранду в тёплое утро. Сел на лавку, откинул голову на тёмное бревно стены и улыбнулся облаку в голубом летнем небе. Он почувствовал, что мир вокруг, весь целиком в нём. Его осенило, что значит; уйти с миром. В это мгновение вся его жизнь окончательно примирилась с миром. Он улыбнулся, закрыл глаза, и стал наизусть читать письмо.

 

Мой дорогой, любимый, Адам!

Моя дорогая, любимая, Ева!

Когда ты придешь в этот мир, первым кого ты увидишь, буду я, твоя мама.

Я буду тебя любить! Нет! Я уже тебя люблю!

Я буду купать тебя в тёплой ванне, кормить, как только ты попросишь.

Буду расчёсывать твои волосы, и целовать твои щёчки.

Играть по вечерам на скрипке.

А будить тебя будут соловьи своим пением за окном.

А когда ты научишься ходить, я за ручку поведу тебя в сад и покажу цветы и бабочек.

А когда подрастёшь, поведу тебя по местам, где я играла в детстве, и была счастлива.

Ты увидишь этот мир и