_1

Полозья саней грубо и звонко давили наст, словно бычья яйца иерея бились о её зад. Сани везли Лушу неведомо куда, неведомо зачем, да она всё равно и не знала где это куда, где это зачем, ведь ни букв, ни цифирей она не знала. Её с детства обходили стороной или, наоборот, пристально таращили свои бельма. Матушка плакала, молилась и всегда говорила, что она божье дитя, лепше других. Однажды Луша была в городе, а прохожая, видя её со спины, решила, что она — ребенок, который потерялся. Незнакомка бежала за ней и что-то кричала, а, догнав, схватила и опешила. Опешил и иерей церковный, завидев её, позвал на исповедь и снасильничал, да и не раз. Нравилось ему обладать детским задом взрослого человека, нравилось и мудрости всякие ей рассказывать – про Москву, где он учился, про Санкт-Петербург, где был аж два раза, про любовницу царя, которой лично свечу подавал, лично дитё велел закопать… Вежды сомкнулись, Луша заснула, сани везли её через дремучие заснеженные леса, бескрайние белые поля прямо в град Святого Петра…

19 ноября 1710 года большим обозом маленьких людей привезли на огромную стройку, тянувшуюся вдоль громадной реки и прочих речушек, впадающих в неё. Мимо старой цитадели из-за стен которой валил густой смоляной дым, мимо бесконечных рядов брёвен, через деревянные мосты и на лодках, снова мимо каменных стен какой-то крепости, их гуртом гнали в рубленный дворец с ангелами на крыше и колонами внутри. Карликов и карлиц заперли в большой зале без разделения на пол и возраст; питались они только подаянием, которое посылали им лица, приходившие поглазеть на них; нужду справляли тут же в отверстия в полу; просыпались с рассветом и засыпали с наступлением темноты, ночью сквозило и было очень холодно. В своих полусумасшедших, рванных снах Луша видела ЕГО – своего ребёнка, он ни мальчик, ни девочка, одноглазый, размером с месячного щенка, и она его кричащего закапывает мёрзлой землей, живьём…

Через несколько дней ада двери залы, больше напоминавшие по размеру ворота, распахнулись, и карлики увидели настоящего живого великана с короткими ручонками, выпученными глазищами, усики его смешно дёргались, а широкие ноздри шевелились как у кобеля, учуявшего суку. От изумления маленькие люди в ужасе попятились назад; причем некоторые из них, плохо ходившие, падая, получили ушибы.

- На колени! – заорал какой-то суровый дядька в самом большом парике. – Великий государь Царь и великий князь Пётр Алексеевич!

- Буде тебе, - громко сказал ему Пётр Алексеевич, - встаньте все.

После этого он осмотрел карликов и сам распределил их между князем Меньшиковым, великим канцлером, вице-канцлером, генерал-адмиралом и другими боярами. Этим лицам царь приказал содержать «карлов и карлиц» до назначенного дня в сытости, чистоте и тепле, а также роскошно нарядить их в галунные платья и золотые кафтаны. Вельможам, коим было поручено их содержание и обмундирование, расшаркались, поклонились его величеству и без малейших возражение взяли маленьких людей к себе. Луша досталась боярину Кикину . В его доме было душно от разогретых голландских печей, дым от которых уходил наружу, пахло диковинными сладкими ароматами, в клетках сидели заморские птицы, на полах лежали персидские ковры. После бани и сытного ужина, Лушке показали её спальный угол, и девка, разобравшись, тут же уснула. Видела она во сне торчащие из смёрзшихся комков земли младенческие пальчики, пальчики дитя своего…

Двадцать пятого ноября всех наряженных карликов рано утро свезли к царскому дому, рассадили в заранее приготовленные шлюпки и перевезли в крепость. Там их встретил царь лично, расставил их по своему виденью, и вместе с карликом-женихом, который участвовал с его величеством в баталиях, направился впереди всех в церковь, а за ними шестьдесят два маленьких человечка. Все они были одеты по иноземному, свезены в Санкт-Петербург из деревень, вследствие чего шествие сие казалось зевакам особенно смешным, «всё равно что на корову седло одеть», - шептались они. В крепости процессию встретил музыкой и распущенными знамёнами поставленный в ружьё Преображенский полк. Карлики заняли всю середину церкви, венец над невестою держал сам царь в знак особой своей милости. Священник, душившейся от смеха, насилу выговаривая слова, под дружный хохот больших людей, как в прямом, так и переносном смысле, обвенчал маленьких жениха и невесту с соблюдением всех обрядов православного венчания.

Из собора карликов на шлюпках отправили на свадебный пир в дом князя Меньшикова. Там в центре большой залы было накрыто шесть маленьких овальных столов с миниатюрными столовыми принадлежностями. Кругом залы, вдоль стен, стояли столы, за которыми спиною к стене и лицом к карликам сидели большие гости. Карлики расположились на маленьких деревянных скамейках о трех ножках, с днищем в большую тарелку. Первый тост провозгласил маршал-гном, который, подойдя, вместе с восемью дружками, к столу его величества, поклонился до земли и под звуки труб и литавр, к общему удивлению, осушили свои кубки до дна, как самые великорослые люди. И вино полилось рекой, и начались разговоры и крики, кривляния и гримасы! У иного был высокий горб, у другого — брюхо большое или ноги кривые и вывернутые, как у барской собаки, или огромная голова с одним глазом, рот кривой и уши длинные.

Вечером, когда в залу внесены были свечи, начались танцы. В пляс пошли по велению царя даже те, которые не только не могли танцевать, но и едва из-за врождённых уродств могли ходить, все должны были плясать во что бы то ни стало под царскую дудку; маленькие люди то и дело падали, и так как по большей части были пьяны, то сами не могли встать и в напрасных усилиях подняться долго ползали по полу среди собачек. Карлы давали карлицам пощечины, если те танцевали не по их вкусу, хватали друг друга за волосы, бранились и ругались, тут же обнимались и подолы задирали, а парики летали так, что трудно описать шум, происходивший в зале. Царь и его гости хохотали до слёз, глядя на эти кривлянья. Пьяная Луша кружилась с каким-то белоглазым косолапым карликом неопределённых лет, кружилась так, что всё вокруг мелькало до рвотных позывов. Кружились стены, свечи, картины, лица и парики, столы и стулья, она не знала, что в тот вечер умер единственный сын князя Меньшикова, и фейерверк сожжен не был.

_2

Проснулась Луша от того, что её толкала кикинская ключница:

- Вставай, девка, боярин  зовёт!

Маленькими ножками, покрываясь на ходу платом, Лушка засеменила за ключницей, в голове ее шумело, мыслей не было, лишь видение - ручонки из-под земли.

Боярин Кикин, когда вошла Луша, стоял к двери спиной, глядел в окно:

- Вот она, забирайте ее, тётушке поклон мой низкий, - тихо сказал он, не оборачиваясь, и тут же Лушку подхватили крепкие руки. Карлица, болтая ножками в воздухе, крутила головой и узнала двух псарей барыни Мавры Петровны, тащивших её.

- Не вихляйся, ебохота! – прикрикнул на девку один из них. – Конец тебе пришёл…

На основании Соборного уложения 1649 года в яму, вырытую на торжище, карлицу-убийцу опустили живою и засыпали мерзлой почвой до плеч; землекопы, принявшие на грудь, радовались, что копать пришлось неглубоко, а то дюже земля твёрдая. Люди проходили мимо, и видя маленькое лицо молодого человечка с глазёнками загнанного зверька, полными страха и отчаяния, вздыхали, крестились и уходили. Никто её не срамил, не ругал, не плевался, она оставалась без пищи и питья до сочельника, когда, наконец, по доброте душевной, землю вокруг прибили плотнее с целью ускорить лушкину смерть…