Надежда корчится, избитая ногами, кровь течёт из гематом под её светлыми, некогда, ясными глазами. Красные, пурпурные рубцы от плети, которой несколько месяцев стегали её, исполосовывают некогда грациозное тело. Ничего живого не осталось от светлых булавочек её зрачков, всё погасло, как будто грязью засыпали колодец. 

Слёзы создают ореол света, окутывающий её взор, но и тот скоро рассеивается, когда Надежда в очередной раз запрокидывает голову в неистовом порыве исступленной боли, издавая чудовищный, потусторонний вопль.

Её пинают каблуками, хлещут металлическими цепочками, угождая в лицо, глаза, жаркие, но остывшие губы; её таскают за волосы, впиваются клыками, которые были когда-то зубами, в белую бархатную кожу, прокусывают вены.

Щипцами ей отдирают ногти, обсыпают зияющие раны солью, насилуют. Нет места на её полностью нагом теле, где бы не осталось ссадины. После ногами ей наступают на горло, перекрывая кислород.

Добивают её по пояснице, где заканчивается ряд плавно выступающих от шеи нежных позвонков... Она уже не сопротивляется, не плачет, не просит.

За что? За те лучи, которые она дарила даже ночью, когда тонуло за горизонтом солнце? За бесчётность звёзд, спасающих взор от земных несовершенств? Нет, за непостоянность этих лучей, за мнимость этих звёзд, за то, что растворились эти сладкие для восприимчивых душ лучи, за то, что скрылись за первой тучей утоляющие самую глубокую печаль звёзды, - вот за что мстят Надежде...

Вот за какой "грех" она корчится - грязная, полуживая, уже почти бесполая - на непроницаемо холодном полу, вот почему сама она не оспаривает справедливость своей кары. 

Ведь небеса уже шепнули ей, что, умирая, она делает сильнее своих убийц. Им суждено стать новой, более сильной Надеждой.