К нам приезжает «Метла»! Просто улет! За такое и умереть не жалко. И воскреснуть и снова умереть. Главное, откопать где-нибудь билет…

Ритка бы меня поняла. Мы ведь с детства – не разлей вода. Подруги навсегда. Однажды, мы с ней поклялись друг другу, что сделаем это вместе. Нам было лет по пятнадцать, и она готова была выцарапать глаза любому, кто назвал бы ее Риткой. Даже Антон, ее тогдашний парень, звал ее не иначе как «Марго». Только не я.

Впрочем, Антону, даже в самых его влажных снах, присниться не могла та любовь, которой мы тогда воспылали к старине Хету. Такой большой, крепкий, брутальный.… И этот его голос, проникающий прямо в сердце. Или в душу. Или куда бы то ни было еще. До самых костей. В последнее время он, конечно, заметно постарел, но ни капельки не сдал. Все такой же шикарный. А Трухильо, в своем баскетбольном прикиде крабкорящий с басухой по сцене под «For whom the bell tolls»? А Ларс? Более харизматичного ударника я просто не знаю. Разве что еще Юкка. Но те ребята без Тарьи не тянут. Да и от Тарьи понты одни остались. Никогда мне не нравилась. Но, что-то меня понесло.

Я помню, как Ритка закатывала глаза, увлеченно рассказывая мне, как это было бы круто – раздобыть места в фан-зону, прорваться к самой сцене, а потом, может и за нее.

- Все бы отдала, чтобы попасть к нему в гримерку, - приторно улыбаясь и прикусывая краюшек нижней губы, говорила она. Она всегда так делала, когда хотела показать свою особую увлеченность чем-то. Или чтобы придать лицу задумчивое и загадочное выражение. Или, когда что-то задумывала. Будто бы непроизвольно. Только я знала, что этот жест отточен годами практики. Не Бог весть что, но парни велись. Они прямо таки млели, при виде того, как ее ровные, отбеленные зубки погружаются в мягкую плоть, покрытую вишневой помадой, и штабелями ложились к Риткиным ногам. Как можно быть такими тупыми?

- И что бы ты там делала? – спросила я, прекрасно, впрочем, понимая, что моя подруга не растерялась бы и в такой ситуации.

- Все! – ответила Ритка, и мы расхохотались.

Я давно уже так не смеялась (в общем-то, в последнее время я вообще не смеюсь, по крайней мере, в привычном понимании этого слова), но даже тогда я знала, что в шутке была лишь доля шутки. Ритка умела брать от жизни все. Не то, что я.

 

Я шарю по карманам висящих в прихожей курток в поисках заветного кусочка глянцевой бумаги. Руки меня не слушаются. Сквозь скривившиеся пальцы на пол со звоном сыплется мелочь и ключи от квартиры. Вслед за ними я отправляю пустой бумажник, потрепанные кожаные перчатки, пачку тонких сигарет с шоколадным вкусом и…. Замираю. В моих руках зажигалка. Тяжелая Zippo тускло поблескивающая в холодном белом свете прихожей металлическими боками. С торца на ней выгравирован черный контур гроба, окруженного «узорами», которые образует металлическая пыль вокруг магнита и надпись «Metallica. Death Magnetic». Я смотрю на нее, наверно, минуту, потом неуклюже запихиваю в задний карман джинсов.

 

Да, у Ритки всегда было все, о чем я могла только мечтать. С тех самых пор, когда я впервые увидела ее в своем дворе с увесистой коробочкой самого настоящего CD-плеера на поясе.

- Любишь музыку? - тогда Ритка была совсем другой. Хрупкая девочка, с двумя хвостиками каштановых волос, торчащими в разные стороны, и россыпью бледных веснушек на щеках, - только учти, попса для дебилов.

Она протянула мне провод одного из наушников, так, словно бы мы были давно знакомы, и тогда я узнала, что «металл», так же, как и дружба – навсегда.

Ритка была крутой. У нее всегда были карманные деньги. У нее всегда были новые диски, которые отец привозил ей из поездок. У нее всегда были свежие идеи. У меня же не было ни отца, ни кеша, ни музыки. Только мать, работавшая на двух работах, которую я почти не видела. Хотя, мы никогда не были с ней особенно близки. А вот Ритка стала для меня по-настоящему родной.

Я помню, как мы прогуливали уроки, жалуясь школьной медсестре на больные животы, и до вечера бродили по дворам, слушая музыку с Риткиного телефона. Помню нашу первую, выкуренную на двоих сигарету, и первую бутылку пива, после которой нас унесло так, что невозможно было стоять на ногах, и мы просто сидели на лавочке и до одури ржали друг над другом. Потом были первые мальчики. Все такие патлатые и неформальные до мозга костей, но краснеющие и робеющие в нашем присутствии, будто бы мы пришельцы с другой планеты. Крашенные в черный цвет волосы. Глаза, густо подведенные маминой тушью. Металлические цепи на джинсах и первые аккорды, взятые на чужой гитаре. Рок-концерты. Тусовки. Вписки. Маленькое титановое колечко в левой брови, за которое мать чуть не убила меня половой тряпкой, и татушка «Rock’n’roll» во всю поясницу, о которой она, наверное, не знает и до сих пор. Думаю, это была лучшая часть моей жизни.

 

Мне кажется, что у меня из глаз выступают слезы. Становится все труднее контролировать свои эмоции. В последнее время я сама, как будто одна сплошная эмоция, только не всегда можно сразу понять какая. Я провожу рукой по лицу, но вижу на ладони только какую-то слизь, почти черную, похожую на разводы потекшей туши, и набившуюся под ногти глину. Жалею ли я о прошлом? Нет. «Живи быстро, умри молодым», разве не это девиз всех тру неформалов, которому я почти соответствую? Кажется, у фразы было еще продолжение. «Оставь после себя красивый труп»?

 

- «Говнари» никому не нравятся.

В такие моменты Ритка была сама не своя. С трудом продирая глаза, я смотрела, как она с совершенно серьезным и целеустремленным выражением лица, красит губы, или подводит ресницы перед зеркалом в спальне. Где-то на кухне шумел чайник, из крана в ванной размеренно капала вода, и доносился ментоловый запах геля для душа. Каждый звук бил по нервам, как будто сам Ульрих играл у меня в голове свое соло. Я безрезультатно пыталась вспомнить, сколько было выпито накануне и не натворила ли я чего лишнего в том баре, но перед глазами плыл лишь образ Ритки, вальяжно растягивающей одно пиво на весь вечер.

- Кроме других говнарей. Но мы ведь не такие?

Я видела, как салатно-зеленые глаза моей подруги сверкали веселыми огоньками, когда в зеркале мелькала моя помятая физиономия, в обрамлении растрепанных волос. Хотя, может это была лишь игра света и удачно подобранный макияж.

- Пора взрослеть, сестренка.

Потом она хватала сумочку, и, бросив через плечо, что позавтракать можно тем, что найдется в холодильнике, убегала на пары.

Я не обижалась на Ритку. Да, она становилась другая. У нее теперь была хата, которую предусмотрительные «предки» сняли для своей «почти уже взрослой» дочери. Был универ, со всеми этими парами, курсовыми и факультативами. Были новые подруги, с которыми она, к моему дикому возмущению, могла часами обсуждать модные шмотки и косметику из глянцевых журналов. Но она все еще была моей Риткой. Она все еще слушала «нашу» музыку. Она все еще надевала «косуху» поверх откровенного топика, когда под вечер мы выходили погулять или шли на какой-нибудь концерт. Да, я бесилась, когда она говорила со мной как с ребенком, но это ведь было не всерьез.

 

Я наступаю на сорванную с вешалок одежду. Куртки, дождевики, шапки, зонты. Бесполезные тряпки. Не без труда, хватаюсь за ручку гардероба и дергаю с такой силой, что ящик вылетает из пазов и падает на пол. Надо бы взять себя в руки. Я смотрю на россыпь бесполезных вещей вывалившихся наружу и вижу среди всего многообразия обувных ложечек, щеток для чистки верхней одежды, старых шнурков, дубликатов ключей и крема для обуви, зубы. Два коренных желтоватых зуба, в обрамлении запекшейся крови. Нет, они не выпали из ящика. Они были на полу до этого. Я понимаю, что чуть было, не забыла о самом главном. Медленно нагибаюсь, поочередно беру каждый из них двумя пальцами, подношу к глазам, а потом отправляю в карман к зажигалке. Это стоит мне не малых усилий и концентрации, но позволяет собрать мысли в кучу. Я слышу тихий стон, доносящийся из ванной, и вижу капли крови, ведущие к закрытой двери. Но у меня еще будет время вернуться к этому.

 

Иногда Ритка смеялась надо мной и говорила, что я ей завидую. Это была неправда. Да у меня не было всех этих ее модных штучек, дурацких рефератов и совственной хаты. Зато у меня было нечто большее. Свобода. А еще у меня был Андрей. Мы познакомились с ним в клубе, где я тогда подрабатывала официанткой на полставки. В канун нового года. Он – играл на басу в местной группе с каким-то маловразумительным названием. Не Хетфилд конечно, но безумно талантливый мальчик, высокий, худощавый, с копной длинных и гладких, как черный шелк, волос. Он писал просто безумные тексты и играл как сам Клифф Бертон. Как-то я пригласила Ритку послушать их выступление. Он увидел нас в толпе и едва заметно улыбнулся. Одними уголками своих тонких губ. Но я знала, что эта улыбка предназначалась только мне. И играл в тот вечер он только для меня. А когда наши взгляды встречались где-то поверх голов разномастной толпы, я понимала, что готова ради него на все.

Ритка ржала, прикусывала нижнюю губу и кричала мне на ухо всякие пошлые шуточки, но мне было наплевать. Я точно знала, что настоящая любовь, она, как и «металл» - навсегда.

А потом, я умерла.

 

Содержимое ящиков изучено. Я иду дальше. Шарюсь по журнальному столику. Перетрясаю пачку глянцевых изданий. Рву их и бросаю себе под ноги. Стоны в ванной переходят в чуть слышный скулеж, перемежающийся протяжными всхлипами, но я все еще игнорирую его. Захожу в спальню. Свет из прихожей едва проникает сюда, но мне достаточного и этого. В конце концов, должны же быть у моего нового состояния хоть какие-то плюсы. Я добираюсь до книжных полок. С мягким стуком на длинноворсный ковер падают тяжелые тома, мягкие игрушки, сувенирный пластмассовый череп. Потом дело доходит до ночника в виде хрустального шара, который при ударе раскалывается на две почти симметричные половинки. Я топчу его своими «гриндерсами», пока на полу не остается только горстка толченого стекла и открываю шкаф с одеждой. Белые блузки, юбки-карандаши, розовые кофточки с ванильными принтами и легкие халатики. Я не вижу не одной знакомой мне вещи, и это приводит меня в ступор. Может я ошиблась квартирой? Нет! Я вспоминаю про звуки из ванной, и это предает мне решительности. Первое что я уничтожаю, это нижнее белье. Целые охапки трусиков, черных, белых, розовых и почти прозрачных. Кружева, шелк, атлас. Бюстгальтеры и пеньюары. Раздираю и без того узкие кусочки ткани на длинные ленты, с планомерностью машины для резки бумаги. И звук рвущейся материи успокаивает меня так же, как когда-то успокаивало надрывное гудение люминесцентных ламп под потолком общественного туалета.

 

Ослепительно яркий свет бил мне прямо в лицо, заставляя его казаться таким же белым и твердым, как кафель, на котором я лежала. Под потемневшим от времени плафоном вяло двигалась черная точка – полудохлая муха, запертая в своем маленьком персональном аду. Иногда, она срывалась с места и билась в мутный пластик, пытаясь вырваться наружу, а потом снова обреченно затихала. Я слышала жужжание крохотных крыльев. Я видела, как раскалено-белый свет растекался в душноте замкнутого пространства, сочась по стенам, подобно густой маслянистой жидкости и оставляя неясные блики на запотевших зеркалах. Но все это не причиняло мне никаких неудобств. Я как будто находилась в двух местах одновременно, и смотрела на себя со стороны.

Мои веки, почему-то теперь ставшие совсем синими, были чуть приоткрыты. В узкую щель между ними виднелись голубовато-серые радужки глаз, похожие на две потускневшие стекляшки. Руки раскинуты в стороны. Ноги перекрещены, как у фигуры на распятье.

Рядом стояла Ритка. Почти такая же белая, как и я. Застывшая статуя. Ее ладонь зажимала рот, так сильно, что костяшки пальцев стали бесцветными. По щекам беззвучно текли слезы, унося с собой частички туши и теней для век. Она смотрела на распростертое перед ней тело, словно не узнавая его. Отказываясь узнавать. Но на самом деле, мы обе все прекрасно понимали.

Слишком часто я рассматривала это припухшее лицо в зеркале, изучая его на предмет новых прыщиков или черных точек. Слишком хорошо я знала, что у этих «эбонитовых», чуть ниже плеч, волос уже показались светлые корни. Это была моя футболка с белыми крестами, на фоне тянущихся к ним прямо из кровавого заката, нитей, и надписью «Master of Puppets».

- Будет весело! – говорила Ритка, протягивая мне высокий стакан с пивом. Я смотрела, как от двух, лежащих на дне таблеток, рвутся к поверхности искрящиеся пузырьки, и мне действительно было весело. До тех пор, пока перед глазами не заплясали разноцветные вспышки, а внутренности, не скрутило в тугие жгуты. Я знала, что делать в таких ситуациях. Надо было только добраться до туалета. И у меня почти получилось, пока гладкая ручка на белой дверце кабинки, так предательски не выскочила из моих пальцев и не устремилась куда-то вниз. В глазах потемнело, но это была еще не та темнота. Лишь сумерки, перед бесконечно-черной ночью. Сумерки, словно молнией, разорванные ослепительно-яркой вспышкой боли. И, как это обычно бывает во время грозы, спустя несколько мгновений, молнию нагнал гром, прозвучавший для меня треском ломающихся досок и сменившийся такой гробовой тишиной, что стало страшно за собственные барабанные перепонки.

Передо мной промелькнули длинные ноги, затянутые в крупную сетку чулок. Я узнала эти ноги. Я потянулась к ним, ища помощи, но воздух вдруг стал густым и вязким, и само время, казалось, замедлилось. Я подняла взгляд и увидела вмиг побледневшее Риткино лицо. В мутных, похожих на зеленые болота, глазах, зарождались дикие огоньки паники. Губы цвета переспевшей черешни медленно, и как-то по-театральному, начали растягиваться, готовые исторгнуть из себя крик. Я видела все как в замедленном кино. Так нелепо и глупо.

- Дура, - подумала я, - сейчас сюда целая толпа сбежится. Увидят меня такой….

Но крик я уже не услышала. Темнота накрыла меня без остатка, настоящая, густая, лишенного даже малейшего проблеска света. «Exit light. Enter night…» Только не было никого, кто взял бы меня за руку и отвел в Невер-невер-ленд. А потом я вернулась.

Говорят, у смерти есть своя особая красота. Свет был слишком ярким, и я видела слишком много деталей, чтобы понять, что это полнейшая чушь. Я смотрела на широкие бедра, затянутые в черные джинсы. На складки молочно-белой кожи с боков, там, где низ живота перетягивал широкий клепаный ремень. На черную помаду, размазанную в уголках рта и пятна потекшей туши, придающие моему лицу сходство с черепом, с проваленными внутрь глазницами. Нет, мое мертвое тело не было красивым. Оно было омерзительным, грязным, вульгарным. И все-таки, я испытывала какое-то странное возбуждение, разглядывая его. Что-то очень темное и потаенное, чего я никогда не чувствовала раньше.

На пороге появился Андрей. Волосы собраны в хвост, открывая острые скулы и островки редкой щетины на щеках. Запястья стянуты брутальными кожаными напульсниками. На футболке – большой белый череп. Прямо Ангел Смерти, явившийся за моей бедной душой. Он чуть не налетел на Ритку. Взглянул ей в лицо. Потом заметил распростертое на полу тело и, тоже замер. На высоком, гладком лбу напряглась маленькая, пульсирующая венка.

- Ну, чего встали? Давайте, спасайте меня, может, я еще жива! – мои слова утонули в безмолвии не достигнув ушей живых, но я особо и не надеялась. Мне вдруг стало очень весело наблюдать за этими двумя. Они казались такими естественными, непосредственными, и в то же время, уязвимыми, перед лицом смерти, словно подростки, забывшие запереть дверь в свою комнату и пойманные за чем-то непристойным.

- Скорую вызывайте! Или искусственное дыхание…

Андрей пришел в себя первым. Вздрогнув, словно ожившая кукла, делающая свои первые шаги, он припал перед телом на одно колено и легонько коснулся моей щеки. Тут же отдернул руку, как от огня, и, поднял на подругу полный беспомощности и страха взгляд:

- Холодная….

- Пульс, - тихо пролепетала Ритка, толи, спрашивая, толи, предлагая проверить.

Тонкие пальцы музыканта заскользили по моей шее, в поисках бьющейся артерии, потом вцепились в запястье. Мне вдруг показалось, что я на самом деле ощущаю их прикосновение, как фантомную боль в отсутствующей конечности, только у меня отсутствовало все тело. И все-таки я чувствовала. И это чувство отозвалось во мне волной чего-то жаркого и волнительного. Странное возбуждение усиливалось, но это не было физическим вожделением близости или игрой гормонов. Это были чистые эмоции, не обремененные оковами тела и разума. Я сама была этими эмоциями, и от того, даже до конца не осознавая, что они в себе несут, чувствовала так остро, что это повергало меня в эйфорию. Мне хотелось, чтобы этот миг растянулся в вечность. Чтобы Андрей не отпускал меня, чтобы его руки обняли мое тело, пальцы зарылись в волосы, а губы прикоснулись к губам. Чтобы он вдохнул в меня жизнь.

В глазах Андрея отразилось смятение. Он застыл, словно к чему-то прислушиваясь, потом наклонился ниже, всматриваясь в мое лицо. Наклонился так низко, что выбившаяся из-под резинки черная прядь упала мне на щеку.

- Ты чего? – испуганно спросила Ритка. Он вздрогнул и поднял на нее взгляд.

- Не знаю, что-то нашло как будто…. - он тряхнул головой, и голос его стал еле слышным, - мы нужны ей.

Если бы у меня были глаза я бы, обязательно расплакалась. Андрей почувствовал. Каким-то образом мне удалось донести до него рожденные сознанием образы и мысли.

- Умничка! – я сделала шаг вперед, или мне показалось, что сделала, поскольку шагать мне теперь было нечем. Так или иначе, я оказалась совсем рядом с ним. Мне хотелось коснуться его, почувствовать тепло, успокоить и предать уверенности, но вокруг меня оказалась лишь пустота. Мир никуда не делся, я могла видеть и слышать его, но сама превратилась в ничто для этого мира.

- Дурак, - шепнула Ритка, и ткнула пальцем в мою сторону, - ей уже ничего не нужно.

От прикосновений Андрея моя голова упала набок, и я увидела бурую лужицу, растекшуюся темной кляксой по белой кафельной плитке. Волосы на затылке слиплись покрытые чем-то густым и красным. Я вспомнила свое падение – удар и треск ломающихся досок. Но досок подо мной не было. Это был треск моего черепа.

- Нет, это не правда, не смотри туда, - взмолилась я, но Андрей уже все видел. Сострадание на его лицо медленно сменялось отвращением. Он брезгливо отбросил в сторону мою руку и вопросительно посмотрел на Ритку.

Я почувствовала, как наполнявшие меня эмоции начали стремительно видоизменяться, преображаясь в нечто маслянисто-вязкое и абсолютно черное. Словно из бьющего, кристально-чистого родника, вдруг начала сочиться нефть. Что-то потаенное и злое выбиралось на поверхность с самого дна моей души. Что-то искажающее все мои мысли и образы. Я представила, как Андрей склоняется, чтоб подарить мне свой последний поцелуй. Мои мертвые губы раскрываются ему навстречу, холодные руки обвивают шею, и давят, давят, пока его глаза не начинают лезть из орбит. Он кричит. Он вырывается. Но мертвую хватку не разжать.

- Останься со мной, - я опустилась рядом с Андреем, так, чтобы видеть его глаза. В них плескался дикий, животный ужас.

- Не смей меня бросать!

Он рванулся прочь, отталкивая от себя мое тело. Упал. Прополз несколько метров на корячках и прижался спиной к стене рядом с сушилкой для рук. Его руки судорожно ощупывали шею. Лицо покрылось испариной. Взгляд, загнанным зверем метался по комнате, в поисках источника угрозы, но я не пыталась его преследовать.

Надежды не осталось. Понимание пришло практически сразу, и некоторое время я просто ждала, что мертвенно-холодный свет потолочной лампы, скоро смениться прозрачным сиянием небес, или отблеском адских костров. Так или иначе, главное чтоб там был кто-то из «наших». Бертон, Скотт, Бонем, Лейн, Хендрикс, Моррисон, Кобейн, Цой, Башлачев, Горшок…. Разве не должны они все, находится где-то в одном месте? Разве по ту сторону смерти может существовать разделение по национальной или языковой принадлежности? Или по стилю играемой музыки?

Время как будто ускорилось. Замелькали незнакомые мне персонажи – охранники, администрация, врачи. Ритка тихонько плакала, спрятав лицо в ладонях. Андрей курил, объясняя что-то людям в форме. Его пальцы нервно поигрывали металлической крышечкой зажигалки. Той самой, «Death Magnetic», которую я когда-то подарила ему на день рождения. А потом, краски вокруг поблекли, как будто кто-то выкрутил ручку контрастности, стремясь сделать мир черно-белым. Границы между светом и тьмой размылись. Сгладились углы и очертания предметов. Тени растеклись черными кляксами, стремясь заполнить собой все окружающее пространство и постепенно поглотив последние островки света вокруг меня. Я ждала чего угодно, но реальность, как всегда, оказалась страшнее ожиданий.

 

Очень скоро мне надоедает рвать на клочки изысканное тряпье. Да, мне бы оно вряд ли подошло. Мои бедра всегда были шире, а грудь меньше тех размеров, что принято считать эталоном в современном обществе. И все-таки, эти лоскутки материи по-своему красивы, чтобы вот так уничтожать их. Кроме того, так я все равно не найду, того что мне сейчас необходимо.

Я выгребаю остальные шмотки на пол. Несколько раз, для проформы, вытираю об них толстые подошвы моих шузов, и прохожу в противоположный угол комнаты, к высоким, отделанным под черное дерево, колонкам стереосистемы. Усилок подключен к компу. Комп работает, но у меня нет никакого желания искать папку с музыкой на чужом жестком диске. Тем более, я совершенно не уверена, справятся ли мои пальцы с мышью и клавиатурой. Вместо этого я достаю из-за пазухи пластиковую коробочку компакт-диска. На черной обложке свернувшаяся спиралью змея и надпись «Metallica». А сбоку приписка белым маркером: «Свобода, Дружба и Металл – Навсегда!» Этот диск подарила мне Ритка, когда мы закончили школу. Лучший альбом. Хотя, конечно, сложно выделить лучшее из лучшего. «Черный» альбом. Была бы я здесь, если бы у меня его не было?

Дисковод зажужжал, приняв в себя диск, на рабочем столе компьютера открылся проигрыватель. Уж с одним нажатием я справлюсь. Прежде чем комнату наполняет раскатистый риф вступления «Enter Sandman» я слышу какую-то возню в ванной. Но еще не время. Надо подождать. Расслабиться и собрать всю свою волю в кулак. Собрать все, что у меня осталось. Это ли не главный урок, который я усвоила самым первым, с тех пор, как стала такой.

 

День был солнечный и ясный, совсем не под стать событию. Не по-детски жег мороз, но я этого не чувствовала, только догадывалась, по тому, как ежились и переступали с ноги на ногу, пришедшие со мною проститься. Их было немного. Ритка, Андрей, мама со своим новых хахалем, и еще какие-то тетушки и дядюшки, которых я совершенно не помнила.

Я стояла на самом краю собственной могилы. Слушала прощальные речи. Смотрела, как ледяным блеском сверкают замерзшие слезы на ресницах у женщин, и чувствовала, что мне совершенно не хочется покидать это место. Наверное, это логично. Мертвое должно находится среди мертвого. Но вовсе не это удерживало меня на кладбище. Там, внизу, под тонкой крышкой гроба, лежало мое тело. На мне была любимая футболка, косуха, гриндерсы с высокой шнуровкой – спасибо Ритке, это она убедила мою маму, что мне бы этого хотелось. Но самое главное, за пазухой у меня лежал компакт-диск, подарок любимой подруги, и я чувствовала, что он, как спасательный буек, помогает мне удержаться на поверхности той тьмы, которая теперь стала неотъемлемой частью окружающего меня мира.

Тьма походила на море, со всех сторон окружившее мой маленький островок света. Бездонное. Без начала и конца. Это море обещало покой и безмятежность. Оно манило к себе, и в тот, самый первый раз, я почти подчинилась этому зову. Но это была лишь иллюзия. Море несло в себе не умиротворение, а забвение. Его волны могли быть шепчущими и ласковыми, а могли взвиться бушующими водоворотами, поднимающие на поверхность всю грязь и гниль с самого дна. Так или иначе, оно жаждало только одного – чтобы я растворилась в нем и стала его частью. Частью безликой и безмолвной Тьмы. И когда я поняла это, какая-то сила вырвала меня на поверхность, и я увидела, что нахожусь в своей комнате, в квартире моей матери. Так я узнала про «буйки». Вещи (почему-то именно вещи, а не люди), которые были дороги мне при жизни. Все, что я любила. Все, с чем были связаны самые яркие и чистые эмоции и воспоминания. То, без чего я не могла жить, и без чего теперь не могу быть мертвой. Их оказалось немного. По сути – всего два: место, где прошло мое детство, и диск с любимой музыкой, подаренный самым дорогим для меня человеком. Но я надеялась, что найдутся и другие. Рядом с этими «буйками» я чувствовала себя живой. Почти. У меня были мои мысли, мои эмоции, и силы, для того, чтобы сопротивляться зову Тьмы. С этой Тьмой я научилась уживаться. Но была и другая. Та, что поселилась внутри меня, тихая и незаметная, ждущая лишь повода, чтобы вырваться наружу.

К тому времени, я уже окончательно осознала, что никакой рокенрольный рай мне не светит. Пространство вокруг меня стало серым и блеклым, как черно-белая копия настоящего мира. Я, как рыбка в мутном аквариуме видела всех через призму стеклянных стенок, но меня не видел никто. «Now the world is gone, I'm just one. Oh God, help me»! Мой мир замкнулся, по злой иронии, оказавшийся привязанным к тем самым «буйкам», что давали мне силу. Мир разделился на два крохотных кусочка – мой дом и моя могила – выходя за пределы которых, я превращалась в слабый отголосок самой себя. В бездумную щепку, увлекаемую волнами назад, в тихие воды бухты. В пыль, подхваченную ветрами, дующими из земель мертвых. «Буйки» не давали мне утонуть и, в то же время, лишали всякой надежды, когда-нибудь выплыть из этих сумрачных вод. Я осталась совсем одна. В вечном полумраке, в вечном безмолвии. Одиночество и сводящая с ума скука. Навсегда. Это ли не ад? «Hold my breath as I wish for death. Oh please, God, help me»!

В крышку гроба ударили горсти земли, вперемешку со снегом. Те, кто пришел со мной проститься, постепенно пятились, образовывая полукруг, но еще не расходились. Все взгляды были прикованы к черному провалу, посреди искрящегося ослепительной чистотой, снега. Эта картина напомнила мне гравировку на зажигалке Андрея. Как долго я ее выбирала, копила деньги, искала мастера. Я больше не злилась на него. Он просто испугался. Он не виноват. Никто не виноват. Но как же здорово, что у него осталась такая вещица на память обо мне. Вера в то, что я всегда буду жить в памяти близких мне людей,

приводила в странное возбуждение и предавала сил. Пока меня будут помнить – я не растворюсь в пустоте и безвременье. Тьме не достать меня. Memory remains.

Рядом со мной появились люди с лопатами и ломами. Земля смерзлась так, что даже для того, чтобы просто закопать могилу, приходилось ее долбить. Комья глины летели прямо сквозь меня. Тяжелые глыбы откалывались от общей кучи и с грохотом обрушивались вниз, на деревянную крышку. В пьяных глазах копателей не было никаких эмоций. Они просто делали свою работу. Им было наплевать и на ту, кто лежала в гробу, и на тех, кто провожал ее в последний путь. И этот факт заставил нечто темное вновь колыхнуться во мне.

На этот раз я не пыталась послать этим людям образы или что-то до них донести. Я чувствовала себя сильной, способной на большее. Я просто взяла одного из них, того кто был ближе всего к краю, за рукав и легонько потянула на себя. Сначала, мне показалось, что это не возымело эффекта. Но могильщик вздрогнул, переступил с ноги на ногу, и его тело повело вперед. Высокие ботинки заскользили по насыпи. Лом вылетел из рук и с треском ударил в крышку гроба. От этого звука я вздрогнула. Вздрогнула бы, если бы было чему. Но моя одержимость ушла, и осталась только горечь от того, что даже мое последнее пристанище теперь осквернено. Могильщика подхватили сильные руки его напарников, лом извлекли на поверхность, а трещина оказалась не такой уж заметной. Люди тихонько шушукались, но процесс не остановили. «Ash to ash, dust to dust». Меня уже забыли.

 

Играет «Sad but True». Я просто стою и слушаю, покачиваясь в такт музыке. Физическая усталость больше мне неведома. Сквозь тяжелое, тягучее соло, до меня доносятся какие-то звуки из кухни, но я не сразу понимаю, что это – металлический звон столовых приборов. Только сейчас я осознаю, что в туалете больше никого нет. Дверь распахнута. На полу прихожей лежит прямоугольник желтого света. I’m your dream. Я медленно поворачиваюсь. Мышцы словно одеревенели. I’m your eyes. Тело отказывается подчиняться, но я не оставляю ему выбора. Пора это закончить. I’m your pain. Но прежде, чем я успеваю сделать шаг, раздается звук поворота ключа и входная дверь открывается. Вот он, момент истины. Теперь главное собраться и вспомнить все, что я умею. Шанс на миллион.

 

Я училась. Прямо как Патрик Суэйзи. У меня была просто куча свободного времени, и мне надо было его на что-то тратить. Сначала были робкие попытки воздействовать на небольшие предметы. Передвигать их, или сталкивать со стола на пол. Я трепала занавески на открытом окне, даже когда на улице не было ветра. Без особого напряжения прибавляла громкость на телевизоре, и даже, включала некоторые бытовые приборы. Моя скука превратила жизнь моей матери в настоящий ад. Она освящала квартиру, приводила экстрасенсов и бабушек-знахарок. Но никто из них не мог мне помочь. Эти шарлатаны даже не видели меня. Не чувствовали, когда я была совсем рядом и смотрели сквозь меня. Некоторых я прогоняла сразу. Некоторым устраивала представление, что тоже быстро заставляло их ретироваться. Но, со временем, я просто начала игнорировать их. Чем живые могут помочь мертвому? Я искала другое, такое же мертвое создание, как и я. Каждый день в городах умирают десятки людей. Может быть даже сотни. Неужели никто из них не скитается где-то рядом таким же не упокоенным призраком? Я не встретила ни одного. Совсем одна и среди мертвых и среди живых. А может быть каждый из них, так же как и я, заперт в своем персональном одиноком аду? Как та муха под мутным плафоном. Может быть мы рядом, но не можем даже осознать присутствие друг друга? Мне никогда этого не узнать.

Очень скоро мне наскучило доводить до инфаркта мать и разгонять тех редких гостей, что появлялись в ее доме. Я рвалась за пределы отведенного мне мирка, не понимая, почему лишена возможности быть рядом с двумя самыми близкими мне людьми. Андрей и Ритка оказались скрыты от меня. Я думала о том, как люблю их. Вспоминала вещи, которые нас объединяли. Но путь в их мир был для меня заказан. Я бесилась. Я позволяла тьме проходить сквозь меня раз за разом, наполняя до краев и выплескиваться в мир смертных. Я цеплялась к людям, пытаясь подчинить их себе, так же, как я хлопала дверцами шкафа в ночи, вселяясь в мертвую древесину, или заставляла ковер в своей спальне сворачиваться в рулон. Я надеялась, что это поможет мне вырваться из своего вечного плена, но я не могла вселяться в людей, так же как и в предметы. Я могла пугать их, или успокаивать, но подчинить их себе я была не в силах. Живое не подчиняется мертвому.

Это привело меня в депрессию. Живому человеку не понять насколько острым и безграничным может быть это состояние, когда ты сам – сплошной сгусток эмоций. Я убила бы себя сотни десятков раз, если бы могла это сделать. Но мне оставалось лишь слоняться между крестами на кладбище или отсиживаться в собственной комнате, под бездушными взглядами моих детских игрушек. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы в один из вечеров я не увидела сквозь оконное стекло, болтающуюся на автобусной остановке афишу. Хетфилд был на переднем плане. Он кричал, разведя руки в стороны, как бы пытаясь обхватить ими кроваво-красную надпись «Сзади стояли Кирк, Роберт и Ларс. И тогда я задумалась, а есть ли хоть что-то на свете, что я любила бы больше?