Маркус сидел в темнице вторые сутки. Его задержали утром прошлого дня. За прошедшее время его дважды покормили и объявили, что через день к нему, независимо от его желания, приведут священника, а спустя еще сутки – казнят.

Темница закрывалась дверью с прорезью для осмотра и почти постоянно закрытым люком для подачи пищи. Утром солнце поднималось с другой стороны от его, так сказать, окна, но после полудня в его пристанище становилось светло и даже немного уютно.

Весна 1369 года выдалась на редкость тёплой, и Маркус понимал, насколько это облегчает его жизнь здесь. На полу лежало немного соломы, настолько притоптанной телами тех, кто обрёл здесь последнее пристанище, что практически не чувствовалась, когда Маркус ложился на неё. Под соломой был жесткий и холодный каменный пол, в углу стояло ведро. Ничего похожего на одеяло здесь не было. И можно было без труда догадаться, что местное руководство вряд ли стало бы заботиться о здоровье своих подопечных, выдавая им подобные предметы роскоши. Стражник предупредил, что если Маркус решит сделать что-нибудь не соответствующее правилам «проживания», то первое чего он лишится, будет именно ведро. Это звучало, как минимум, странно, ведь было непонятно, чего ещё могут лишить местного заключенного, ещё и такого, которого ожидает смерть через каких-то пару дней.

Сейчас, ночью, Маркус чувствовал себя хорошо. Лучше, чем днём. Ему нравилась тишина, которая его окружала. Ночью постояльцы соседних темниц, это имело особое значение по отношению к соседу слева, засыпали, и можно было предаться раздумьям. Мысли, хотя их и было всего три, вихрем кружили в голове и не давали уснуть:

если бы он не сделал того, что уже нельзя было изменить?

если бы он сделал это чуть тише?

если бы он смог сдержаться?

Но он не смог. Теперь с этим уже ничего не поделаешь, нужно было прекратить думать об этом и продолжать… что продолжать? жить? Смешно. Маркус улыбнулся. Что-что, а жить дальше – ему теперь точно не грозит.

Эта мысль, как будто, даже успокаивала. А, может быть, он просто устал стоять у бойницы и думать. У него ведь ещё будет время подумать. Впереди ещё целая вечность – два дня.

 

***

 

Утро началось так же, как и в предыдущие сутки.

Безо всяких предупреждений люк для пищи со скрипом открылся, и огромная волосатая рука забросила в темницу деревянную миску с непонятным содержимым.

Подобие похлебки было настолько же отвратительно на вкус, насколько неприятно на вид. Но голод, развившийся уже на второй день заточения, заставлял не замечать такой мелочи, как разыгравшуюся брезгливость.

Незамедлительно после подачи завтрака начались, уже ставшие привычными, причитания на счёт ненадлежащего качества местных яств в темнице слева. Там сидел Жозеф. Так, во всяком случае, он назвался служителям закона, когда они схватили его во время предумышленного убийства на базаре. Он даже не стал убегать и сам сознался, что убил торговца фруктами за яблоко, которое тот отказался отдавать бесплатно. Хотя яблоко, по словам Жозефа, было червивым и крайне неприятным на вид. Теперь заключённый из темницы слева ожидал суда, который должен был состояться в день казни Маркуса.

Узнать, за что и как был задержан сосед, не составляло никакого труда. Хотя заключённым и запрещалось разговаривать, никто не следил за соблюдением данного правила. После раздачи завтрака стражники поднимались на этаж выше, и заключенные могли общаться. Для этого нужно было приблизиться к двери и говорить слегка повышенным тоном. А Жозеф с удовольствием общался на любую тему, которую ему предлагали. Это Маркус понял всего за несколько часов в темнице, а ещё он понял, что гораздо сложнее было добиться от Жозефа молчания. Лучшим способом было не отвечать и надеяться, что тот уснёт. Или будет говорить сам с собой, достаточно тихо, чтобы не мешал думать.

Маркус любил думать.

Ещё в детстве взрослые часто говорили, что он слишком много «витает в облаках». Но он не соглашался с этим определением. Ведь Маркус не мечтал, как другие, он не переносился в несуществующие миры к драконам и принцессам. Лишь думал о том, что уже произошло с ним ранее. Так он вновь и вновь мог переживать разные моменты своей жизни. Кроме того, он научился очень хорошо их запоминать. Наиболее интересные моменты запоминались мгновенно, и он мог воспроизвести их в памяти по желанию: подарок на своё восьмое Рождество, знакомство с Фружиной, первый поцелуй, их свадьба, первая брачная ночь, поездка в Сатмар, как он первый раз увидел Лону… её первые шаги, первые слова, реакция на подарок на её восьмое Рождество. Так же он помнил и тот момент, после которого его спокойная и размеренная жизнь закончилась: когда пришедший в их дом лекарь, этот странный человек в маске с огромным носом, который пах травами и смертью, произнёс свой диагноз. Всего одно слово, после которого изменилось всё. Чума.

Лона заболела. Уже на второй день болезни Маркус понял, что нужно идти за лекарем, обычные настои трав не помогали. Лоне становилось всё хуже.

Она редко болела. Ей не нравилось валяться в постели, она была слишком активна для этого. Чересчур активна. Маркус вспомнил, как тяжело было заставить её сидеть смирно на каждой воскресной службе, и улыбнулся. Непоседа. Так они с Фружиной её называли. И были абсолютно правы. Их дочь была гораздо живее любого из них. Была.

 

***

 

Сосед справа был молчалив и, вероятно, намного опаснее Жозефа. В этой части тюрьмы вообще не водилось не опасных преступников. Хотя до «происшествия» вряд ли кто-то мог бы назвать того же Маркуса опасным человеком. Но это было раньше. Сейчас он считался самым опасным преступником на их этаже.

Валахиец.

Так Маркус назвал для себя правого соседа. По тем немногим словам, что тот произнес, Маркус сумел определить в нем жителя небольшого королевства на юго-востоке от Венгрии.

Валахиец попал сюда через пару часов после Маркуса. Из разговора стражников можно было понять, что они его остерегаются, а возможно даже боятся. Его задержание выглядело гораздо сложнее, чем практически добровольная сдача Жозефа. Когда его «брали», погиб не один служитель закона. И всё же к нему здесь относились без той странной смеси страха и отвращения, которое видел Маркус в глазах стражника, проводившего осмотр его камеры через прорезь в двери.

 

***

 

До происшествия Маркус работал скорняком. Он жил в Дебрецене. Его родном городе, где он родился, вырос, получил основные знания в скорняжном ремесле, познакомился с Фружиной, растил дочь… Работа занимала большую часть дня, но ему нравилось заниматься тем, чем он зарабатывал на жизнь. Он выделывал меха, шил простую одежду, создавал из уже умершего то, что может пригодиться каждому при жизни.

После работы он шёл домой. Там ему нравилось ещё больше. Он любил своих девочек: жену и дочь. Когда Маркус приходил, они все вместе накрывали на стол, читали молитву и садились ужинать. После ужина семья так же вместе убирала со стола и рассаживалась в одной из комнат их небольшого, но уютного дома. Они разговаривали. Им нравилось обсуждать то, что происходило вокруг. Маркус и Фружина рассказывали новости, которые они слышали от соседей, а Лона слушала и влезала в разговор, иногда по теме, а иногда нет. Они были счастливы. Настолько насколько могла быть счастлива небогатая семья из небольшого, но развивающегося городка в восточной части Венгерского королевства…

Пока не пришла «Великая чума».

 

***

 

Священник пришёл неожиданно.

Так же, как приносили еду. Дверь просто распахнулась, и вошёл человек, одетый в белое. Хотя назвать этот грязный и запылённый наряд белым у нормального человека не повернулся бы язык. Маркус уже пару дней как не считался нормальным.

Он поприветствовал служителя церкви лёгким кивком головы и начал внимательно следить за его действиями. Священник подошёл к нему на пару шагов и протянул руку. Маркус ждал. Служитель церкви глубоко вздохнул и спросил, желает ли заключённый провести последнюю исповедь, дабы ему простили его грехи. Маркус ждал. Священник постоял пару минут и развернулся к двери.

- А Вы не думаете, что я прав? – Маркус не собирался задавать этот вопрос, но всё же произнёс его.

Священник остановился.

- Как ты смеешь… - он замолчал, но через несколько секунд продолжил спокойнее, - за то, что ты… сделал, ты будешь гореть в аду. Вечно!

Откровенная злость сопровождала каждое слово служителя Бога. В глазах повернувшегося к нему человека, Маркус не смог разглядеть всепрощения, которое наблюдал у священников, читающих воскресную проповедь в его церкви, только ненависть и отвращение.

Дверь за служителем церкви закрылась с грохотом, а Маркус подумал, что даже не замечал, что священники так похожи на обычных людей.

Вечером того же дня к нему впервые обратился Валахиец. Жозеф в это время, как обычно, пространно и чересчур громко рассказывал о своей молодой и бесшабашной жизни. Валахиец же сказал всего одно слово, которое Маркус услышал, несмотря на то, что произнесено оно было почти шепотом.

- Слушай.

Маркус приблизился к двери, Валахиец продолжил:

- Когда тебя завтра поведут… не дай им себя приковать. Они расслабятся, если ты спокойно дойдёшь до столба. В этот момент тебе нужно будет оттолкнуть палача. Не смотри на то, что он большой, в нём больше жира, чем мышц. Затем беги в сторону церкви. Оттуда рукой подать до реки. Ну а дальше – беги, куда глаза глядят. Если удастся отобрать нож или меч у стражников – бей по лбу, глазам и ногам. Так им сложнее будет тебя догнать, хотя они всё равно вряд ли смогут, доспехи... Большая часть стражи будет на нашем суде. Рядом с тобой оставят только необходимую охрану – не больше четырех человек. Если побежишь быстро – есть возможность спастись. Если я все правильно понял, то тебе незачем завтра умирать. Тем более так, как тебя собираются казнить.

Маркус помедлил, а затем ответил:

- Спасибо.

Он решил, что этого будет достаточно. Он понял две вещи, первое – Валахиец не привык так много говорить, а значит, его стоило поблагодарить за старания. Второе – завтра он не станет убегать.

 

***

 

Миклос работал палачом уже больше десяти лет. Он уже занимался этим в первую эпидемию чумы восемь лет назад и помнил, что количество казней на период активного распространения болезни, как сейчас, существенно сократится. Он не знал, радует его это или нет. Маклос не очень любил свою работу. Он не ощущал радости от лишения других жизни. Но ему платили за это. Причём платили весьма неплохо. Так что жаловаться было бы лишним.

Он всегда готовился к казням со всей основательностью: стирал свою мантию и накидку, точил топор, вязал узел на веревке, готовил костёр.

Сегодня предстояло особенное событие и необычный приговорённый. Миклос не часто сжигал людей. Обычно судья определял смерть через отсечение головы, реже – через повешение. На костёр отправляли, как правило, только ведьм. Что странно, ими признавали или жутко страшных старух, или молодых и весьма симпатичных девушек. Палач уже несколько раз задумывался об этом, но не стал развивать эту мысль. Вряд ли она привела бы его к чему-нибудь хорошему.

Мысли Миклоса часто плутали без видимой причины, он просто перескакивал с одной на другую, а потом возвращался к предыдущей.

Люд уже собрался. Все смотрели на Миклоса, на столб, окружённый поленьями для костра, и на вход в башню, в которой располагались все темницы Дебрецена. Именно из этой двери скоро выйдет тот, кого осудили на казнь. Хотя, как слышал Миклос, того даже не судили… такое бывало не часто. Но то, что тот сделал… суд в этом случае был не нужен, это понимал даже палач.

Сейчас, как и часто непосредственно перед казнью, он задумался, мог бы он совершить какое-нибудь преступление из тех, за которые приводил приговоры в исполнение? В большинстве случаев ответ был положительный. Он мог бы убить, украсть, не подчиниться служителям закона. А взглянув на придворных дам, понимал, что мог бы и изнасиловать… если бы у него хватило глупости и смелости. Но то, что сделал этот… парень? Да, совсем ещё молодой. Его только что вывели из ворот двое стражников. Как-то их сегодня мало вокруг: двое конвойных, ещё один у столба рядом с палачом и один –у ворот в башню. Маловато. Как бы чего не вышло. Так вот, мог ли он сделать… такое? Вряд ли. Миклос мог попытаться понять парня, он слышал о том, какое горе постигло его дом перед.. событием. Но то, что он сделал – не заслуживало ни понимания, ни, тем более, прощения. Он должен был искупить свой грех. И лучший способ для этого – огонь.

 

***

 

Его вели под руки. Не на эшафот, для него построили целую гору из поленьев, в центре которой возвышался столб. Рядом с ним стоял палач в чистой черной мантии и красном колпаке. Маркус не раз видел казнь, но ни разу не бывал при сожжении. Что ж, всё бывает впервые.

Столб был не очень высоким. С учётом поленьев, на которые пришлось взобраться, он заканчивался чуть выше головы Маркуса. Он дал себя приковать. Не последовал совету Валахийца: не оттолкнул палача и не побежал к церкви. Может именно эта часть совета ему и не понравилась – бежать к церкви, как будто именно она даст возможность на спасение.

Вряд ли. Просто Маркус хотел умереть.

Когда костёр уже начал разгораться он неумышленно огляделся. Во всех взглядах читалась ненависть. Во всех, кроме одного. Он увидел Фружину. Она стояла далеко, но Маркус сумел заметить чувства, которые передавали её глаза: печаль от потерь, сочувствие к тому, что ожидает её мужа и непонимание…

Наполненные слезами глаза Фружины будили воспоминание, которое Маркус отгонял от себя последние три дня. Но сейчас, чувствуя тепло от играющего в ногах огня, запах дыма и слушая треск поленьев, он уже не смог противиться…

Он стоял напротив могилы дочери. Это была не только её могила. Было бы очень расточительно копать одну яму на каждого умершего сегодня. Каждый день умирали десятки людей. «Великая чума» собирала свой жуткий урожай неустанно и ежечасно последние две недели. Но всё-таки их хоронили. Пока ещё. Сегодня было не так много, всего пятеро. Хотя это было уже не важно… ведь среди них была и она.

Священник читал молитву, бесконечную, непрекращающуюся, оглушающую… он говорил, не останавливаясь ни на секунду. Маркус даже задумался, в какой момент священник набирает в грудь воздух? Как ему удаётся так монотонно и непреодолимо вести свой монолог? Маркус стоял неподвижно, но мысли его носились вихрем. Он думал о жизни, смерти. О дочери. Она так быстро заболела. Они не успели уехать из города, как хотели, когда узнали о надвигающейся эпидемии. Она заболела одной из первых, но держалась долго. Она была сильной. Гораздо сильнее остальных.

Маркус думал о детях, о взрослых, о живых и мертвых. Он думал о Нём, о Боге. Пару раз он попытался обойти эту мысль стороной, не дать ей сформироваться в сознании, но ему не удалось, он уже сформулировал этот вопрос и сам поразился его простоте и очевидности. Он звучал чересчур громко, даже в сознании Маркуса, «зачем нужен Бог, который позволяет такому случаться?».

Только через пару секунд Маркус понял, что что-то вокруг него изменилось. Что-то произошло, но он пока не понимал, что именно. Как будто исчезло то, что сопровождало все его мысли, и даже эту – запретную, оглушительную, богохульную, последние несколько минут. Священник. Он молчал. Но нет, что-то ещё. Люди вокруг Маркуса. Они как будто отшатнулись от него. И их глаза. Они смотрели на него. Их отрешённость, как и слезы, испарились мгновенно. Все смотрели на него осознанно и со злобой. Что он пропустил? Что произошло за последние несколько секунд? Он что-то сделал? Или… сказал. Он произнес эту мысль вслух?! Не может быть! Как он мог сказать это. А даже если мог, он бы не стал произносить это так громко, чтобы услышали другие. Те другие, которым тоже приходила эта мысль, те, кто уже не раз обдумал её и отогнал подальше, те, кто справился с собой и не дал мысли оформиться в громогласный вопрос, ведь они не могут, не в праве её озвучивать. А вот он посмел. Он, задумавшись, произнёс то, о чём нельзя даже думать. Он сказал это тихо. Сознание не позволило произнести это громче. Но всё же он сказал, сказал недостаточно тихо.

 

***

 

Миклос стоял у пепелища. Люд расходился, негромко переговариваясь. Именно так они всегда выглядели: кричали и бросали в заключённого то, что было в этот момент в их руках, когда того вели на казнь, и уходили, не поднимая глаз, и разговаривая вполголоса после её свершения. Как будто им становилось стыдно только после того, как они увидят смерть человека, над кем глумились ещё минуту назад.

После казни Миклос снова задумался о том, смог бы он совершить что-нибудь подобное? Он без сомнения мог бы убить человека. Да что тут думать, он убил десятки, а может сотни людей. По распоряжению суда, но всё же. Он бы смог. Но посягнуть на Бога… ну, уж нет. Он мог бы только подумать об этом. Всего лишь подумать. Очень тихо.