О голове школьника Степень критики: бейте - мне не боьно
Короткое описание: Меня мачеха убила, А отец меня поел, А Марленикен-сестрица Мои косточки собрала, В шёлковый платок связала Да под деревом сложила. Ах, тю-вить, тю-вить, тю-витьс! Я красивее всех птиц! (Братья Гримм)
Меня мачеха убила, А отец меня поел, А Марленикен-сестрица Мои косточки собрала, В шёлковый платок связала Да под деревом сложила. Ах, тю-вить, тю-вить, тю-витьс! Я красивее всех птиц! (Братья Гримм)
Десятилетняя Алла Дикарёва вернулась со двора домой и первым делом направилась к матери: - Мама, а можно я яблочко возьму? - Конечно моё золотце, ты ж моя любимая доченька. Неужто ж я тебе яблочко пожалею? Мама Аллы Серафима Юрьевна стояла склонившись над мойкой и разделывала утку. - Обожди только минутку, я руки сполосну и дам тебе яблочко. Поди пока переоденься в домашнее. - Хорошо мам. А можно я ещё и для Антона яблочко попрошу? Вспыхнула тогда женщина, выронила из руки нож… но промолчала. Лишь мысленно воскресила в своей памяти картины её маленького женского ада, в котором пасынок Антон играл роль сатаны. Вспомнила Серафима Юрьевна, как Антон пытался утопить её на море два года назад и как нагло тогда врал отцу, что сам тонул оттого и тянул на дно её, мачеху, как Антон месяц назад подсыпал ей снотворного, связал и изнасиловал, как во все её кремы и помады подмешивал свою сперму, как посыпал прокладки перцем, как… - Я принесу. – только и процедила она дочери и отложила утку. - И Антону? - Из школы вернётся, тогда и ему принесу. Алла переоделась в домашнее платьице, умылась и пошла на кухню. - Ну что мам, достала? - На, милая. – Серафима Юрьевна протянула Алле прекрасное алое яблоко. Но едва та его взяла, как Серафима Юрьевна увидела в окне Антона. Тот возвращался из школы домой, он уже пересёк детскую площадку и направлялся к подъезду. - Яблоко достанется не тебе, а брату! – вдруг зло выкрикнула она, выхватила яблоко у дочери из рук и грубо оттолкнула её. Спустя десять минут дверь прихожей отворилась, и в проёме показался Антон. Он швырнул портфель на пол, не нагибаясь, сковырнул с ног ботинки, расстегнул школьную куртку. - Сыночек. Может, ты яблочко хочешь? – гадко осклабилась Серафима Юрьевна и желваки её заиграли. - Мама? – посмотрел сквозь мелированную чёлку Антон. – Какое у тебя страшное лицо. - Пойдём со мной. Я дам тебе вкусное яблоко. Они пошли в чулан. По пути им встретилась заплаканная Алла. Увидев брата, она улыбнулась. - Вот, мой хороший. Выбирай себе яблочко по душе. – Серафима Юрьевна открыла сундук доверху набитый яблоками. - Какие они красивые. – изумился Антон и погладил мачеху по ягодице. – Наверняка на пестицидах. - Это английские яблоки. - А можно вон то. – он указал на огромное вытянутое яблоко с черенком, что лежало в дальнем углу. - Ну конечно. Бери же скорее. – только развела руками Серафима Юрьевна. Но только Антон нагнулся, чтобы взять яблоко, как Серафима Юрьевна захлопнула увесистую крышку сундука. Антон захрипел и осел. Тогда она ещё несколько раз опустила ему на шею крышку. Антон застыл. Дрожащими руками, превозмогая отвращение, она ножовкой отпилила пасынку голову и бросила в яблоки. В чулане кисло запахло артериальной кровью. Немного подумав, Серафима Юрьевна посадила тело Антона на стул, возле чулана, приставила голову на место и прихватила его любимой «палестинкой». В руку сунула яблоко. А сама вернулась в кухню, разделывать утку. Через четверть часа на кухню пришла Алла. Обида уже забылась, глаза высохли. Серафима Юрьевна стояла у плиты и помешивала кипящую воду в кастрюле. - Мам. – обратилась Алла снизу вверх. – А что это с Антоном? Он сидит у кладовки, бледный-бледный и яблочко у него в руке. Я попросила его дать мне яблочко, а он мне ничего не ответил, и стало мне страшно-страшно. - Мд-а-а?... – почесала лоб Серафима Юрьевна. – А ты, это, сходи ещё. Скажи, что я сказала, чтобы он отдал тебе яблоко. А если он и в этот раз тебе ничего не ответит, то ты дай ему пощёчину – он заслужил. Алла вернулась к кладовке. Антон сидел на прежнем месте. - Слышь, Антон. – она потеребила брата за рукав. – Мама сказала, чтобы ты мне яблоко отдал. Антон. Я первая попросила. Но Антон по-прежнему молчал. - Ну, Антон. Ты чего? Яблоко давай. Мама сказала! – и она залепила ему пощёчину. Тут ноги Аллы подкосились, и она на одних руках отползла к гардеробу – голова Антона сползла на плечо и, медленно накреняясь, упала ему на колени, а с колен на пол. Глухо так – на дорожку ковровую. - А-а-а-а!!!!!!!! А-р-р-р! Рыа-а-а!!!! Ры-ы-ыа! – билась в истерике Алла. - Ты дрянь! – ударила её в грудь и по зубам прибежавшая на крик Серафима Юрьевна. – Анто-о-о-н! Антоша мой! – она осыпала поцелуями испачканную кровью рубашку пасынка. – Антоша, что ж я папке то скажу!? - Мама я не хотела-а-а-а! – визжала Алла. – Она сама. Я только коснулась щеки и она-а-а-а-а сама-а-а-а-аа-а-я-яяяяяяя! – она перешла на визг. - Заткнись! Заткнись! – Серафима Юрьевна прижала дочь к себе. – Заткнись, бога ради. Дай подумать. Значит так. Слушай меня внимательно. – голос её сделался зловеще холодным. – Никто и никогда не должен узнать об этом. Иначе. Иначе тебя расстреляют. Аллу колотнуло. - Тебя расстреляют, а меня, как плохую мать в тюрьму посадят. Ты только представь, как это будет. Тебя сначала разденут и проведут голой по школе, каждый встречный будет плевать тебе в лицо и мочиться тебе в рот. Ты этого хочешь? Ты этого хочешь, мразь?! - А-аумы-ы-ыы-ы!!! - Заткнись, заткнись, сука, бога ради! А потом тебя отведут в подвал, засунут в рот ледяное дуло пулемёта и будут ждать, пока ты не перестанешь плакать. А потом будет выстрел, и твой череп с мозгом и лицом разлетится по полу… …Расчленив труп Антона, Серафима Юрьевна поставила выварки с его мясом на газ. - Следи Аллочка, чтобы вода не убежала и не залила конфорки. – наставляла она дочь. – Если отец придёт раньше меня – скажи ему, что мне по дешёвке пол свиньи продали и что она вот-вот испортится, поэтому есть необходимость, как можно быстрее её сварить. Если спросит про Антона, скажи, что приходил, переоделся в уличное и с ребятами убежал во двор. Поняла? Алла кивнула. - А я к бабушке наведаюсь. Серафима Юрьевна собрала обрезанные кости с сухожилиями и перерубленный надвое позвоночник и подвесила на проволоке к себе под кофту, голову подцепила на крюк и пристроила между ног, уличную одежду пасынка напихала в пазухи кофты. - Доча! Какой судьбой? Пелагея Николаевна перебирала картофель, но завидев гостью, поспешила разогнуться. - Чего это у тебя калитка совсем покосилась? – тревожно озиралась Серафима Юрьевна. - Покосилась? А я и не примечаю. Слепая совсем стала. – зашамкала старуха. – Тако Максима твого позвать нужно, пусть подлечить. А чтойт… чтойт?.. – она лукаво скорчилась, оставила картошку и подошла к дочери. – А чтойт ты, никак, раздобрела? Уж не от Макса ль? А? – она улыбнулась. - Мама. – всплеснула руками Серафима Юрьевна. – Не выдумывайте глупостей. То платье сидит неважно. Сейчас в туалет схожу, обоправлю. Она обошла дом, через грядки, путём щипнула грушу. В туалете она высвободила из-под кофты кости, отцепила голову, сбросила всё в выгребную яму, сверху одежду пасынка и испражнилась. Когда Серафима Юрьевна вернулась домой, муж уже сидел в зале у телевизора. - Алка сказала, ты свинины дармовой отхватила? - Да, милый, Окоповы с комбината много привезли, так они лишнее мне и продали, копейки совсем. - А чего это Алка там ревёт? С кухни не вылазит. Я пытался у неё выпытать – ни в какую. - Не обращай внимания – женское. Серафима Юрьевна подошла к плите и врезала дочери по лицу. - Ты чего ревёшь, убийца?! Хочешь, чтоб отец тебя обличил? Тебя расстреляют. – и она приложив указательный палец дочери к виску, несколько раз остро толкнула её в височную кость. – Бах! Бах! - Я больше не буду. Мама. – промямлила та, всхлипывая. Серафима Юрьевна взяла черпак и отхлебнула варева: - Конечно, не будешь? – шморгнула носом она. – Представляешь, что о тебе в школе скажут, когда узнают, что ты брата из-за яблока убила. А ты в курсе, что их всех заставят прийти на твою казнь смотреть. Тебя будут расстреливать, а они будут смотреть. Алла снова разревелась. За ужином Максим Петрович ел за двоих: - Ну и вкуснятину наварили, мои хозяюшки. – он потрепал по загривку дочь. – Давно так вкусно не ел. - Кушай милый, кушай. – влюблённо смотрела на него Серафима Юрьевна. -А где это наш оболтус? – Максим Петрович выловил большой кусок мяса, целиком затолкал его в рот и стал разжёвывать. - А-а-а… гулял. – пожала плечами Серафима Юрьевна. – Потом тут… покрутился. Перекусил… А вообще он к матери моей пожить пошёл, говорит по бабкиным щам соскучал. - По щам. – засмеялся Максим Петрович. – Вот шельмец. Балует его Пелагея Дмитриевна. - Да не особо. Кстати, я у ей сегодня была. Жалилась она, что калитка совсем покосилась, тебя зазывала на ремонт. - Меня? – закашлялся и тут же сделался пунцовым Максим Петрович. – Я ж это… ну это… занят. Видишь, видела, там… чертежей, это с работы нанёс, потом посмотришь, в зале, это лежат. Я сейчас никак. Может, ближе к ноябрю… Там, это. Посмотрим, в общем… - Ты ешь, ешь, работничек. Я сказала. Что ты занят, пусть на деревне кого ищет. - Ну, всё же до чего вкусно-то. Положи-ка ты мне ещё! И чем больше он ел, тем больше хотелось ему есть. - И ещё давай накладывай. – указал он жирным подбородком на выварку. – Зачем оставлять, Антошка у бабули отоестся, пусть похлёбка вся мне достанется. Алла снова заплакала. - Не плачь, доча. – разжёвывая новый кусок мяса, говорил он. – Брат скоро вернётся. – Ох и нажрался же я! – он встал из-за стола и, пошатываясь, прошёл в ванную. - Так. – Серафима Юрьевна скоро собрала всё не пережёванные мужем мышечные фасции в платок. – Быстро беги к бабе Пелагее и брось этот кулёк в выгребную яму. - В выг?.. – не понимая, уставилась на мать Алла. - В туалет, дура!!! Так и поступила Алла, да только едва коснулся куль с фасциями жижи наполнявшей бабушкин туалет, как затрясся тот своими досками, забурлила жижа и голосом брата промолвила: - Меня мачеха убила, А отец меня поел, А Алла-сводная сестрица Мои фасции собрала, В яму срамную поклала И по смерти зачала. Ах, тю-вить, тю-вить, тю-витьс! Я красивее всех птиц! Затем выстрелили с дыры срамной кости плечевые, локтевые и голени и вонзились Алле в челюсти. Захрипела она. Одежды Антона выпрастались и наросли на Аллу, кости бедренные, берцовые и плюсны впились в мягкие ткани её и растопырились. Кости таза и рёбра обрамили живот и промежность. Голова Антона вцепилась зубами в позвоночник и вошла сестре во влагалище. Стала Алла похожа на куст костяной. Стало Алле легко и приятно. Телом осознала она, что брат её жив. Взмахнула костяными крыльями и вылетела из туалета. Долго металась она над ночной Москвой, пока не приземлилась в больничном городке. Аккурат к её приземлению отворилась дверь железная, и на порог вышел пожилой человек в перепачканном кровью переднике. Запела тогда Алла: - Дев-я-ятого но-о-о-оября тысяч-ч-ча девятьсо-о-о-т Двадцать тре-е-етьего года-а-а-а на Четвё-ё-ё-ёртом го-о-оду своего Сущщ-щ-щ-ществования Герм-ма-а-анская национал-со-о-о-оциалистич-ч-ч-еская рабо-о-очая пар-р-р-р-ртия Была запрещена-а-а-а-а И распущен-а-а-а-а Во-о-о-о всей Герма-а-а-ании Ныне в ноябре ты-ы-ы-сяча девятьсо-от два-а-адцать ше-е-естого го-ода Партия наша! Опять существует! Свободно! И-и-и-и-и-и ста-а-а-а-ала-а-а-а си-и-и-и-ильной Как! Никогда! До! Сих! По-о-о-о-ор-р-р-р-р…
- Птица? – посмотрел человек в фартуке в черноту леса, щурясь, чтобы рассмотреть неведомого певца. – Как славно ты поёшь. Спой мне ещё раз свою песенку. - Нет. – сказала Алла. – Дважды петь я не стану. Дай мне чего-нибудь потяжелее из своего хозяйства. - Что ж. – сказал он, воротясь на крыльцо. – Возьми себе асцелляторную пилу, она всё равно сломана и спой мне ещё раз. Подлетела тогда Алла к нему, уселась у крыльца, схватила правой ногой пилу и запела: - Дев-я-ятого но-о-о-оября тысяч-ч-ча девятьсо-о-о-т Двадцать тре-е-етьего года-а-а-а на Четвё-ё-ё-ёртом го-о-оду своего Сущщ-щ-щ-ществования Герм-ма-а-анск…
Да только не дослушал её песни он. Увидав ночную гостью, упал без чувств санитар. Взмахнула тогда крыльями Алла и перепорхнула километром севернее. Там среди ангаров и грузовой техники тлел огонёк сторожки. Уселась Алла на крышу и на поповский манер запела: -Стро-о-огие запреты И извраще-е-е-ения Челове-еческой приро-о-ды под вывеской высокой мора-али Всегд-аа приводили к самым чудо-о-овищным Разруша-а-ающим формам развра-а-ата, Августи-и-ин. Теория двух "гра-а-адов" - Бога и Сатаны-ы-ы - это не гениальное догматическое Изобрете-е-ение, А всего лишь сле-едствие расщепления рассу-у-удка под воздействием Боле-е-езни. Именно та-а-ак положено было начало боле-езненному разделе-е-ению Человека на два враждующих ла-агеря: Ду-у-ушу и Тело-о-о-о...
Услыхал это сторож, вышел на порог в своей вязаной безрукавке, глянул на крышу, прикрыл от прожектора глаза рукой, чтобы не ослепнуть, и говорит: - Птица, как ты прекрасно поёшь! – и он крикнул через порог: - Слышь, Егорыч, хорош бухать, выйди-ка сюда на минутку, тут вот птица, посмотри на неё, как она прекрасно умеет петь. Птица, спой мне ещё раз эту песенку. - Нет. – ответила ему Алла. – Дважды я петь не стану, ты должен мне за это что-нибудь подарить. - Слышь, Егорыч, какая скотина нынче разборчивая пошла. Ну чё, подарим ей чего? - Сейчас подарим. – глухо пробурчал Егорыч, порылся под лавкой и запустил в Аллу поленом. Вспорхнула Алла, схватила левой ногой полено и улетела. Порыв ветра подхватил Аллу и принёс к храму. Впорхнула она в незапертое окно и уселась в тени алтаря. - Что за божью тварь занесло на ночь глядя? – проскрипела юродивая сторожиха и отложила вязанье. Алла запела: - Старые религии Утверждали А-а-а-а-атеист - тот, Кто не верит в Бога. Новая религия утверждает, что атеист - тот, Кто не верит в самого себя Св-в-ва-а-ами Виве-е-е-е-е-е-кананда-а-а-а-а…
- Птица. – сказала она заворожено. – Как ты прекрасно поёшь! Не понимаю я тебя, но тем и ценней ты мне. Спой мне ещё разок. - Нет. – ответила Алла. – Дважды я петь не буду. Дай мне чего не жалко, тогда спою. Помялась сторожиха, осмотрелась. - А вот. – она вынула из стола увесистую папку. – Прейскурант на услуги. Подойдёт?
- Что-то Аллы долго нет. – Максим Петрович с тревогой посмотрел на будильник. - Может, у бабы Пелагеи ночевать осталась. – умело взбивала перину и разглаживала простынь Серафима Юрьевна. - Неспокойно мне, мать. Давай-ка сходим, посмотрим. - Да уж спать пора. – напряглась она. - Сходим. Пелагея Дмитриевна встретила их на крыльце в прозрачной ночной рубахе и со свечой. Выглядывая из-за крутого плеча мужа. Серафима Юрьевна нервно теребила полу кофты. Максим Петрович шагнул в дом. - Чего это с ним? – щурилась на свету старуха. - Да пьяный, не вишь? – небрежно бросила ей Серафима Юрьевна. – Достал уже с пьянками своими. Я Аллу от него спрятала в чулане, а то он бьёт её, как напьётся, и Антошку тоже спрятала. – сочиняла на ходу она. – А ему наврала, что у тебя они. С улицы было слышно, как Максим Петрович мечется по комнатам. Стук дверей и каблуков то там, то тут вырывался из щелей. Поскрипывала растревоженная половица. - Соври и ты ему, мама. - Уходи ты от него, а? - Потом, мама. Не сейчас. Соври ему что… - Где они!? – взъерошенный Максим Петрович показался на пороге. - Што ж ты зятёк, не спросив, в доме у меня безобразничаешь?! Что ищешь?! Чего потерял?! - Алла-Антон. – выдохнул тот. - Детей потерял? – ядовито крякнула Пелагея Дмитриевна. – Так ты ступай лучше поищи. Домой ступай. - Вы. М-мама, в-вы! – и он зло затряс у неё перед носом пальцем. – Со своими штучками. – и бросился обратно в дом. - Мама. Чего вы? – зашипела Серафима Юрьевна. – Скажите, что ушли они, в клуб, я не знаю, у друзей ночуют… Тут на крышу дома уселась Алла. Захрустела ветхая изба. Лопнуло яичной скорлупой стекло, рассыпались по полу потревоженные бусы. - Что-то страшно мне. – вдруг помрачнела Серафима Юрьевна. – Зуб на зуб не попадает, будто огонь проходит у меня по жилам. – и она распустила пошире свой лиф. Алла перелетела на куст можжевельника. Что рос у бани и запела речитативом: - Ум есть великий убийца Реального. Ученик должен одолеть Убийцу. Ибо Когда его собственный образ станет для него Нереальным Как нереальны для него все Образы его сновидений, когда он перестанет Слышать множество Тогда он различит Единое Внутренний звук Убивающий внешний. Лишь тогда Не ранее Покинет он область Ложного И вступит В Царство Истинного.
Услышала это Серафима Юрьевна, закрыла глаза: и глядеть не хочет на силуэт ершистый, и слушать не желает, и словно бы большой ураган зашумел у неё в ушах. Загорелись у неё глаза, словно молнии в них засверкали, ушами дым повалил сиреневый. - Глупый. – отчитывала тем временем Пелагея зятя. – На танцы они пошли, конфеток в карманы набрали, молочком топлёным я их попоила и пошли они. Скоро обернутся. - Ах. – сказал он тогда, пространно пройдя по комнате. – Мне так хорошо и радостно и весело, и луна-то вон какая яркая, словно солнце; такое чувство в груди, будто я должен скоро увидеть старого друга. - А ну помолчи. – насторожилась Пелагея Дмитриевна. – Чуешь? - Поёт кто. – замер и Максим Петрович.
- Некогда вкушал Человек от хлеба ангельского, которого Ныне алчет; ныне вкушает он От хлеба скорбного, которого никогда не знал. Увы! Общее рыдание человеков! Всемирный плач сынов Адамовых! Прародитель наш Пресыщался яствами, Мы терзаемся гладом…
Алла всё пела, а отец всё внутренним огнём разгорался. Вышел он на крыльцо и стал вглядываться в мутный силуэт.
- Жизнь, Как подстреленная Птица, Подняться хочет – и не может… Висят Поломанные Крылья Поломанные Крылья…
- Ах, родимые мои. – обратился он к жене и тёще. – Прилетела к нам такая чудная птица, и как она прекрасно поёт, а луна то светит так ярко и блестит на верхушках крыш!
- Аскетизм Довольство малым Сознательная ложь, свойственная всем нежизнеспособным натурам. Чем на большее количество Вещей И слов падет Ваша тень Тем совершеннее Вы Будете Тем грандиознее Будет масштаб мысли Тем сильнее и работоспособнее - желание, Прекрасней - волевой порыв Тем полнее Жизнь Время которой Будет растягиваться, едва Вы завладеете новой Вещью Словом Понятием.
- Выйду-ка я да разгляжу её поближе. – зачарованный Максим Петрович направился к кусту. - Ах, не уходи! – вцепилась в него Серафима Юрьевна. – Мне кажется, будто весь дом дрожит и пламенем охвачен. Но Максим Петрович всё же подошёл к кусту, на котором сидела Алла.
- Художник – миссионер Он служит не «слову», а «народу», Поучает его Сообщает Некую истину О нем самом Которую тот сам осознать Якобы не может По малости своей Роль его Опекаемый вечный ребенок А попечитель и отец он тогда Ты За ребенка думаешь и болеешь, за него совестлив разумен
Кончила она петь и бросила отцу пилу асцелляторную. Поймал тот пилу, в руках недоуменно повертел. - Какая чудная птица. – сказал он жене и тёще, показывая пилу. – Хреновиной какой-то в меня запустила. - И впрямь хреновина. – рассматривала пилу Пелагея Дмитриевна. Стало тут Серафиме Юрьевне совсем уж страшно, стала она ходить по комнате взад и вперёд, и упал у неё с головы чепец. А Алла и запела опять: - Эгоист, который, по возможности, многое для себя требует, так же, как и альтруист, который многое отдает другим, на своем языке творят одну и ту же молитву одному и тому же Богу – и в молитве этой любовь к самому себе нераздельно смешивается с отречённостью от самого себя в одно целое: "я хочу иметь всё" "я хочу быть всем", они достигают своего апогея в сходстве самой интенсивности страстного желания
- Ах, лучше б мне сквозь землю провалиться и не слышать этого! – простонала Серафима Юрьевна и повалилась на пол. - Что ж за чертовина такая? – Пелагея Дмитриевна подошла к кусту. – Эй. Ты. Слазь, жопа. – она потрясла куст, и ей в разрез ночной рубашки упал прейскурант платных услуг. - Ну, нихуя себе, ляди. – она сунула прейскурант зятю, который уже снял с пилы защитный чехол и теперь увлечённо лез отвёрткой в двигатель. - А-а-ахахаха. – зашёлся он смехом, перелистывая лоснящиеся листы. – Пора. Мам, пора. – и он с сарказмом похлопал тёщу по плечу. – Литургия, отпевание… - Не-е-т!!! – взревела вдруг не своим голосом Серафима Юрьевна и выскочила во двор. Волосы её поднялись дыбом, будто огненные языки. – А мне вот кажется, будто настал конец свету!!! Выйти мне что ли из кожи, может, полегчает. – она бухнулась коленями в песок. В это мгновение метнула Алла в неё полено и снесла пол головы. Мозг расползся у Серафимы Юрьевны по вмиг поседевшим волосам. И поднялся на том месте пар, пламя и огненные языки, а когда всё это исчезло, то увидели они, что в проёме покосившейся калитки стоят Антон с Аллой и держатся за руки. А как стало светать, все четверо сели за стол и стали есть зажаренную с картошкой Серафиму Юрьевну, и, как и одиннадцать часов назад было Макксиму Петровичу всё мало похлёбки, и ААнтон удручённо молчал, и асцелляторная пила, которая тут же и была починена, пригодилась при разделке трупа, и прейскурант и палено, чтоб печку растопить, а песня ААллы много позже вошла в сборник стихов «Цветы России».
Ух-х. Прочитал практически на одном дыхании, лишь во время песен Аллы немного тормозился, стараясь понять их смысл. А вообще конечно безумненько, злобненько, кровожадненько.
Отличная увлекательная хренька!!! Сюрреалистическая страшилка с хорошим чувством юмора!!! Здорово, конечно, что Антон оживает, но ведь за дело мачеха его расчленила - домогался паршивец! Не справедливо получается... Сам текст нуждается в редакции - хочется его получше обтесать и причесать. Много всего по мелочи - это незначительно и практически никак не отражается на общем впечатлении, но если бы этот текст отредактировал профессиональный редактор - это была бы конфетка! Например, что заметно моему не профессинальному взгляду - смазанная концовка. Я бы закончила на фразе - Максиму Петровичу все мало похлебки и точка. Остальное уже излишне. И по мне все песни Аллы тоже можно было подсократить, оставив наиболее яркие строки, и лично мне было сложновато уловить смысл этих песен. Прямая речь героев - великолепная! Я редко читаю длинные работы на сайте, но эту прочла до конца, потому что она меня зацепила - начало показалось детским лепетом, а потом как резко пошло поехало))) Спасибо!
0
