Голова звенела и раздулась. Будто вместо нее на шее кровоточащая язва, а боль вспыхивает даже от дуновения ветра. Я очнулся, едва припоминая прошлый вечер и прошлую ночь. Помнил, что был очень злой. Такой злой, что попадись мне кто, хоть кто: кошка, собака, человек или жестяная банка, я бы их..! Но что было после этого, я совсем не помнил.

Я лежал на чем-то жестком. Правая нога затекла так, что я ее совсем не чувствовал. Когда ночью залежишь, приблизительно такое же ощущение. Гулкая и медленная вибрация, удушье. И рука, тоже правая, ныла тупой болью, словно ее отделили от тела. Скорее всего, мне действительно кто-то попался по дороге, и я подрался.

Если так, то может быть я в КПЗ? Нет, не должно быть. Нет стонущего храпа бомжей, которые рады сюда попасть. После кусков картона на льду это для них как профилакторий. Нет бубнежа вечно ни в чем не виноватых, и даже блатных нет. Прислушавшись, я понял, что совсем один в этом странном месте, где нет ни искорки света. Нет, не КПЗ, совсем не КПЗ. В КПЗ так не пахнет, а я слышал настойчивый древесный запах и, готов в этом поклясться, слишком резкий запах роз. Может быть, я спьяну запалился в подвальчик, где ребята со скользкими от красоты мордами парят всякую дребедень. Но тогда была бы музыка. А рядом со мной кто-то уже лез бы на другого. Странное место.

Легко рассказать это по порядку, но в тот момент мысли летели вскачь, напрыгивая друг на друга. Может быть, я поспешил, обозвав их скользкими рожами. Сейчас есть такие, за которых можно зацепиться. Звучит смешно, но я, видя приятное лицо или тело, всегда искал место, черточку, где взгляд может зацепиться и ползти дальше, пробуксовывая.

Хотелось воды. Черт, если так пахнет этими дурацкими розами – а кто бы мог подумать, что они все таки пахнут? – значит, должна быть ваза, в которой они стоят, а в этой вазе должна быть вода. Я пошарил вокруг себя, не особенно надеясь. Неужели я на полу лежу? Какая скотина могла взять пьяного человека и бросить на пол. Вернул руку обратно на живот. Другая совсем не шевелилось. Захотел приподняться, но в голову так стрельнуло столпом света, что я понял: не нужно этого делать. Лучше всего еще поспать, подождать, пока хоть чуть протрезвею, а потом разобраться, где это я.

Когда я остановился на этой мысли и затих, откуда-то сверху послышались голоса. Едва слышимые, слабые, приглушенные голоса. Очень знакомые голова. Они монотонно шептали с этажа, который выше. Я хотел уснуть, но что-то заставляло меня прислушиваться. Какое-то время я не понимал, почему, а потом резко, отдавшись болью в затылке, пришла мысль: я же знаю эти голоса. Женские гулкие голоса, голоса женщин, которых я знаю. Они бубнили и бубнили, изредка прорезаясь резкой нотой, после которой один шепот становился громче, урезонивая ту, которая повысила голос, но урезонивая мягко. Урезонивая, урезонивая, резон, я – так застряло в голове это неожиданное слово.

Позвавши их, я осознал, что ни звука не произнес. Что-то вроде вздоха вырвалось из моей глотки. Все во рту пересохло, еще сильнее хотелось воды. Рука инстинктивно бросилась к горлу. Когда першит, кажется, что можно потереть кадык, и неприятное чувство пройдет. Но мне только показалось, что рука бросилась. На самом деле она неподвижно лежала рядом со мной. Чертовщина. Никогда я так не напивался, что не мог ничем пошевелить. Не семнадцать же мне лет. Что я устроил вчера?

Злость. Злость я отлично помнил, но на кого я злился? Просто так? Очень даже возможно. Злость – это хорошо, когда без причины. Лучше любой водки и даже лучше наркотика. Пьянит быстрее, все мысли прочь. О да, я был очень зол, но все же, почему? Я выскочил тогда из дома, хлопнув дверью. Да, я хорошенько ею хлопнул, от одного воспоминания задрожала голова. Может быть, нет, точно, я плюнул потом в эту дверь. Когда не можешь распустить руки, то можно плюнуть. Всегда так делал. Выскочил на улицу – точно! Я после этого ворвался в магазин, выгреб из карманов все, что было: салфетки, монеты, презерватив, пару купюр и купил, что хватило. Милой, уже сильно пьяной улыбкой поблагодарил продавщицу, одарил ее комплиментом, мол, этот нос хорошо на тебе сидит, и пошел вон. Засунул бутылку в карман. Меня чуть не вывернуло на пол, на котором я лежал: я вспомнил, как воняло это пойло. Прогорклое масло и застоявшийся компот. Сколько ж у меня было со мной, что я купил такую хрень? Но я точно помнил, что мне нравилось. Я, наперерез асфальту, куда-то брел. Доставал бутылку из кармана, глотал то, что в ней и брел. Потом я сообразил, что сейчас на улицах слишком много пингвинов. Этих пингвинов в форме. Они катаются в смешных машинках, а когда из них выбираются, то уже совсем не смешно. Тогда я пополз во дворы. Они и там катаются, но я успею сесть на лавочку или спрятаться под деревом или на верхушку детской горки взобраться, и тогда они меня не найдут.

А потом – тишина. Наверху все еще шепчут и, скорее всего, обо мне. Я точно слышу свое имя. В комнатке становится душно, как будто ее сжимает со всех сторон. По щеке ползет что-то скользкое и мохнатое. На вкус как слюна, но это совсем не слюна.

Я тогда уселся на каком-то склоне. Он был из мелких каких-то камешков и перетянут сетью. Не угораздило ли меня влезть на какой-нибудь памятник победы, а от туда уже меня сдернули пингвины, и сейчас я все таки в КПЗ? Нет, чушь. Не пахнет цветами в КПЗ, и деревом там не пахнет, и землей не пахнет. Хотя наверно мать сейчас с ними договаривается. Точно, голос сверху – это матери. А темно потому, что я не могу разлепить глаза – слишком пьян.

Она не одна, похоже. Что же такого я на творил, что тут и бабушка… и даже подруги матери? Да и зачем им отвечает женский голос, разве женщины в таких местах работают? Вот бы бомжа вдохнуть. Уж лучше бомжа, чем это дерево непонятное и розы.

Ого, как засверкало в голове! Нет, серьезно, я уверен, что ударились и разбились тарелки. В ментовке тарелки им бить никто не позволит, и, к тому же, откуда они тут? А я вот очень хорошо слышу, как еще раз бьются тарелки, а рядом гудит какая-то труба. Может быть, я в цирке уснул, а материнский голос сейчас придумываю. Скорее всего, так, только нет у нас в городе цирка.

Что же я делал, что? Вот я вышел из магазина, прошатался сначала по дороге, потом завернул во дворы, сколько-то там бродил и вдруг вышел на открытое место, где уселся на странный склон. Точно не памятник это был Вокруг никакого памятника не было. И ногу все еще сводит, и рукой пошевелить не могу. Кто-то знатно меня перепахал. Найти бы суку.

Я сидел на этом каменистом склоне и пил, когда вдруг на меня уставились два глаза. Нет, луна это была, а в глазах двоилось. Она плыла откуда-то с востока, а я на нее уставился – слюни по воротнику. Но прихлебывать не забывал. Нет, этого я совсем не забывал. Какой-то слишком большой глоток – может поэтому сейчас дышится так тяжело? – икнул, а это чудише движется на меня.

О чем-то я тогда подумал, а о чем?

И вдруг сверху женщина, которую я принял за свою мать, так громко взвыла. Как собаки воют на луну. Сами не знают зачем. Вот так же она взвыла, и я услышал царапающие звуки, а розы стали еще ближе. Да точно, я сидел на этом склоне, пил, а это все ближе и ближе. Да какого черта? Разве оно так?! Мимо меня прокатилось два камешка.

И в тот же момент громовым, но все же едва слышным стуком что-то опустилось сверху, а потом еще раз. Маленькие-маленькие толчки, как будто плюются. Да нет, это я плевался вчера, со злости плевался. Вот почему я был злой. Все они вокруг, все правильные, все справедливые, все всегда всё знают. Ничего не знают! Так хотел я рявкнуть, но из горла прежний слабый вздох. Да, собаки выли на луну. Или сейчас воют? Что они там кричат, тут я. Найти не могут. Говорю вам, тут я. Что ж так тесно вокруг. Глаза раскрыл, а света – узенькая щелочка. В глазах как будто искры. Попробовал прыгнуть на крышку, но пошевелиться не смог. Чертова рука, чертова нога. Какого черта? Тоже, все свое уже отказывает. Чтоб вы сдохли там на верху. Чтоб вас черви жрали. Воет, все воет и приговаривает. Чего стонешь, тут я! Нет, никогда не замечала, а выть куда как лучше.

Чего не замечала-то? Это ж я не заметил. Или наоборот? Да конечно, заметил. В бутылке на донышке только оставалось. Одним глотком допил и грохнул ее вниз, а она ударилась о рельсы и разбилась. О рельсы, конечно, о рельсы. Фонари эти приближались, вой, как от сотни котов, а я смотрел на них и думал: «Ну что? Сейчас? Сейчас. Готов. Нет, не готов, но сейчас».

Очень холодно было. Как только выпивка кончилась, сразу же холодно стало. Да прекратите вы мне стучать! Тут я, тут, а вы чего хотели? Конечно, тут. Где же мне еще быть. Розы. Надо же. Я вчера на том самом склоне сидел, и два камешка мимо меня вниз прокатилось. Откуда вам знать! А я их видел, два камешка. Вниз, туда. Куда же еще, конечно вниз, откройте! Нет! Откройте, тут я!

А вместо ответа – лопата земли.

Почему я злой был? Наверно… Да, наверно, поэтому. От усталости люди злятся. Я же, конечно, не такой, но там все же был.

Затрещало, и на лицо посыпалось. Да и там так же было. Затрещало, но не на лицо, а на руку. На ногу тоже. Больно, слишком больно. Я передумать хотел, уже готов был, поднялся и поскользнулся.

Холодно. Слишком холодно. Вой сверху, розы сверху, а внизу земля. КПЗ! Размечтался. Все, как и хотелось. Гроб это, а я в нем лежу.