Посмертная записка (Часть 2) Степень критики: бейте- мне не больно (А.Р.Ч.)
Короткое описание: Повествование о двух мальчиках, для которых прочтение и переживание текстов предсмертных записок стало смыслом жизни.
Кристина и минеральная вода
- Ничего такой денёк. Летний зной пеленой застилал уютный школьный дворик, его лавки, асфальт; разметка «классиками», кроны и тени от них. Лениво застилал, праздно. Но, уже скоро всё изменится, наполнится школьный двор мучительной музыкой: ор учеников, стук каблуков преподавателей, крик звонка, скрип мела из открытого ещё, ранневесеннего, классного окна, постанывание и горестные вздохи обречённых. Уже скоро-скоро, но ещё так призрачно. Алексей подставил солнцу своё рябое в веснушках лицо. - Ага. – ответил Николай, ленивым червём прогнав в голове одну большую неоформленную мысль. - Ре… - Постой. – Николай сморщил брови. – Как на картинах у Дейнеки. - В смысле на картинах? - Ну, у него там такие ясные-ясные летние деньки обычно изображались. Небо там, море, всё солнцем залито таким почти белым, а человеческие фигуры, словно жареная свинина – коричнево алые. Просто колорит сегодняшнего дня очень Дейнековский. - А я никогда не видел его картин. – немного раздосадовано произнёс Алексей. – Он русский? - Эм-м-м, как тебе сказать. – Николай, силясь найти наиболее лаконичную форму ответа, снова наморщил брови. – По сути, получается, что русский. Сейчас попробую объяснить, он жил в Минске, а Минск это столица Беларуси. Раньше это была часть России, а потом они отделились, выбрали себе президента, создали конституцию, сочинили себе какую-то историю, мову, так они называют язык, ну, как обычно в таких случаях бывает. В общем, Дейнека теперь не русским считается, а белорусским. - То есть живёт он вроде как в другой стране и говорит по белорускому. - Жил и говорил по-русски. – Николай с укором посмотрел на друга. – Изъясняйся грамотно. - Ну да, жил. Жил в другой стране, но, по сути, он как бы русский. - Я мало в этом чего понимаю, но в школе нам как-то так объясняли. И вообще, я слышал, что Беларусь скоро снова станет частью России, губернией что ли, или чем-то там ещё. Короче, Дейнека как был русским художником так им и останется. Так увлечённо беседуя, ребята пересекли школьный дворик и уселись на спрятавшуюся от августовского зноя в тени ивы скамейку. - Да-а, Дейнека, искусство, всё это интересно. – Николай рассматривал свежевыкрашенный в оранжевое корпус школы. – А вот ответь мне Лёша на один вопрос: а ты бы смог кончить собой? - Это как? - Ну, так берёшь и кончаешь собой. - Себе на ладони. - И размазываешь. - Это попахивает каким-то говном. Ребята рассмеялись. - Гляди. – Николай ткнул друга локтем в бок и кивком головы указал на показавшуюся вдруг из-за поворота девочку. - Угу-у-у. – похотливо протянул тот. – Стройная, уже уверенно вступившая в фазу полового взросления девочка. - С аккуратным хвостиком соломенного отлива волос девочка. – подхватил мастурбационную эстафету Николай. - С первыми, ещё жидкими и воздушными кудряшками на лобке девочка. - Такими жидкими-жидкими, как понос, почти невесомыми девочка. - Потная, вздыбившаяся, готовая к приключениям, новая, стройная, с аккуратным хвостиком соломенного отлива волос. Девочка упруго шагала по асфальту, покачивая цветастым пакетом и неумело, да и вовсе не желая того, повиливая угловатыми бёдрами. - Пойдём-ка. – дождавшись, когда девочка минёт их, Алексей увлёк Николая за рукав. Тот нервно - захрипел. - Постой, подожди. – Алексей окликнул девочку. - А? – та остановилась так резко, что пакет взмыл вверх и, вернувшись, с хрустом уткнулся в коленки. Обернувшись, она несколько растеряно посмотрела на ребят. - Привет, меня Коля зовут, а его Лёша. - ша. – произнёс Алексей и заглянул девочке в бездонные глаза. - Сколько тебе лет? – Николаю понравилось, как девочка щурится на солнце. Он залюбовался этим и невольно растянул рот в - улыбке. - А что? – лучезарно, словно бы играет роль в добром советском фильме, заработала она в ответ. - Нет, просто, мне тринадцать, а тебе? - ко е ет? - Почти тринадцать. – девочку едва заметно качнуло. - А куда ты идёшь? Николай ладонью заслонил лицо девочки от солнечных лучей. - Тебе нужно расслабить лицо. – попростяцки произнёс он. - Зачем? – удивилась она. - Морщины рано появятся. - А-а-а. – понимающе протянула девочка и так качнулась, что Николаю пришлось её подхватить. – Я иду из магазина домой. – кукольным голосочком произнесла она. – Мама попросила купить пельмени, желатин и минеральную воду, у неё изжога. Меня Кристиной зовут. - Хочешь, мы тебя до дома проводим?
- Проходите, разувайтесь. У нас обувь в этот шкафчик ставят. – Кристина виновато улыбнулась, закрыла дверь и провернула замок. – Многие находят это странным. - Чего странного? – Николай, неловко изогнувшись, стянул один кед. – У меня дома тоже так. - у и ня. – Алексей не разуваясь прошёл в прихожую. – уйте. – он едва заметно кивнул вышедшей ему навстречу женщине. - Кристинка, у нас гости? – широко улыбнулась та. - Познакомься, мама, это Коля и Лёша. Ребята проводили меня от школы. Вот продукты, я купила их. – она протянула пакет с продуктами маме. - И минералку мою любимую не забыла! – восторженно произнесла женщина. – Спасибо, ребята. Не знаю, говорила ли вам Кристинка, она обычно стесняется об этом говорить, но прямо за поворотом, ну, после школы живёт её бывший ухажёр. Так знаете, проходу не даёт. Один раз даже запустил в неё камнем. Голову разбил. Пришлось швы в больнице накладывать. А если Кристинка не одна идёт, то он боится. - Мама. – Кристина смущённо поджала губки. – Генка под домашним арестом. Я тебе говорила. Мальчики просто со мной пошли. Мы в детской посидим.
- Ну? Закончила? – Николай заглянул девочке через плечо. Кристина в нерешительности застыла над наполовину исписанным красивым каллиграфическим почерком клочком бумаги, затем глубоко-глубоко вздохнула, прикусила колпачок ручки и скоро, словно бы боясь, что у неё отнимут ручку, вывела: «Всех, всех, всех…» - ди да. – скучающе произнёс Алексей и зевнул. - Мы уже всё. – котом улыбнулся Николай. - Что всё? Покакали? – таким же котом ответил ему Алексей. – Пошли, Кристина. Тебе сюда. – он жестом указал девочке на окно. Кристина поднялась со стула, сделала нетвёрдый шаг, зачем-то оглянулась на свой стол настоящий «тринадцатилетний» влажно-пёстрый, полу мультипликационный, полный детства и непостижимого взросления стол Приблизилась к - окну. - Давай сюда. Мальчики помогли ей взобраться на подоконник, затем на карниз. Она прыгнула сразу. - Прощ… – оборвала она своим прыжком ритуальное прощание Алексея и, сухо стукнувшись об асфальт, брызнула лопнувшей головой.
- Вы уже всё? Уходите? – мама Кристины появилась в прихожей, когда Николай уже заканчивал шнуровать второй кед, в руках её поблёскивала початая бутылка с минеральной водой. - Да. Мы, пожалуй, пойдём. – Алексей устало окинул взглядом утопавшую в обеденном зное прихожую, так напомнившую ему школьный двор, безысходностью напомнил и детством. – Нам показалось, что эта история с её бывшим… ну, в общем, лучше не напоминайте ей о нём. Её это травмирует. - Вот вы как напомнили ей, ну, об этом. – Николай сделал озабоченное выражение лица. – Так она грустная такая там сидит. Даже вроде всплакнула.
«Дорогая мама, я не робот. Пора бы уже в твоём возрасте это понимать. Ты не знаешь, что такое любить. И не знала. Ведь мудрость не приходит с годами, как ты думаешь, мудрым можно быть и в тринадцать. Тебе ведь это не приходило в голову. И любить без памяти можно в тринадцать. Ты знаешь, я сегодня вдруг в один момент поняла, что уже прожила свою жизнь, я уже успела полюбить, испытать предательство, снова полюбить, разлюбить, потерять подругу. В свои тринадцать я чувствую себя взрослой женщиной прожившей жизнь. И не обязательно для этого рождать детей, чтобы потом так же мучать их как ты меня. Несмотря ни на что, я всё равно люблю тебя мамочка, спасибо тебе за то, что подарила мне такую яркую, хотя и короткую жизнь. Я благодарю за эту жизнь всех имевшхи к ней отношение, даже тех кто меня предал. Всех, всех, всех…»
«б.с.» (бабский сортир)
Каникулы промчались незаметно. Восторги! Взрывы! Потрясения! Конвульсии!.. Казалось, все летние смерти и восторги остались в каком-то другом измерении, в другой жизни. Словно бы они и не существовали вовсе, а всего лишь были прочитаны в оброненном кем-то блокноте или приснились. Августовский зной сменился сентябрьской свежестью, предвкушение летних каникул ожиданием зимних, желание освежиться желанием согреться. До конца урока оставалось семнадцать минут или семнадцать вечностей для Николая Пожилой неинтересный педагог нудно чеканил что-то невнятное о палеолите, одноклассники млели и почти в голос переговаривались, вентиляция гудела. А Николай хотел. Страстно. Больно. Беззвучно Как полевая мышь. Его зрачки в тысячный раз пронеслись по строчкам письма от Алексея. Оно пахло Алексеем. В письме не было ни одного живого слова, лишь сухая непредвзятая выписанная аккуратным совершенно не желавшим взрослеть почерком из газетных сводок статистика, «сводок с невидимого фронта самой долгой в истории человечества войны», как говорил Алексей. «Войны человека с самим собой», вторил ему тогда Николай. «Вчера в 11 утра в селе Котоврас Балашовского района во дворе своего дома покончила жизнь самоубийством через повешение 71-летняя пенсионерка. Она оставила предсмертную записку с текстом "Простите меня, устала жить"». - У-у-у. – в исступлении промычал Николай и мысленно заголил головку члена. До конца урока оставалось шестнадцать минут. Шестнадцать вечностей Николай перевернул страницу письма: « В Советском районе в поселке Степное, приблизительно в полночь, повесился 35-летний мужчина, находясь у себя дома. По словам соседей умерший злоупотреблял спиртными напитками». – лихорадочно носился по сладким строчкам, словно по волнам, Николай. – «В Татищевском районе свела счеты с жизнью 81-летняя пенсионерка. Способом самоубийства и здесь стало повешение. Женщина оставила предсмертную записку с текстом "Жить без мужа не могу, тоскую"». - Пётр Петрович. – услышал свой девичий голос Николай. – Можно выйти? Пётр Петрович кивнул и тут же подхватил соскользнувшие с носа очки. Послышался смешок. Николай вышел из класса и тут же стремглав помчался по коридору. Тук-тук-тук-тук-тук - Ну же! Ну! – мычал он под эхо своих же шагов, что страстной дробью рассыпались по коридорам. Шаги его рикошетили о холодные школьные стены, выкрашенные ужасной синей краской и намоленные, порождая гулкие громовые удары девочкой отдавались в сердце наслаждались гробовой полостью и одиночеством Тук-тук-тук-та-та, тук-тук-тук-та-та Едва запрыгнув в туалетную кабинку и не позаботившись о затворе, Николай вынул член быстро-быстро, быстро-быстро его подрочил, затем восемью тяжёлыми движениями, будто бы он вбивал член в руку, кончил себе в ладони мутной тёплой лавой. - По словам… сх-оседей. – задыхался он. – Ух-мерший… злоупотреблял-х спиртными… зло-х… уп-х… Тут Николай замер, всосал носом упругий, концентрированный чем-то бесконечным воздух. Кислый и одновременно жёлто сладкий. Так в своём самом худшем варианте могла бы пахнуть протухшая куриная тушка. - Мать твою! Николай осмотрелся. В мусорном ведре мятые прокладки, скрученные трубочками, пеленованные в бумажки, со следами крови и спермы, спермы и кала, спермы и ещё раз спермы, на полу цветастая пачка от влажных салфеток, тест на беременность, ватные палочки, следы гранулированной пудры, кучка не съеденного говна, окровавленная прядь волос с фрагментом лоскута, гигантская размером с огурец помада, делетантски скрученная висельная петля, отломанный каблук, использованное в качестве туалетной бумаги школьное платье, резинка для волос величиной с обруч, рапира шпильки, стволы ресниц, немыслимые сферы накладных ногтей, насты перхоти! – «б. с.» . Николай невольно улыбнулся внезапно открывшейся для него смешной детской-детской мысли и тут же, словно компьютерная программа, разложил её: - 1. Если оргазм через половой акт – это маленькая смерть. – пробормотал он, брезгливо разглядывая находки. – То оргазм через мастурбацию – это маленькое ритуальное самоубийство. Ritual Suicide. Какая нелепица – маленькое самоубийство в «б. с.». Он глянул на мутный подтёк спермы на своих пальцах, пальцы его заметно тряслись. – 2. А это, в таком случае, предсмертная записка. Нет – посмертная. Именно посмертная. Николай коснулся кончиком языка своей спермы. Тёплая, терпкая. Немножечко сладковатая. Он глубже погрузил язык в сперму, так, что стал давиться. – 3. Чем-то напоминает кровь. Ему вспомнилось, как он облизал себе пальцы с кровью Ады Семёновны, там, в ванной. И что-то глубинное колыхнулось внутри. Словно робот. Межзвёздный робот. - Сперма напоминает кровь, и наоборот. А я лишь межзвёздный робот стоящий между ними и поглощённый ими. – тихо сказал он и прислушался к собственному голосу, что, словно шальная пуля отрикошетил сейчас от стен туалета. – 4. А если это и в правду фронт, как говорил Алексей. – продолжал рассуждать он. – НФГВ. Гигантской войны пословно бы оттягивая время, неуверенно произнесла старушка.д названием самоубийство, а предсмертная записка это сводка с фронта, а записки это целая военная бп. гдлетописьн, а бег по коридору – у у у у спасение от врага, а дверь туалета – щит… или shit. Б.с., б.с…. - 5. Записки – это летопись… с фронта, невидимого. Николай с вожделением втянул носом смрадный туалетный дух, мельком скользнул глазами по своей плавно сползавшей с ладони «посмертной записке», вспомнил вкус её и теплоту, и вдруг сознание его прояснилось, отчётливо всплыло в памяти его прожитое лето, прошлое, знойное, каким его давно уже не видели в Москве, вспомнился такой необычный Алексей, все эти смерти, старики, девочки, записки, восторги… всплыла в памяти и сестра - Марина. Горстка могильной земли на её записке.
Марина-девочка
Николай вздрогнул. Как наяву увидел он свою вечернюю, летнюю, комнату, сейчас она совсем не такая. Увидел, как ещё та, летняя дверь, скрипнув, отворилась. И раздался голос сестры, тоже летней: - А мама оладушки жарит. Сказала, чтобы я не «кошачила». Правда, смешно? – Марина подошла к нему и села рядом за стол. – Понюхай. – она протянула миниатюрные ладошки к его лицу. – Я всего одну оладку стащила, а она сказала, что я «кошачу». Николай с новой силой осмотрел туалетную комнату: унитаз, сливной бочок, болтающийся не на верёвке и даже не на кабеле, а на грубой негнущейся проволоке конус смывателя, это что б никто ненароком не повесился, ведро, стены, пол – втянул гадкий смрад и представил тех «кисок», что ежедневно создают здесь атмосферу. - «Кошачит». – горько улыбнулся он себе, улыбнулся так же, как сестре в то такое недавнее и одновременно далёкое лето. Он понимал, что пройдёт совсем немного времени и Марина сильно изменится. Совсем немного… Из непосредственной в смешных хвостиках семилетней девчушки превратится она в замкнутого и аутичного подростка, у них это от отца. Да, точно, именно аутичного, закрытого и непредсказуемого. Детство, думал он, искренне только до года жизни, в своём крике о помощи, и после одиннадцати, в стонах предвкушения, дальше детство может тянуться вечно. Пройдёт совсем немного времени, рассуждал Николай, и взгляд Марины станет таким же тревожно-испуганным, каким был на заре её жизни… - А что ты чита-а-аешь? – скучающе спросила в тот летний вечер Марина. Николай поджал под себя газету. Внимательно посмотрел на сестру. - Марина, а что ты думаешь о смерти? – вместо ответа поинтересовался он. - О смерти, которая моя или которая твоя? - Которая твоя. Марина заёрзала на стуле. - Она нескоро. – наконец сказала она после некоторого раздумья. - А вот представь, если бы ты узнала, что умрёшь сегодня, вот, к примеру, через час и тебе пришлось бы написать письмо. Маме, папе, мне… Что бы ты в нём написала? - Но я не могу умереть сегодня – я маленькая. Николай достал ей лист бумаги, розовый фломастер. - Представь, что ты сегодня умрёшь. – всё вглядывался в сестру он. Марина застыла. - Учительница говорила. – не моргая, произнесла она. – Что после смерти все хорошие дети попадают в рай, а потом смотрят оттуда с облаков на своих родителей. Что там с ними живёт Иисус. - Вот ты и пиши, что будешь смотреть на маму и папу с облака. Посопев, Марина взялась за предсмертную записку:
...Я пыталась сделать все, чтобы остаться, но Земля стала для меня местом кошмара. Я не знаю, кто виноват - я ли сделала свою жизнь такой, или мне была уготована такая судьба. Я не знаю, куда я ухожу. Есть ли там что-нибудь, или меня ожидают вечные адские муки - и потому мне вдвойне страшно. Я знаю, что самоубийство - это самое гадкое, что может совершить человек. Это предательство по отношению к себе, к близким людям, к миру. За это я презираю себя, но все-таки делаю это. Я не нашла иного выхода, кроме смерти. Простите. Прощайте.
хорошо что я дочитал до конца - потому что с КОНЦОМ мне понравилось. Уж слишком много в серединке гадостного натурализма, смакования - а про такие дела нужно рассказывать отстранённо, не нос к носу, и тогда глаз не замыливается от сиюминутной похоти. Я совсем не ханжа и свободно могу рассказать о себе то же самое - но уже с умудрённостью зрелого мужика... И вы сможете - когда пройдёт как ветрянка ваш детский нигилизм
Летний зной пеленой застилал уютный школьный дворик, его лавки, асфальт; разметка «классиками», кроны и тени от них. Лениво застилал, праздно. Но, уже скоро всё изменится, наполнится школьный двор мучительной музыкой: ор учеников, стук каблуков преподавателей, крик звонка, скрип мела из открытого ещё, ранневесеннего, классного окна, постанывание и горестные вздохи обречённых. Уже скоро-скоро, но ещё так призрачно.
Очень специфичный слог. Хм... Даже не знаю, нравится мне или нет. Но определённо что-то интересное. Вызывает отклик, шевелит внутренности. Немного колюче, немного нелогично и непоследовательно, но забавно, как калейдоскоп... Хм...
0
