За оградой, за распростертым на пике телом меж тенями уже мелькал второй силуэт и Сергеич, не отрывая взгляда от пришпиленного мертвеца, стал шарить руками за спиной, ухватил что-то холодное, длинное – рванул на себя. Двустволка, ухваченная за стволы. Перехватился удобнее,  на мгновение лишь опустив глаза, чтобы снять предохранители, поднял голову и увидел как вторая мертвячка, вскакивает на тело первого, чтобы в один прыжок…

Он вскинул двустволку и саданул с обоих стволов в летящую на него оскаленную рожу. Грохнуло так, что уши заложило, больно садануло в уже отбитое об надгробие плечо. Мертвячку крутануло в прыжке и она спиною завалилась на первого, окончательно придавив его к оградке, к пике. Из стволов двустволки курился сизый дым, а Сергеич все никак не мог оторваться от мерзкого, стыдного зрелища.

Из под бесстыдно раскинутых ног мертвячки торчала обезображенная нечеловеческим оскалом голова упыря, она двигалась, дергалась из стороны в сторону, создавая иллюзию жизни этих распахнутых перед Сергеичем ног, будто пытаясь завлечь его срамным местом. Головы мертвячки, или места, где она была до дуплетного залпа, он не видел, но полагал, что там ничего не осталось.

Кое как, дрожащими руками, он вновь переломил двустволку, рассыпая патроны, выудил из кармана парочку, захлопнул ружье. Попытался подняться. Отшибленное бедро ныло, но вроде бы ничего серьезно при падении он не повредил. Поднялся кое как, шагнул к клацающему зубами мертвецу, на то что было выше шеи мертвячки он старался не смотреть. Снял один курок с предохранителя, медленно поднял двустволку, наводя ее на дрыгающегося упыря.

- Прости, - тихо, одними губами, произнес он и выстрелил.

Голова упыря взорвалась красными ошметками во вспышке выстрела, и тут же тело мертвеца обмякло, руки его обвисли безвольными плетями. Все. Добил.

- Покойся с миром, - сказал Сергеич, перекрестился, и сложился вдвое – его рвало.

Выблевав все, что в нем было, отерев рукавом грязной, сплошь в земле, фуфайки, рот, он первым делом перезарядил ствол, подобрал рассыпанные у надгробия патроны. А потом задумался. Делать что?

Сколько их там всего, в мертвецкой было? Он этого знать не мог. Разве что походить по окраине кладбища, да посчитать, сколько новых могилок накопали. Вот только ходить много сильно придется, кладбище то не маленькое, разрослось оно с тех пор, что он сюда устроился, крепко разрослось, раза в два, если не больше. Может и двое только, а может и больше.

Сергеич не стал перешагивать через оградку, вышел через калитку, приваливаясь на отшибленную ногу побрел к себе, в сторожку. Подойдя чуть ближе к мертвецкой, постоял чуть. Думал закурить, полез в карман за примой – нет пачки, выпала где-то в заполошной этой беготне.

- Ну и черт с ней, - процедил сквозь зубы, заковылял дальше к свету, что лился из распахнутой двери, разбитого окна. При этом он то и дело оглядывался на мертвецкую, прислушивался. Но вроде никто больше не лез, не скрипело стекло битое под ногами, не слышалось топота голых пяток по гулкой земле. Было тихо, только издали, из города доносились едва различимые шумы, густо перемешанная какофония едва различимых звуков, сливающаяся в общий гул.

Он зашел в свою сторожку, закрыл за собою дверь, притулил под ручку спинкой стул. Вдруг кто еще ломиться будет, так хоть немного времени у него будет. А окно… Такую раму поди вышиби, а в отдельные окошки разве что ребенок протиснется. Ну да не дай бог такому случиться, в ребенка то Сергеич выстрелить не сможет, даже в такого вот – упырского.

Телефон был конечно тут же, никуда он не делся, не испарился, упыри его не сожрали – на что он им, упырям, сдался? Сергеич снял трубку, приложил к уху. Долгий гудок – работает звонилка, не сдохла. Набрал номер местного отделения полиции. Долгие гудки, никто не берет трубку. Сброс.

Снова набрал номер, снова ждал и снова тишина. Потом подумал о маленьком красненьком огоньке, что горел над дверями мертвецкой – сигнализация. Охрана должна подъехать. Сколько прошло с тех пор, как упыри стекло высадили? Полчаса, час?

- Да господи, какие полчаса! – понял он вдруг. Все же разом приключилось. От клиента его и до сейчас от силы минут пять и прошло, это ж как все скомкалось, для него то, для Сергеича, считай как вечность с тех пор прошла, а по часикам – всего ничего. Значит подъедут скоро, значит подтянутся. И будто для того, чтобы себя убедить, Сергеич сказал вслух, - Приедут, родимые, никуда не денутся. Работа у них такая.

Достал из ящика стола запасную пачку примы, убрал стул от двери, неспешно заковылял к воротам. Подъедут, а тут ворота закрытые. Они же не черепашки ниндзя, чтобы через забор трехметровый лезть. Не, надо чтобы все по-людски, чтобы ворота открытые были, чтобы он рядышком и все им сразу честь по чести доложил, обсказал. Пускай не поверят по-первости, ну да ничего, он им тогда клиента предъявит, а дальше уж что хотят то пускай и думают. Клиент то он никуда не денется, со связанными руками куда он из могилы денется? Да никуда и не сможет.

Ключи нашел быстро, но замок открывать не торопился. Когда подъедут, тогда и откроет. Засмолил сигаретку, закашлялся. После всех этих забегов саднило у него в груди. Чай не малец, чтобы так по травке в припрыжку носиться. Оперся об ворота, ждать стал.

Тихо все же на кладбище, вона как все слышно, хоть и далеко город. Машины гудят, вон бахает что-то там, в городе, это небось мажоры катаются, пообвещаются этими буферами или как ими, и по ночам давай рассекать, и барабаны включат свои, аж стекла в окнах трясутся, а это… Сирены что ли? Да, вроде как сирены, по вызову кто поехал, спешат. Тоже где-то у людей горе какое случилось, а может за пьяным лихачом экипаж какой гонится. Жизнь, ночь, а жизнь кипит.

Когда докурил вторую сигарету, а шума подъезжающей машины так и не услышал, решил снова позвонить в полицию, тоже придумают милицию полицией назвать, как тут фашистов с их полицаями не упомнить. Может это там, в мертвецкой, так – пугач был только, для виду лампочка, а на самом деле, чего охранять, лишний раз за это деньги платить. Есть же сторож, есть кому по ночами присмотреть, так и не зачем лишнюю копеечку из кошелька выпускать. Они теперь хозяева такие, прижимистые, надо-то оно конечно надо, чтобы сигнализация была, да только это надо денег стоит.

За такими раздумьями поковылял он в свою каморку, уселся на стул, даже дверь подпирать не стал, и снова взялся за трубку телефона. Сквозь выбитое окно на улицу смотрел. Набрал номер, стал слушать гудки, а сам то и дело в окно поглядывал, да думал.

Что же это делается? Как так мертвецы подняться могли. Может и глупо это, что только сейчас думать начал, да только раньше-то все времени не было. А сейчас вот или этих вызовет, или охрана, дай бог, приедет, что говорить будет? Как такое приключиться могло-то? И, если, вдруг кто ему скажет, что это он, дед Сергеич, сам решил покуражиться, а тот, клиент который, за него же и оправдываться надо будет и он вдруг к тому времени успокоится у себя в могилке, найдет покой, то что тогда он…

Сергеич замер, гудки в телефоне прекратились, пошел один сплошной и густой. Снова набирать надо.

Может это…

Он соскочил со стула, отшибленное бедро тут же заныло болью, ухнулся на четвереньки на пол, ухватил ту самую тайную дощечку и вытащил из подпола пакетик полиэтиленовый, в котором тетрадочка в клеенчатой обложке была.

Вытащил, открыл тетрадь, прямо на полу листать стал. Записи. Много записей. Очень много записей! Почти уже вся исписана. И номера он уже перестал ставить по своим «клиентам» уж больно много их было. И строчки с их описаниями все короче и короче. Если раньше все писал: во что одет, как что выглядел, то чем дальше, тем меньше. Здоровый, маленький, лысый, пузатый, родинка на щеке что твой пятак, нос набекрень свернут, шрам, наколка – очерствел он душой. А сколько их у него тут. Считать  стал, после как номеровать их перестал. Сорок, шестьдесят, девяносто… Сколько их тут по всему кладбищу поназакопано, сколько он их грешных упокоил. А почему грешных-то, он и  грешен, сам он грешен. Должен был в милицию, тьфу ты ересь – в полицию пойти, номера сказать, чтобы больше те ему клиентов не привозили, чтобы их всех переловили, пересажали, сколько бы он добра сделал. А тут – вся кровь его, за деньги продался, и дано это ему во искупление, в наказание, как он к ним, так и они к нему. Не заступился, родных не нашел, весточку не передал, неотомщенными оставил, без должного упокоения. Что он, на пост что ли церковью ставленый, и наказ ему это за грех его, не всякий разбойник столько жизней упокоит, столько горя, как он, Сергеич, принесет. Хозяева его менялись, а он, Он! Сергеич вечным цербером при них был, неизменным и… Губы его вдруг сами заговорили строку, всплывшую из памяти, из той давней поры, когда он молитвы учил и по закону божьему хоронить людей учился:

- Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут.

И вот оно – наступило время ОНО, для Сергеича, посрамил его Господь за незрячесть, за глупость, за смирение его перед волками, двуличие его агнецкое перед миром явить решил. Кем его еще карать, кроме как грехом его же, делами его же – мертвецами его же!

- Прости, Господи, прости, Господи, прости, Господи! – затараторил он, и снова слезы из глаз его потекли. Не было у него других слов, кроме как прости, потому как грешен, и не деться от этого ему никуда. И только его это грех, потому и не приедут сюда ни охранники, и не дозвонится он никому, не позовет никого на помощь. Кара его, грех его, наказание – его. И только ему оно.

Поднялся на ноги. Снова взял телефонную трубку, приложил к уху. Тишина. Нет гудка. Нажал на рычажок, еще раз – тишина в трубке.

- Оно и правильно, раз понял, чего играть, - сказал себе, слезы кое как утер, и вздрогнул, отпрыгнул от стола. Из за окна, щерясь, вцепляясь зубами в деревянную оконную раму, на него пялились буркала мертвеца. Такого же голого как и те двое, только этот был древним стариком, много старше самого Сергеича. Движения у старика были медленные, не то что у тех двоих молодых да шустрых, но вот взгляд – взгляд пугал не меньше.

- Прости меня и ты, отец, - сказал Сергеич, поднял двустволку и выстрелил.

Прежде чем идти в мертвецкую Сергеич решил немного прибраться. Оттащил тело старика от сторожки на въездную дорогу. Головы у старика почти не осталось, после выстрела в упор, ошметки мяса только сразу над шеей, да челюсть нижняя. Потом стащил женщину ту с оградки, мужика насаженного, их тоже на въездную дорогу выложил в рядок со стариком. Если у старика еще что-то от головы оставалось, то у женщины, в которую он дуплетом саданул, не было ничего даже напоминающего о голове. Может оно и к лучшему – не хотел он в глаза мертвецов смотреть.

И пока таскал он их, и после, то и дело его тянуло проблеваться, вот только кроме желчи ничего из него больше не выходило, только мучил себя почем зря. А как закончил с ними, решил что надо и мертвецкую проверить, и клиента упокоить, все одно, его это чаша, и пока до дна он за прегрешения свои не изопьет, не будет ему прощения.

У дверей мертвецкой он постоял, прислушался. Тихо внутри. Ручку двери подергал – закрыто, ну а как иначе, и дверь куда как серьезнее чем в его каморке, такую так просто не высадишь - железная. Замок, как в кино, с выстрела, тут тоже не вышибешь, рикошетами всего посечет.

Достал фонарик, через окно вовнутрь посветил. Вроде нет никого: венки увидел, стулья у стены, стол большой, как в приемной и даже больше, за такими девочки во всяких офисах сидят, говорят куда идти надо, название у них еще модное, типа рецептион или еще как-то, а вот упырей – не видно. Полез через высаженные стекла, все больше пытаясь из рук двустволки не выпустить, чем себя сберечь, за что и поплатился конечно – руку распорол, едва ли не до мяса, но на боль особого внимания не обратил.

Залез. Фонарем из стороны в сторону поводил. Вот и выключатель и щит электрический открытый с кучей автоматов. Сначала свет включил, а после, когда замерцали лампы дневного освещения, уже и на щите все автоматы вверх поднял, услышал как где то за дверьми  с едва слышным звяканьем зажглись такие же лампы как и здесь, в первом зале.

Две двери. Одна распахнутая настежь, там тоже уже горел свет, вторая закрыта. Подошел к распахнутой двери, держа двустволку наизготовку, отопнул сапогом попавшийся под ноги венок и тот с сухим шорохом отскользил в сторону. Уже на подходе, почувствовал, как холодом оттуда, из за двери тянет. Заглянул вовнутрь. Ясно откуда мертвецы взялись. Тут им, похоже, перед тем как в последнее упаковать, красоту наводили. Столы железные, каталки, как в больнице, только тоже, без матрацев, я прямо так – с железными столешницами. Тут же краски, наборы косметические, нитки, иголки, длинные витые рукава с лейками как в душе, пол покатый кафельный со сливом. Страшная у людей работа, мертвецам красоту наводить, как живых их делать. Сергеич знал, как страшен мертвец без прикрас, понимал, как сложно из такого сделать что-то, на что смотреть будет не страшно. А они же к ним, как к живым, и поближе наклонятся, и тряпочкой с лица лишнее уберут, и чуть не как с ребенком. Вот же кошмары им наверное снятся, когда мертвец под их руками глаза открывает.

Пять столов, все пустые, две каталки – тоже пустые. Окон в комнате, само собой, не было, а вот дверь, вернее почти ворота, были. Ну это ясно – мертвецов через них завозят с улицы. Он эти ворота не раз уже с другой стороны мертвецкой видал, и видал как мертвецов туда подвозят на их газельках-катафалках, вот только как вовнутрь тех закатывают – ни разу не видел, и видеть не хотел. Уходил, до того, как выгружали покойничков.

На всякий случай все же к двустворчатым воротам подошел, за ручку подергал. Закрыто. Поежился – холодно тут было очень. Оно и правильно, и чтобы не воняло, и чтобы уже их клиенты не портились.

Потом снова в центральный зал вернулся и к закрытой двери подошел. Шарик дверной ручки взял, медленно проворачивать начал – подалась ручка, неслышно, тихо, но подалась. Сергеич вдохнул поглубже, ручку разом провернул и дверь на себя дернул.

Мертвец выпал на него, придавил к полу, больно, едва не до крика Сергеича, вцепился ему в руку через рукав фуфайки, аж в глазах помутнело от боли. Сергеич, что было сил, вдарил кулаком по виску мертвеца. Раз. Другой! Третий! Тот вцепился, как собака, и не будь фуфайки, давно бы вырвал кусок мяса из руки.

- Да что ж ты… - он попытался подняться, но мертвец был крупнее, ужом завертелся под навалившимся на него упырем, кое как опрокинул его, перевернулся, так что тот под ним оказался и что сил было, стал неуклюже левой отвешивать мертвецу удар за ударом – без толку, а самому от боли выть хотелось.

Потянул руку, в которую мертвец вцепился, на себя, упырь рванул и тюкнулся головой о твердый, под мрамор, пол, громко тюкнулся. И Сергеич тут же ухватился за этот шанс, уже двумя руками потянул на себя мертвеца и что есть силы приложил его голову об пол, а потом еще, и еще, и еще и так до тех пор, пока вдруг не понял, что мертвец уже мертв совершенно. Плитка под мрамор под его головой пошла блестящими трещинами, голова мертвеца будто чуть сплюснулась, рот его бессильно раззявлен, глаза мертвы, уже не зыркают, не пялятся.

- Прости, за грехи мои прости.

Сказал он, и прикрыл глаза мертвеца. Этот упырь уже был не голый. Был он в черном костюме, уже и на мертвеца не сильно похожий – накрашенный похоже для похорон, для них же и приодетый.

Сергеич поднял с пола выроненную двустволку, попытался взять ее поудобнее, но правая рука, в том месте где его собачьей хваткой прикусил упырь, потянула такой жуткой болью, что он едва снова не выронил оружие.

- Вот ведь чертяга, - почти ласково сказал Сергеич, - как я теперь, а?

Он поднялся, шагнул к двери, заглянул через проем. Тут тоже было холодно, только уже не было столов железных, а стояли вдоль стен гробы, снова же венки, рохля, как на заводах, и пара гробов посреди зала. Один распахнутый, второй, поменьше, считай как для карлика – закрытый.

Ясно. Одного завтра схоронить должны были, вот он – приготовленный, второй для кого-то заготовленный.

Сергеич подковылял кое как, и нога разболелась после схватки, и руку тянуло нещадно, к закрытому гробу, откинул крышку левой рукой и…

На него смотрела девчушка совсем еще, маленькая, красивая – маленькая принцесса, малышка еще совсем. Красивая, как живая.

- Дочк… - начал было Сергеич, а девчушка уже соскочила, кинулась на него, едва ее за шею ухватить успел, не дал прыгнуть. Она сипела, как и другие мертвецы, крутила головой, пытаясь ухватить его за вытянутую руку, а он держал ее на расстоянии и не знал, что делать.

- Дочка, милая, да как же я то… - он не заметил, как из глаз его полились слезы, - как я то тебя, такую крохотную…

Двустволка выпала из его руки, звякнула об пол. Утер рукавом фуфайки слезы.

Стрелять в нее он не мог, но и без упокоения оставить ее душу терзаться за его грехи сил в нем не было. Кара его, и должен он чашу испить свою до дна, до самой капли последней, и нет ему прощения, если хоть меру греха он в каре своей оставит.

- Дочка… - он медленно потянулся второй рукой к ее шее, и она резко, быстро, как змея, ухватила его за ребро ладони, но боли он не почувствовал, хоть и брызнула кровь из прокушенной руки, - Доченька, прости старого, прости, солнышко. За все принимаю, за всю расплату Богу благодарен, за одно тебя только прошу, не обижайся, не обижайся на Сергеича старого.

Она уже вырвала кусок из него, хотела вцепиться вновь, но он уже обеими руками держал ее за горло, давил, давил что есть силы, стараясь задушить, только она все не умирала и не умирала.

- Доченька, что же ты меня рвешь то, упокойся уже, милая, к ангелам лети, в сады райские, в кущи, милая, глазки закрывай, золотце ты мое ясноокое, - все говорил он и говорил, сжимая пальцы все сильнее и сильнее. И вот уже все платьице ее белое кровью залито, багряное стало, а девочка не умирала и… щелчок, не услышал он его даже, а руками скорее почувствовал, почувствовал как ее тело в его руках обмякло, и разжал ладони, и упала она, головой прямо на пол твердый, крепко приложилась, затихла.

Он поднял ее с пола. Легкая какая она, как пушинка. И косички, и бант… кто же так хоронит-то, кто такую красоту хоронит то, как же так то… слезы текли и текли из глаз Сергеича. Он снова уложил ее в гроб. Уголком савана отер губы, подбородок, щечки ее, закрыл глаза ей.

- Спи, доченька, спи, ласковая. Не просыпайся больше, не возвращайся сюда, живи у Боженьки, там хорошо, там небушко, ангелочки…

Уселся, спиной в гроб уперся и разревелся уже по-настоящему, навзрыд, как никогда в жизни не ревел. И слышалось сквозь слезы его и всхлипы только одно: «прости… прости… прости…».

Поднялся. Поднял и двустволку. На руку посмотрел, на ладонь правую. Кусок вырван, кровь льется, только боли почти нет, саднит очень да и только. Вытащил из кармана тряпку грязную, кое как перевязал руку, пошел прочь.

Только клиент неупокоенный его и остался. Только он.

Вышел из холодного зала с гробами, вышел из мертвецкой на улицу, посмотрел на небо. Луна полная, яркая, за облаками не прячется, выглянула, чтобы во все свое белое око посмотреть на него, порадоваться его искуплению.

- Принимаю, все принимаю, - сказал Сергеич луне, и побрел в сторону могилки, где он клиента оставил.

Дорога давалась не просто. Боль ушла, но вот только слабость во всем нем появилась, ватность, будто не он это идет, а кто-то, и он в нем, в этом кто-то, просит, старается – иди, иди быстрее, не падай, не сдавайся.

И он шел. А голова его становилась все туманнее, будто кто туда облаков к нему в мысли напустил.

- Это ничего, - тихо шептал он себе под нос, - вот дела доделаю, а после и отдохну. Это ничего…

И так раз за разом, и только стволы двустволки, что он тащил за собою в левой руке, позвякивали о мелкое крошево камешков на тропке.

А вот и могила, и этот самый огромный клиент, выбирающийся из нее. Все таки он осилил путы на своих руках, ту немощную тесемку, которыми Сергеич связал руки гиганта. Теперь он уже почти вылез из могилы, еще чуть-чуть и он окажется на поверхности, но… оскользнулся, или же земля сковырнулась под его дорогими, хорошими ботинками и он снова упал, ухнул вниз с тем самым влажным, чвакающим звуком.

- Что ж ты, милый, неловко так… - Сергеич в каком-то раскачивающемся полубеспамятстве доковылял до могилы, уселся, - давай, братец, давай милый.

Он ждал, и вот белая рука выпросталась над краем могилы, хлопнулась о дерн, вцепилась, а вот и вторая рука, и вот уже следом макушка вихратая показалась, лицо белое остроносое. Еще бы чуть-чуть, мертвец снова бы не удержался, но Сергеич ухватил того за предплечье и, сколько оставалось сил в его ослабевшей левой руке, потянул мертвеца на себя.

Тот засипел, удержался, и вот уже снова раззявленная пасть упыря показалась над краем могилы, вот он уже перехватился, сам вцепился за фуфайку Сергеича, стал выпрастываться из черного могильного зева.

- Ну, давай, браток, давай, немного осталось, - Сергеич тянул его на себя, - еще чуток…

Мертвец вывалился из могилы, растянулся перед Сергеичем лицом в землю, и Сергеич, не давая упырю шанса подняться, придавил тому коленом шею к сыро пахнущей земле, кое как одной, свободной правой рукой, упер двустволку к его голове и сказав в очередной раз; «прости», нажал на курок.

Рявкнуло злое пламя и гигант, уже окончательно, затих.

Сергеич улыбнулся.

- Вот и все, Господи, вот и принял я всю чашу до дна. Прости меня, грешного, прости…

Он подобрался к краю могилы, перевалился через него, больно ухнулся об сырое глинистое дно и потерял сознание…

Когда он пришел в себя была еще ночь. Все тело болело, ныло, голова его плыла, но на душе его было легко, безоблачно. В могилу светила белая луна, облачка вокруг нее были чуть подернуты красным заревом, сверху, из зева могилы, доносился уже относительно громкий гул далекого города. Может празднуют они там что, в городе, может у них там что. По небу пробежал скорый отсвет далекого всполоха, спустя пару мгновений ухнуло тяжелым отголоском далекого взрыва. Празднуют, так и есть, салюты пускают.

Сергеич из последних сил сложил, как полагается мертвецу, руки на груди, закрыл глаза, и тихо-тихо, зашептал заупокойную молитву. И неведом ему было, что то не салют, а далекие взрывы в городе, что вокруг, во всем мире, началось творится то же, что и у него на кладбище, и что гул тот многоголосый, что едва до него доносился – крики, пальба, взрывы, вой шин машин. Сергеич тихо шептал молитву и тихо умирал, с чувством искупленного греха. Он уходил… он ушел…

Месяц спустя двое коренастых мужиков в разгрузках, в охотничьих комбезах, проходили по кладбищу. У обоих за спинами были приторочены калаши, у обоих в разгрузках торчали набитые рожки. Проходили они с рейда в город, а тут их поприжали зомбаки, и пришлось лезть через высокий забор кладбища. Кладбище уже кто-то почистил. Прямо у ворот они увидели три уже крепко подпорченных тела с отстрелянными башками.

Дальше по уже изрядно заросшей тропке, через такие спокойные надгробья в этом сумасшедшем мире, где мертвецы охотятся за живыми. Тут, на кладбище, в огороженной территории было тихо, спокойно, будто бы даже безопасно.

- Смотри, - ткнул один в сторону, - ползет вроде.

Оба перекинули автоматы, оба пошли осторожно вперед, но то был всего лишь еще один трупак уже без башни, снесли ему башку в упор. Лежал мертвец рядом с не закопанной могилой.

- Хорошо его, - усмехнулся тот, что сперва заметил мертвеца, - всю башку подчистую. С гладкоствола.

- С этого, - второй кивнул на едва заметную в траве двустволку. Подошел, поднял ее, оценивающе оглядел, - Живая, почистить – еще постреляет.

- Трофей, - усмехнулся первый, глянул через край могилы и прищурился.

- Чего застыл, пошли.

- Гля, я такой фигни не видел. Посмотри.

Второй тоже шагнул, заглянул в могилу.

На дне ее лежал мертвец. Лицо расслабленное, улыбающееся, глаза закрытые, руки сложены на груди. Из за съехавшей в сторону окровавленной до черноты тряпицы прекрасно виден след укуса, какой там след – кусок ладони откушен. Но не это главное, по бокам, из стенок могилы торчат оборванные, до костей изорванные, вяло култыхающиеся руки мертвецов, что никак не могут дотянуться до лежащего в могиле. Видать на запах крови, что землю напитал, из соседних могилок протягивались, тянулись, и вот никак дотянуться не могут.

- Башка вроде целая, - то ли спросил, то ли сказал один.

- Если целая, чего он тогда мертвый, - ответил второй, прищурился, - может бахнуть в него, для надежности.

- Не, не надо. Хорошо лежит, красиво. Может… не знаю. Пусть лежит. Смотри как улыбается, как в раю, - усмехнулся.

- Ну да, может и в раю, - грустно ответил второй, - ад то теперь здесь.