Рукописи горят по четвергам Степень критики: как читателю будет угодно
Короткое описание: Точно так же двадцать пять лет назад началась история, из-за которой он чуть не лишился рассудка. Ни с того ни с сего пошла носом кровь...
Рукописи горят по четвергам
Памяти Николая Гоголя посвящаю
Александр Николаевич Кречетов – высокий статный мужчина с ярко-синими глазами и гривой седых волос – в университете работал давно, уже лет двадцать. Однако, в отличие от некоторых преподавателей-«старожилов», интереса к своей работе не потерял, тщательно следил за новыми веяниями в русской литературе и каждый учебный год переписывал и обновлял свои лекции.
Студенты его любили за справедливость и юмор, коллеги уважали за мудрость. Даже начальство не сильно мучило официальными бумагами и учебными планами. Он всегда врывался в аудиторию как ураган, бросал портфель на стол и начинал лекцию со слов вроде «Открыли тетради, взяли ручки и записываем меня». Иногда посреди рассказа он вдруг замолкал на минутку, глядя в пространство, потом говорил, что к нему пришла умная мысль, и что-то записывал. А за очень глупые вопросы или посторонние разговоры кидался в студентов мелом. – Понедельник – день тяжелый, – протянул Кречетов, оглядев полупустую аудиторию одним ранним утром. – У кого был День рождения? – У брата девушки Коляна из параллельной группы, – ответил за всех бледный растрепанный парень Миша, очевидно, там побывавший. – О, ну это достойный повод надраться и прогулять занятия, – Кречетов достал из папки чистый белый лист. – Запишитесь, кто есть. Прогульщиков я потом буду бить зачеткой. Вдруг на бумагу с дробным стуком одна за другой упали две красные капли. Кречетов дотронулся до кожи под носом; на пальцах осталась кровь. – Черт, – он вытащил из кармана платок, из портфеля – текст сегодняшней лекции, подозвал растрепанного парня Мишу и велел ему читать вслух. Сам извинился и быстро вышел из аудитории. В туалете Кречетов кое-как остановил кровь, умылся холодной водой и уставился в зеркало на свое бледное испуганное лицо.
Точно так же двадцать пять лет назад началась история, из-за которой он чуть не лишился рассудка. Ни с того ни с сего пошла носом кровь...
~***~
Ни с того ни с сего пошла носом кровь. Саша Кречетов, тогда еще студент второго курса одного из столичных вузов, отпросился у профессора, схватил вещи и, зажимая нос рукавом, вышел. Скоро кровь унялась, но слабость не прошла и закружилась голова, поэтому он решил ехать домой – все равно завтра выходной.
На выходе из универа Саша встретил одного веселого приятеля, до макушки загруженного ящиками со спиртным. – Креч, ты чего такой мутный? Айда со мной, у Матрешки День рождения! – Да я вообще домой собирался... – К черту! Успеешь еще! Лучше донести помоги, а то сейчас устрою дождь из пива... – Ладно, давай. Дома у Матрешки было тесно, шумно и накурено. Во всю мощь играла магнитола, пестро одетые люди бродили по комнатам с бокалами чего-то красного, дергались в такт музыке и пытались ее перекричать. Саша заметил несколько знакомых лиц и даже пару сокурсников из параллельной группы. Матрешка – ярко накрашенная, уже нетрезвая – первой заметила новоприбывших и бурно обрадовалась выпивке. Саша сам не заметил, как оказался в гуще толпы. Жара, громыхающая музыка, распаренные тела и алкоголь совсем свели его с ума. Лица смазались, музыка слилась в бессмысленный шум, и больше он ничего не помнил. «Я совершил ошибку». «Говорят, у вас был приступ». «Не знаю. В моей памяти не осталось того вечера». «Сожалею». «Исправьте мою ошибку». «Как? У меня не получится!» «Я помогу». «Нет-нет, это совершенно невозможно...» «Прошу вас!» «...Я попытаюсь». Саша проснулся в квартире Матрешки, на полу, с ужасно болящей головою. Нещадно хотелось пить, но на кухне, кроме пустых и почти пустых бутылок, не нашлось ничего, что могло бы удовлетворить жажду. Зато по всем комнатам на коврах, креслах, диванах и кроватях в нелепых позах спали вчерашние гости, свесив руки и головы. Саша посмотрел на них, почувствовал брезгливую жалость и поспешил уйти из этого дома. Свежий утренний воздух немного развеял мутную голову, и в сознании отрывками стали появляться воспоминания о вчерашней ночи. И какой-то странный разговор с человеком, который никак не мог быть там, где он был. Он пришел с просьбой, которую Саша не мог исполнить, даже если бы ему этого захотелось. Что же это было?.. Он не мог вспомнить. В комнате, которую Саша снимал у одной старушки, было темно – окна выходили во двор-колодец, и солнце попадало в них только после полудня. Саша залез в холодильник, с чувством неимоверной радости нашел там ледяную бутылку пива (откуда только взялась?) и с удовольствием приложился к ней. Стало легче. – Димка, сволочь! – Саша скинул обувь и рухнул на софу, не выпуская пиво из рук. – Больше не поведусь ни на какие праздники. Сделав еще пару глотков, он поставил бутылку на потертый паркет, с наслаждением вытянулся и незаметно уснул. – Не пора ли за перо? Саша резко сел, ошалело оглядываясь. В комнате никого не было, но тихий вкрадчивый голос продолжал звучать в его голове. За какое еще перо? Он спустил ноги на пол и долго смотрел на свои носки. Оказывается, они были разные. А утром, когда одевался, он этого не заметил. Испытывая какое-то непонятное смущение, Саша встал и прошелся по комнате взад-вперед. За перо, за перо... Он вдруг сел за стол, выполняющий роль одновременно письменного и кухонного, нашел в куче книг чистый лист бумаги, в ящике – ручку и начал писать первое, что пришло в голову: Зачем же выставлять напоказ бедность нашей жизни и наше грустное несовершенство, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства? Что ж делать, если такого свойства сочинитель, и так уже заболел он сам собственным несовершенством, и так уже устроен талант его, чтобы изображать ему бедность нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства! И вот опять попали мы в глушь, опять наткнулись на закоулок... Саша бросил ручку и с легким ужасом уставился на то, что он только что написал. Да и он ли?! «Я помогу». Кто этот «я»? Строки появлялись дальше: Зато какая глушь и какой закоулок! На тысячу с лишком верст неслись, извиваясь, горные возвышения. Точно как бы исполинский вал какой-то бесконечной крепости, возвышались они над равнинами то желтоватым отломом, в виде стены, с промоинами и рытвинами, то зеленой кругловидной выпуклиной, покрытой, как мерлушками, молодым кустарником, подымавшимся от срубленных дерев, то наконец темным лесом, еще уцелевшим от топора... Саша вскочил со стула и прошелся по комнате в большом волнении. Этот стиль и метод описания пейзажа ему кого-то напоминал. Имя вертелось на языке, но, как всегда бывает в подобных случаях, да к тому же после грандиозной пьянки, никак не могло сформироваться в четкое русское слово. Ерунда какая-то... Словно повинуясь чьей-то настойчивой просьбе, Саша вернулся на место и продолжил послушно записывать возникающий в голове текст. Но когда он дошел до слов «читатель, может быть, уже догадался, что гость был не другой кто, как наш почтенный, давно нами оставленный Павел Иванович Чичиков», чуть не рухнул в обморок. Он писал второй том «Мертвых душ». Саша сидел на кухне своей коммуналки, сжимал в руках чашку горячего чая и боялся возвращаться в комнату. Получается, что в пьяном бреду он дал согласие Николаю Гоголю написать за него книгу, которую тот по нездоровью сжег. И ладно бы это кончилось утренним похмельем. Так ведь он действительно ее пишет!.. Ну что ж, обещания надо выполнять. С того дня, как у Кречетова из носу пошла кровь ровно посреди первой полупары утром в субботу, его в университете не видели. Сначала поговаривали, что он по неумению пить ушел в запой, потом списали долгое отсутствие на тяжкую болезнь, а когда стала приближаться сессия, а от него все так же было ни слуху ни духу, всерьез забеспокоились, жив ли он вообще. Неразрешимость сей загадки заключалась в том, что никто и представления не имел, где Саша квартировался и в какой вообще части огромного города его искать. Прошла сессия, студент Кречетов был благополучно отчислен за непосещаемость, даже его документы уже вынули из сейфа и положили сверху, надеясь, что он когда-нибудь соизволит их забрать, а вестей все не было. И вот через четыре месяца случился где-то в районе парка культуры и отдыха пожар в одной старой коммуналке с деревянными перекрытиями. Во всем оказалась виновата не менянная с тысяча восемьсот мохнатого года проводка – в вечер четверга, когда все советские люди после тяжелого трудового дня отдыхают перед телевизором и строят планы на вечер пятницы, она вдруг вспыхнула, как бенгальский огонь. Полностью выгорел целый этаж, благо люди успели схватить детей, ценные вещи и документы, и теперь, черные от копоти и горя, молча смотрели вместе с огромной толпой зевак, как пожарные поливают водой то, что осталось от их квартиры. Только молодой человек в бесформенной одежде с седой прядью в волосах тонко подвывал, стоя на коленях над охапкой исписанных листов. На него то и дело с жалостью оглядывались, качали головами и шепотом говорили друг другу: «Писатель, наверное». Внезапно внутри квартиры что-то вспыхнуло, из двух крайних окон вырвался столп ярко-желтого пламени. Толпа испуганно охнула и отшатнулась, а позади нее молодой человек с седой прядью в волосах пронзительно закричал и забился в истерике. Он вынес из пожара только четыре с половиной главы. В психлечебнице он пролежал две недели, отвернувшись к стене, отказываясь от еды и любого лечения, и там бы непременно и умер от физического и морально истощения, если бы однажды ночью, на исходе двенадцатого дня, не услышал в темноте своей палаты тихий вкрадчивый голос. Он безмерно сожалеет, что подобная губительная история вновь свершается в мире, и что ее жертвой на этот раз был избран Кречетов. Голос благодарил его за неоценимую помощь и просил, ради самого здоровья Саши, не повторять несчастливой судьбы и забыть, что когда-то случалось ему быть втянутым в этот непосильный, мертвый труд. Кречетов всхлипывал, тер глаза простыней и пытался высмотреть говорящего в темноте. Далеко на улице проехала машина, и в отблеске света ее фар, он успел увидеть только грустную улыбку ночного гостя. – Один писатель двадцатого века сказал, что рукописи не горят, – пробормотал Саша, успокаиваясь и засыпая. – Может быть, – ответил после небольшой паузы Гоголь и навсегда ушел из жизни Саши Кречетова.
~***~
– Александр Николаевич, вы в порядке? Кречетов оторвал взгляд от зеркала и повернулся. В дверях стоял все такой же бледный и растрепанный мальчик Миша с беспокойством в глазах. – А кто читает лекцию? – Лиза читает. – Хорошо. Я сейчас приду. Миша кивнул и удалился. Кречетов последний раз глянул в зеркало, вытер лицо, бросил окровавленный платок в урну и вышел в коридор. За окном пролетела птица. «Значит, День рождения был вчера...» Кречетов хмыкнул, помотал головой и пошел в аудиторию. Рукопись второго тома «Мертвых душ» сгорела безвозвратно. 23-24.04.09.
Первый абзац разбейте на предложения. Не сыпьте все в одну кучу. "У брата девушки Коляна" - сложно поверить, что преподу скажут "Коляна". Текст сам по себе достаточно неплохой, да и идея достаточно хорошая но... Это чертово НО!!! Структура текста очень неказиста и портит ощущение. Вы разбрасываетесь, уводите читателя в сторону, да и акценты у вас не расставлены - все как то однотонно, блекло... Сюда бы жизни и рассказ бы получился великолепным, сюда бы четкую структуру и взвешанность частей и текст бы вышел просто АБАЛДЕННЫМ. Сейчас же... пока он еще сырой и поэтому рейтинга я вам не поставлю, прошу простить.
0
