- Ты ее любишь? – спросила она.

Кого она имеет в виду? Родину? Маму? А может горчицу? Хотя, смысл спрашивать? Ну ладно, спрошу.

 - Кого? – спросил я, нахмурив брови.

 - Ну как кого? Мааашеньку! – протянула она с видом, будто все знает.

Вот здесь я слегка удивился. Кто такая Машенька? Мозг попинывал разные варианты, отсеивал и складывал в аккуратные стопочки. Благоверная с удовольствием наблюдала за этим процессом, отражавшемся на моем лице. Скорее всего, она о Марии Николаевне с работы. Я обычный офисный планктон, в работе, которого нет смысла, кроме как печатать различные бумажки. Я не знал половины своих сотрудников. Так, в лицо помнил, не более. Вот только однажды помог Марии, когда бумага зажевалась в принтере. Она сказала милое «спасибо», ради, которого и идут на подвиги настоящие мужчины. И  я стал считать ее коллегой. Коллега ближе, чем сотрудник, ведь «Привет, коллега» вызывает понимающую улыбку, а «Привет, сотрудник» лишь недоумение. Коллеге своей, Марии Николаевне,  я лишь улыбался при приветствии, не более. Не было смысла выяснять, откуда жена узнала о ней, судя по ее взгляду, мне в любом случае не поверят. Отношения у нас натянуты были давно. Британские ученые доказали, что совместное проживание может убить даже мамонта. Семнадцать лет оного натянули наши нервы до звучания скрипки Паганини.

    По сему, я лишь ухмыльнулся и принялся собирать чемодан. Каждый мальчишка рано или поздно хотел ринуться в путешествие, неважно куда, важно, что в путешествие. Пора воплощать в жизнь мечты. Она что – то кричала. Швырялась тапочками, звучали оскорбления, каких я слыхом не слыхивал, но я люблю ее. Я уехал. В кармане шуршала забытая бумажка, сложенная вчетверо.

   Мимо проносились вереницами столбы, луна пристально и с обвинением за мной следила. Прости, луна, но это – лучшее, что я смог сделать. Двигался я, судя по всему на восток, ночуя в машине, стараясь избегать городов, чаще на обочине. Взял отпуск на работе, шеф, конечно, удивился, но мужик, как выяснилось, понимающий. Иногда брал попутчиков. Кого среди них только не было. Были и старушки, которые при подъезде к  концу своего маршрута принимались шебуршить по сумкам, в поисках денег, я не называл цену, а они не знали сколько нужно дать. Некоторые зависали надолго ведь: Дашь мало – обидится, дашь много – лишнего потратишь. Я однако, всех подвозил бесплатно, чем несказанно радовал.

    Тот день я запомнил на всю жизнь. Был июль месяц. Жара стояла, что не продохнуть. Дорога дышала жаром, обочина зеленела, почти изумрудила травой. Места казались знакомыми, но такие леса и поля, хоть и были прекрасны, но встречаются везде по средней полосе нашей необъятной. Дождь обещал быть скоро, но задерживался, как автобус, когда  опаздываешь на важную встречу. В машине разливалась 17 соната Людовика Ваныча Бетховена. Такого по радио не услышишь, сборник музыки сам записывал.  Потрясающая мешанина из классики, рока, классики рока, рэпа и, прости господи, дабстэпа. Однако именно эта соната меня всегда привлекала, «лунная» соната мрачновата, «к Элизе» избита, но эта, она полна энергии жизни. Фортепиано звучит настолько жизнеутверждающе, что хочется  вскочить на коня, и нестись во весь опор, спасать принцессу из лап подлого волшебника, дракона или просто…нехорошего типа. К тому времени я путешествовал две недели. Пустота в душе, растущая как раковая опухоль, начала мертветь. В каждом из нас есть эта тяга к приключениям. Хочется, как Дон Кихот, ринуться в бой с ветряными мельницами, потому что больше ничего не остается. Детей у меня нет. Жена словно чужой человек, как соседка, которая снимает со мной квартиру.  Впервые в жизни не брился две недели. Теперь я знаю, как выглядит моя борода. Музыка разливалась по салону, рассказывая причудливые истории о борьбе, любви и благородстве. Я впитывал каждый звук, чувствовал каждую ноту. Столбы уходили назад, обочина сливалась в светло – коричневую полосу. Сбавил скорость, въезжаю в населенный пункт. Небольшая деревенька, каких много в нашей стране. Три улицы, пятьдесят домов, магазин и почта, может быть озеро рядом, я бы так мимо и проехал бы, но впереди, на краю дороги, прыгала темная фигура, активно махая мне руками. Время  темное, но настроение у меня было хорошее, и я остановился. Фигура метнулась к машине, в свете фар моргнуло спортивное полосатое трико. Это был небольшой мужичок, с обеспокоенным глазами - жучками, постоянно шмыгающий своим сизым носом. Клочковатая рыжая борода не давала определить его возраст, но лицо было уставшее. Сейчас он обрадовано залез головой в салон и, дохнув, на меня отменным перегаром,  выбубнил:

 - По–братски, мужик, выручи, Степаныч того…умирает он, нам бы в больничку.

Смотрел он пристально, с мольбой, я не зная, куда деть взгляд, вперился в руль:

- Ну а «скорая»?

Мужик смачно, со знанием дела, сплюнул:

 - Да что, «Скорая». Два часа назад вызвали, а их нет, пешком будто идут.

Я опустил голову. Засунул руку в карман, задумчиво прошуршал бумажкой:

 - Давай шустрей…

- Спасибо! Сейчас мы мигом.

 - А вы чего от деревни так далеко?

 Он уже побежал к обочине,  я только услышал:

- Я его пешком понес, навстречу «скорой».

«Вот он, друг!» - подумал я. Степаныч был без сознания, но грудь вздымалась. Это был старик, голова была налысо обрита, лицо, покрытое глубоким морщинами, выражало странное  спокойствие, будто человек для себя уже все решил, и ему не понятна вся эта возня, рот был беспомощно приоткрыт. Мужичок суетливо пыхтел, приговаривая: «Сейчас, Степаныч, потерпи…» И Степаныч терпел. У нас, вообще, терпение в привычке. Все что - то терпят. Терпят боль, лишения, некоторые терпят счастье, некоторые свое счастье, иногда, когда совсем невмоготу, кто то бросается в поездку, вроде меня, а  кто – то, терпит под алкогольными парами. Этот способ дешевле, а потому в разы популярнее поездок неизвестно куда. Мужичок пытался посадить Степаныча. Степаныч не хотел садиться, старая лысая голова полная мудрости и боли прожитых лет, клонилась к обивке пассажирского сидения.

 - Да положи ты его! А сам пристегнись! – не выдержал я. Мужичок тут же сделал, что велели. Тронулись.

  Деревья ближайшего лесочка затрепетали листьями прочь от нас. Мужичок малость отдышался и расслабился. Нервно улыбнулся:

 - А чего пристегнись – то? Штрафа боишься?

 Я почему - то подумал о безопасности, но не объяснять ведь мужичку, в самом деле?  Поэтому я кивнул. Он понимающе ухмыльнулся и зацепился. Человек в стрессовой ситуации цепляется за любую ниточку, и начинает говорить все что угодно, только бы оторваться разумом от настоящего момента времени, бросаются либо в прошлое, либо в будущее. Вот и мужичок тоже, полетел:

 - Я вот тоже. Не поверишь. Странное дело, - начал он, глядя задумчиво в окно, и неловко усмехаясь в некоторых моментах, - Всю жизнь жил, ничего плохого не делал, не воровал, не убивал, не насиловал, жил себе, собственно, законопорядочным гражданином. Но всякий раз как вижу наших, как их сейчас? Полицейских? Вот уж обозвали! В общем, как вижу полицейских, так необъяснимая какая-то сила, так и тянет меня на другую сторону улицы, понимаешь? Хотя, ни в чем не виноват, судимостей не имею, а все равно, как то гаденько на душе, как будто что-то плохое сделал. Однажды сидим мы с женой, женат тогда еще был, в городе жил, ушла она, к инженеру. А чего? Я в пальцы сморкаюсь и о штаны, а он: очки, рубашка, клетчатая…одним словом, культура. Сидим значит, едим, ну и по стакашке хлопаем. Ну как хлопаем? Я такой «хлоп», она – «тяп», я –«хлоп», она - «тяп». Ну и дотяпалась. Говорит мне:

 - Я – то приезжая, никого здесь не знаю, а ты местный, погулять успел, небось? На каждой улице по жене с дитятей, что смотрят в темноту, надеются и ждут?

И, знаешь, так обидно стало! Всю жизнь жил, ничего плохого не делал, не воровал, не убивал, не насиловал, жил себе, собственно, законопорядочным гражданином. И гулять, не гулял, погуляешь как же, работа! Ну и встал я из – за стола, дзынькнул рюмку об стол, сверкнул глазами и пошел, гулять. А ночь какая была! Тепло! И звезды так ехидно подмигивают. Молодец, мол, Федор, так и надо ей, глупой! Ну и гуляю, значит, воздухом питаюсь. Тут вижу: патруль идет. И потянуло меня на другую сторону улицы, по-добру по-здорову. И, знаешь, так обидно стало! Всю жизнь жил, ничего плохого не делал, не воровал, не убивал, не насиловал, жил себе, собственно, законопорядочным гражданином и ни разу у них, в казематах не был, а всякая шваль, хоть каждый день бывает, а интересно ведь, по – человечески интересно, как у них там все устроено. И подхожу я к ним и палю, как из пушки:

 - Братцы! А возьмите меня к себе!

А парни молодые, зубы скалят:

-  Куда тебя взять – то дядя? Ничего же не сделал. Трезвый к тому же.

 - Да интересно мне! Везде покатался за жизнь: Каракумы видел, Курилы видел, по Калининграду хаживал, а в Казематах не был. Я и заплатить могу, братцы!

Смотрят на меня парни, в глазах смешинки и тут один говорит:

 - Не надо денег, дядя, так пойдешь.

Ну и взяли они меня под белы рученьки, и по всем кабинетам своим протащили, как особого из особых. Такого там повидал! Такие люди сидят. Везде наколки, разве что на глазах нет, а в них и боль, и тоска, и отчаяние, и злость. Не наша, человеческая злость, а звериная, такая, что годами не проходит, а становится только сильней. Вот кто полиции не боится. И понял я одну вещь, что если боишься, значит, живая душа у тебя еще и совесть, а если не боишься, то либо сам из полиции, либо тебе уже и терять нечего. А с женой вообще смешно вышло…

  И он бы продолжил свой рассказ, но тут навстречу нам тревожно мигая, двигалась скорая.

 - Моргни им, моргни! Степанычу надо! Я моргнул два раза фарами. Скорая моргнула в ответ, и мы вместе с ними остановились.

Вышли врачи:

 - В чем дело? Мы на вызов торопимся!

 -Торопитесь? Я вам покажу, торопитесь! – набычился Федор, из глаз брызнули слезы обиды, - Два часа, два часа ждали, и где же вы? Мы вам больного навстречу даже повезли, торопились они!

Он кинулся было на них с кулаками, но врач уже забыл про него, ринулся к машине:

 - Где больной? – тихо спросил он меня, курящего у машины. Я мотнул головой в сторону заднего сиденья. Врач молча прошел мимо. Потом вернулся и тихо так, с усталым вздохом сказал:

- Умер больной.

И что - то тяжелое ухнуло вниз. Взглянул в глаза врача, в них была усталость,  тоска и ответ: «Все мы умираем, и на всех слез не хватит». Федор услышал и замолк. Ноги его подогнулись, он рухнул на колени:

 - Как? Степаныч? Точно? Доктор! Миленький! Точно?

 - Пульса нет, сердце не бьется. Все так. Сожалею. Инфаркт, я думаю. В морге разберутся.

Федор заплакал, тяжело, горько, больно, стыдно ему было слез, но поделать ничего не мог. Слезы не спрашиваются разрешения, всегда выходят сами, а если не пускать, то горьким пеплом оседают на душе.

 - Что же делать? – негромко я спросил доктора.

Тот, с опаской поглядывая на Федора, валяющегося в пыли и проклинающего весь свет, так же спокойно ответил:

 - Мы его взять не можем, трупы – не наша специальность. Везите его в полицию, труп нужно оформить, а этому…другу, объясните, что в городе детдом горел, всех туда услали, потому так долго и не ехали, хорошо?

 - Хорошо, - буркнул я, - удачи.

Он вздрогнул и как - то виновато улыбнувшись, кивнул.

Мы поехали в город. На заднем сиденье, сидел, пристегнутый Степаныч, а рядом, с ним, глухо рыдая, пытался разговаривать Федор. Странно, но не было у меня жалости к Степанычу. Я не видел его взгляда, не слышал голоса, не наблюдал улыбки, походки, только вот  таким и знал. И, вроде как, хотелось посочувствовать, но не мог выдавить слова.

Потому что все слова абсолютно меркнут по сравнению с горем Федора, утешить которого вряд ли кому удастся. Город был тих.

- Куда же я без тебя, Степаныч? Ты же роднее брата мне. Где бы я был, если бы не ты… - доносились до меня звуки с заднего сиденья. Степаныч молчал, и в его молчании был ответ на все вопросы, он знает то, чего не знает никто из живых, и понял, что лучшим ответом на все вопросы, даже на те, на которые нет ответов, может быть тишина. Абсолютная, мертвая, какая может исходить, только от умершего человека.

Пахло дымом, но не сильно. Детдом потушили. Подъезжая к полиции я испытал странное чувство страха, хотя ничего не совершал, может быть этот Федор и пьет, но в некоторых вещах, он явно мудрее меня.        

      В полиции никого почти не было. Но нам выделили нескольких для составления протокола. Я не стал вмешиваться в работу. Вышел покурить, мимо мелькнула, хмурого вида доска почета. На крыльце уже стояли двое в форме, такие же, как и я, рабы привычки. Один, часто шмыгающий мужчина, размахивая руками, рассказывал другому историю, хотя, может быть, даже анекдот, откуда мне знать…

  -  Выехали, значит, на задержание особо опасных, взяли с собой кучу народу. Даже одного кинолога с овчаркой Джеком прихватили. Звоним в дверь,  открывают на стандартное "Соседи снизу". Собака, видимо, почувствовала начало действа и рванула вперед всех участников операции. Дорогу ей преграждал только участковый Женя, ну толстячок тот, с соседнего района. Псина, на минуточку метр в холке, пролезла у него между ног и бросилась в квартиру. Однако Женя, от неожиданности, сел на спину Джеку. Так они и въехали в притон. Участковый Женя, размахивая табельным оружием и издавая истошные матерные вопли, верхом на бесстрашном Джеке. Раньше никогда не видел, как рыдают особо опасные. Даже наручники не пригодились.

 Второй залился беззвучным смехом. Первый, довольный произведенным эффектом, улыбаясь курил в темноту. Вышел полицейский, хмуро оглядел меня:

- Протокол готов, прочтите здесь, распишитесь здесь…

Начал он подсовывать бумажки. Я подписывал, радуясь, что все закончилось.

 - Ну чего? Все? – спросил я, неловко улыбнувшись.

 - Да, везите его в морг, - взглянув на мое лицо, он продолжил – А чего? Трупы – не наша специализация. Сейчас к вам Пархоменко спустится.

Пархоменко оказался мой старый приятель Федор, с печатью грусти на лице. Поехали в морг. Рыскали долго в поисках больницы, Федор не хотел разговаривать, пришлось спросить прохожих. Когда уже подъезжали к больнице. Он посмотрел на Степаныча:

 - Ты же меня спас, если бы не ты, я б давно подох в ближайшей канаве, а я тебя не смог, вот я, гад, да Степаныч?

  Я думаю, что Степаныч бы тихо улыбнулся и сказал бы что-то вроде:

 - Все это от лукавого, Федя, все мы двинем кони, ты уж не сумлевайся.

    Приехали в морг. Тихо. Все молчат. Поскрипывает ручка врача. Тишина и прохлада, всегда приятны, но не здесь. Ступни мертвых людей. Не могу представить, что они были людьми. А сейчас лежат как дрова, недвижимые, страшные, у каждого своя история жизни, вон тот, с отбитым большим пальцем, часто запинался об порог, а у той накрашенные ногти на ногах, любила красоту везде. Здесь было спокойно, наверное, так и есть после смерти, спокойно, но неприятно спокойно. Я вышел оттуда.  Ветер приятно холодил лицо. Рука в кармане упрямо, шуршала почти истершуюся бумажку. Надо выяснить, наконец, что за бумажка. И я вытащил, на самом деле, знаю что там, там она. Я дрожащими  пальцами развернул листок. Бумага пожелтела на краях, но даже, если бы все стерлось, я бы все равно отчетливо видел ее подчерк, это память того, что там написано, не память мозга, память сердца.

Нет, не жены и даже не Марии Николаевны. Это ее подчерк. Ровненький, округлый, буковка к буковке, милый, как и она сама. Мы встретились, когда я был молод и наивен. Умопомрачительные, черные вьющиеся волосы, прелестная фигурка, серебряный смех, но глаза…Ах эти глаза. Цвета темного янтаря, они отливали тоской, такой тоской, которую не может убить ни шутка, ни обычное счастье, только любовь. Настоящая, которая, как у Пушкина, заставляет биться сердце в упоении и разгоняет кровь. И повезло же мне, черту такому, влюбится в эту прелесть. Так я еще не любил и любить не буду. Я понимал, что как источник любви не подхожу абсолютно, слишком приземлён, некрасив и занудлив, но начитавшись, книжек, о том, что женщины любят ушами, я словно Ланселот Бельвердельский, долго находя место для лестницы к ее балкону, наконец,  открылся ей, но она лишь виновато улыбнулась. Просто друг. Моё проклятие. И я умер. Душой ли сердцем, кто сейчас поймет,  я стал другом. Старался быть рядом, поддержать в трудную минуту. И вроде получалось. Я жил неплохо, но потом выяснилось, что она выходит замуж. И я умер во второй раз. Она пригласила меня на свадьбу, я улыбнулся и на следующий день навсегда уехал из города. Забыл его название, вычеркнул его из памяти. Тогда я впервые уехал неизвестно куда. Встретил жену, не знаю, любила ли она меня, но я ее не любил, страх одиночества сплетает  людей, чужих по духу, и характеру в пульсирующий ком, благополучной с виду, семьи. Я мертв был сердцем и душой, к жене, может быть, потому и не складывается у нас. В кармане моем навсегда осталась ее записка, записка той, что все сожгла, не со зла, она ни в чем не виновата. Я перекладывал эту записку из брюк в брюки, не разворачивая.

        И вот сейчас я смотрел на этот подчерк, читал знакомые буквы, и чувствовал, как росток надежды, пробивается сквозь пепел на душе, там был написан ее адрес. Нужно только приехать, просто спросить, как она, этого мне хватит, должно хватить, только узнать, что с ней все хорошо. А может быть, она одна? А может быть расстались с мужем? Все равно, что она меня не любит, к черту чувства! Я просто хочу быть рядом, слушать ее дыхание и смех, умереть, видя ее лицо, и шепча ее имя. И, наверное, невероятным кульбитом судьбы, меня занесло именно в родной город. Или же так захотел я, но другой я, тот, который знал, город, где был счастлив, в первый и последний раз в своей жизни.

Вышел Пархоменко. Его глаза – жучки смотрели сквозь пространство. Что то в нем изменилось: исчезла суетливость, выпрямленная спина, наконец, он заговорил:

- Я ведь любил ее, как, наверное, никто не любил, а она, сорока, на украшения да зарплату загляделась инженеришки этого…Может быть я и не прав, но так легче, понимаешь? Легче думать, что она во всем виновата. И вот зашел я в пустую квартиру. А там еще пахнет ею, ее запах, что то среднее между сиренью и розой…как сложно объяснять запахи. Что мне еще оставалось? Только пить. И я пил, с азартом, без тормозов. Через два года слег с отравлением. Там познакомился со Степанычем, научил меня моргать заново, старый хрыч. Я уехал из города, здесь ее запах. Деревня это другое, там есть чем заняться, есть, что почувствовать, есть с кем дышать одним воздухом. Он научил меня заново жить. И что теперь? Нет человека, нет друга, а что мне остается?

   Он замолк. Я удивился, как изменился его голос. Речь также изменилась. Он взглянул мне в глаза. Они тихо мерцали в лунном свете:

 - Если ты думаешь, что можно строить будущее, оставаясь чувствами в прошлом – ты ошибаешься. Прошлое сожрет тебя, не думай, что сможешь убежать, есть вещи, от которых не отделаешься, которые может исправить лишь смерть. Настоящие чувства нельзя забыть, обнимаясь с водкой или поднимаясь на Еверест. Из года в год они оседают ядовитыми бляшками в твоих венах, истачивают нервы. Не рассказанные истории, неувиденные улыбки, неврученные цветы, не отвеченные вопросы – все это всегда с тобой, ты думаешь о них, закрывая глаза перед сном, и ты никогда этого не забудешь.

И он, покачиваясь прошел мимо меня, бормоча: все, никогда, ничего, смерть ставит все на свои места, да…места…свободные….

  Я вздохнул, ночь заканчивалась. Было темно, но сердцем я чуял, что скоро рассвет. Я отправился в путь, почему - то оставив машину – глупое рыцарство. Я знал все кочки на этой дороге. Останавливался, поворачивал назад, и вновь шел вперед, называя себя вслух трусом. И, наверное, все же повернул бы назад, если бы не группа ребят, что преградили мне дорогу. «А вот и разбойники Шервудского леса» -  подумалось мне,  я ухмыльнулся, предугадывая последующие события. Когда встречаешь таких ребят, самое главное, чтобы не напали все разом, побить одного и остальные самодисквалифицируются. Один из них подал голос, тяжелый, прокуренный:

  - Эй, мужик, как дела?

 - А сам как думаешь? – глухо спросил я, пересчитывая этих сильных и молодых парней. Оно понятно, кровь кипит, силы много, а куда ее девать?

 - Думаю, что хорошо у тебя дела, а у нас плохо, и нам обидно. Давай у тебя тоже с делами плохо будет? – Они посмеялись всем скопом, и воцарилось молчание. Ждали моей реплики. И я лишь произнес:

 - Ну, попробуй испортить!

Фигура говорящего отделилась от общей массы,  естественно, он был вожаком, будет сейчас зарабатывать авторитет, встал напротив меня. Бой не будет слишком долгим. Он расправил плечи, сжал свои кулаки, каждый размером с небольшую гирю, и двинулся на меня. Он замахнулся. Широко, слишком широко, я бы мог ему сломать три ребра, пока он замахивается, не мудрено, что кулак провалился в пустоту, а я оказался позади него. Обычно все его сражения уже заканчивались, так как удар был довольно силен. Он повернулся, издал боевое мычание. Я улыбнулся,  эмоции не нужно плескать из себя, они делают слабым, их нужно вкладывать в удар. Я устал смотреть на него. Он уже замахнулся, когда я, увернувшись от его кулака, ударил ногой сбоку по его коленной чашечке, оглушил ударом по ушам, и коленкой, ударил в благородный, с забавной ямочкой, подбородок. Он тяжело осел, на не успевшую остыть после полуденного зноя, землю. Рядом уже никого не было. Его верные друзья испугались шерифа и исчезли среди деревьев Шервудского леса, а бедный Робин остался лежать там, где я его оставил.

Драка привела меня в чувство, и я задумался над тем, что  ей скажу. Проворачивал тысячи вариантов. Наконец, вот ее подъезд, благо нет домофона. Я присел на холодную  скамеечку и стал ждать утра. Голова была абсолютно пуста, свободна от мыслей, только, какой то щенячий восторг, наполнял моё сердце. Утро пришло хмуроватое, как сантехник с похмелья, чуть брызнуло росой и, на том, успокоившись, выкатило солнце. Я поднялся. Решимость и уверенность, горела в глазах. Открыл дверь подъезда и шагнул в прохладную темноту. Ну ничего, темнее ночь перед рассветом, я поднялся на нужный этаж. Дверь, это может быть только ее дверь, от нее пахло ее дыханием.

       Я постучал. С той стороны прошлепали тапочки:

 - Кто? – голос, рвал душу, знакомыми серебряными нотками.

 - Старый друг – сказал я, удивившись чужеродной нежности в своем голосе.

Открылась дверь. На пороге стояла она. Шикарные волосы, цвета вороного крыла, были растрепаны после сна, в глазах стояла та же тоска, только сдобренная остатками, все того же прелестного сна. Ей могут сниться только прелестные сны, даже кошмары прелестны. Халат нежно-розового цвета, придавал ее лицу юность. Я взглянул на ее пальцы. Кольца нет. Звякнуло железцем в сердце. Ее ход. И она атаковала:

 - Простите, а вы кто?

 Забыла. Она меня забыла. К чему это рыцарство? Она даже меня не помнит. А может она на ночь кольцо снимает, а на самом деле у нее семья – полная чаша?

 - Простите, ошибся дверью,- сказал я уже знакомым, скучным голосом, и ринулся вниз по ступеням.

        Так и будет. Я все еще стоял перед ее дверью. Пахло корицей, ее запах. Я ведь всегда был для нее хорошим другом, конечно, она меня забыла. Это я из тех динозавров, что не в ладах со своим прошлым, могут любить девятнадцать лет, без надежды на взаимность. Нет, прошлое, должно оставаться прошлым, и в том, что я не могу справиться, так, то я сам виноват, или все же рискнуть? Кулак замер, в миллиметре от двери…

      Я навсегда запомню это день. Разорванный лист бумаги, подхваченный озорным, легкомысленным ветерком, носился по воздуху,  клочками моей, мертвой офисной души. А я ехал, сцепив зубы, и умирал. Мимо проносились вереницами столбы. Солнце следило за мной с еще большим обвинением, чем луна. Прости, солнце, но это лучшее, что я мог сделать, ведь я все еще люблю ее. Знак говорил о том, что скоро поворот, но машина не собиралась тормозить. По машине разливался «Полет Валькирий» Вагнера. Валькирии спускались за павшими войнами, чтобы перенести их в Валгаллу. Что ж, я слишком долго боролся с прошлым и пал смертью храбрых. Быть может, там я обрету покой…