Мягкое солнце ленно покатывалось на пышной перине взбитых облаков, изредка поглядывая на новое утро. Вздохнул вольный ветер, расправив свои крылья водной рябью старого пруда. Тишина разлеталась редкими голосами птиц, затем плеснулась серебристым карасиком и ушла под воду. Оживились мошки, окончательно разбудив день.
Я проснулась, расправив свои тонкие ручки навстречу солнышку, и замерла. Раннее утро – время перерождения мечты в реальность. В этот момент наши часы начинают отсчёт, своими стрелками указывая путь. «Путь в новое, настоящее», – так Валентин Феликсович говорит. Он мужчина умный, в докторах ходит, да и в людях почитаем. Бывает, увидит меня, присядет рядом и давай рассказывать про силу лекарскую. А я только киваю, да молчу – в памяти оставляю. А иной раз просто молчанием разговор ведем, что тоже замечательно.
Село наше старое, запечатанное в годах. Избы, землянки, сараи. Где трухлявые, а где свежевырытые, застеленные. Большинство сельчан прибывают в работе, тяжелом труде, но не ворчат, ведь душой живут. Лето, конечно, время непростое: боремся до заката лопатой да молотком пугаем ночь. Сегодня, кстати, самый длинный час у света, так что работы не горюй.
Внезапно небо почернело, разрастаясь стальными птицами. Редкий клекот перерос в оглушающий крик, взволновав землю. Из нашего дома вышел дед Елисей, с трудом вглядываясь в дрожащий горизонт, произнес:
- Господи, она пришла…
Она вошла черными размазанными в серой дымке шагами, обнажив под собой землю. Вскрикнула детским плачем, навсегда разорвав тишину. Оскалилась огненной пастью полыхающих костров, засмеялась человеческим страхом и медленно, манерно бросила под ноги обглоданные огнем тела.
Холодно, очень холодно в пылающем зное, когда твое сердце брызжет кровью твоего народа. Небо затянулось свинцом, сорок первый задыхался, рыдая кровью своих детей.
«Сестренка, держись за меня, мы устоим». Я вжалась что есть мочи в её хрупкое тельце, пытаясь отгородить ее от нового, жестокого мира. Но она, словно повинуясь моменту, выскользнула из моих объятий, смело приняла удар. Дед Елисей схватился за сердце, силой сжимая грязную рубаху на груди, пытаясь отыскать в памяти голос тишины. Он тихо сел на колени, цепляясь взглядом за небо.
- Господи!
Ее подвенечное белое медленно выгорало, оставляя лишь черные, тлеющие язвы. В один момент ее солнце вспыхнуло, разбрасывая по небу слепые звезды.
Я заплакала, вжимаясь корнями в прошлое, скребла высохшую землю в надежде обрести боль.

Пришла зима. «Генерал мороз» лютовал и вольно гулял по Союзу.
Холод - его орудие, а снег – плащ. «Генерал» не герой или злодей, а тот, кто в духе обретает силу. Он - воля.
Я стою посреди рычащей вьюги, зарывая в её снегах свои мысли. Только холод и бесконечная боль сковали меня изнутри и, кажется, что это та дверь, за которой мы и жили.
Весной деду Елисею стало совсем плохо и его увезли в город. Дом совсем опустел, но я ничего не почувствовала, очерствела.
Прошёл ещё год. Село опустело, только одинокие собаки сторожили свои опаленные дома. Дед Елисей так и не вернулся.
Спустя ещё год небо заволокло красным. Ночи оживали секундами света, разрываясь тяжелыми снарядами. Одним днем село задрожало, вошли немецкие танки, солдаты. Танки ползли напрямую, разрушая под собой скелеты домов, заборов. Солдаты семенили рядом. Один из них пришел и к нам. Встал, осмотрелся, но внимания на меня не обратил. Подошел к ветхому дому и стал стучать в дверь. Дверь скрипела, но не поддавалась. Военный отошёл от двери и начал бить окна, выплескивая на них свою злость. Но для меня это не имело смысла, для меня будущее было похоронено в грязи, в которой родилась война. Солдат стоял молча и смотрел в пустоту. Потом, криво улыбнувшись, пнул что есть мочи мое сухенькое тело и довольно огляделся по сторонам. В этот момент, я словно ожила, было не больно, но что-то изменилось, появился смысл.
Я ему ответила, слегка поцарапав лицо. Капелька крови скатилась с его губ и упала на землю. Немецкий шутце оторопел, в его глазах отразилась досада, а может и обида. Взгляд ослабел, солдат поднял винтовку и направил в мою сторону, в этот момент я почувствовала его страх. Страх уставшего солдата. Он опустил ружье. Ноги военного дрожали, неуверенно ступая ко мне. Солдат поднял руки вверх и медленно наклонился, хватая ртом влажный воздух. Его руки тряслись, лицо исказилось, все мышцы напряглись, и он лег, обняв меня своими руками. Всхлипнул и горько зарыдал.
Прошептал робко: «Прости меня». Закрыл глаза и уткнулся лицом в сырую землю.
Солдат вспоминал старую изгородь, которая разрослась вдоль поселка, домишки, что своими стенами облокачивались друг на друга, людей, что приветливо улыбались. Мысленно стоял на крыльце у двери родного дома. Справа, прислонившись на деревянную балку, пылился выцветший велосипед. У самого порога лежала недочитанная детская книга. Все, как и было. Солдат постучал в дверь и ждал, что кто-то откроет, сам не решался войти. Время шло, поскрипывая старыми половицами. И в один момент дом задрожал, окрасился бледно-серым пеплом. Рассыпался. В дыму осталась лишь входная дверь. Солдат вздрогнул, держась за оплавленную ручку. Воем взметнулся ледяной ветер, раскидал серый пепел по сторонам, расстелил у порога ночь. В тот же час на месте жилища выросли черные кресты и плиты, облитые мрамором. А солдат так же стоял, все крепче сжимая дверную ручку.
Видение отступило, а за ним вновь нахлынул страх, пробегая по спине холодным потом. Постепенно туман, что зовется отчаянием, ослабел. Наконец, пришло раскаяние. Оно раскалило свинец, который так давно сковывал изможденную душу. Металл оплавился слезами, той острой болью, которой мать оплакивает сына.
Внезапно в голове вспыхнула мысль о награде. «Красивый замок в русских угодьях и титул герцога», - так обещал фюрер.
- Уйдите, прочь! – неосознанно выкрикнул солдат, пытаясь отказаться от «звериной» сделки.
- Мне это не нужно! - он врал, врал самому себе, пытаясь таким образом очистить давно прогнившую совесть.
Вновь рухнул на землю, срываясь в крик. В том крике выискивал тишину, что зовется прощением.
И в какой-то момент, пробиваясь воем сквозь непроглядную тьму в душе, понял, что ошибся. Ошибся дверью. Паника отступила.
Но в том раскаянии был слеп, поскольку осознал только вину, не ища покаяния.
Солдат поднял голову вверх, продираясь взглядом через зеленеющую ветвистую крону. Замер и почти не дышал.
А в небе облака догорали одиночными миссершмиттами. Яркая вспышка взрывом отразилась на небосводе, и последний истребитель, цепляясь лопастями за серую дымку горизонта, падал.
Немец упал навзничь. Рядом, почти у самой головы, пролетел опаленный самолет. Один жесткий отскок и металлический корпус истребителя распороло. Самолет отпрыгнул, немного оторвался от земли и рухнул на пшеничное поле. Раздался взрыв. Вскрикнули птицы и в панике разлетелись. Над полем заклубился дым. И вновь тишина.
Спустя месяц в старой церквушке ожил колокол, разливаясь новой жизнью. В воздухе ещё не осел порох, не развеялся дым пожаров, но мы шли. Мы не сдавались.
Советский солдат, прислонившись израненной спиной к стене церкви, бросил усталую улыбку, наблюдая, как в красном зареве догорают немецкие танки.

Май расцветал, нарядив меня в белое платье. В небе весело игрались птицы, стремясь вверх к теплому, ласковому солнцу. Рядом со мной на трухлявом бревнышке расположился мой друг Валентин Феликсович. Мы молчали, наслаждаясь утренней тишиной. Затем он поднял седую голову и тихо произнес:
- Стоит Христос у двери сердца каждого из вас и потихоньку, потихоньку стучит, и ждёт – не отворится ли дверь, не впустят ли к себе. И стоит только отворить дверь, чтобы вошел Он и вечерю с вами сотворил.
В какую-то секунду рядом с нами появилась девочка.
- Дедушка Лука, там к тебе пришли! – звонко произнесла малышка, с любовью глядя на священнослужителя.
Валентин Феликсович одобрительно кивнул, наскоро поднялся и ушёл вместе с девочкой.
Но вскоре девчушка снова появилась. Подбежала ко мне и обняла. Сорвала с моей ветви распустившийся цветок, улыбнулась и убежала.