театральная история Степень критики: главное критикуйте)
Короткое описание: История о неразделенной любви актера
Максим Харитонович Володарский полулежал на трех стульях, и медленно поворачивался к стене. Лицо его выражало высшую степень отвращения. “Оставь меня, Жак. Ты мне противен”- кинул он куда-то в потолок. Говорил Володарский женским голосом, стараясь забирать как можно выше. Шерстяной белесый свитер сливался с пышной шевелюрой.Хоть свитер и толстил его, а огромная грива седых волос делала его смешным при росте в сто шестьдесят сантиметров- но свое дело он знал верно. Он скакал на одной ноге, цитировал классиков направо и налево, орал на всю подсобку- так что даже мирно зевавший Санька вдруг скидывал ноги со столика и утыкался в бумаги. Санины пальцы перелистывали страницы невероятно быстро и на шуршание оборачивались все сидящие рядом. Саньке было тем тяжелей, ведь он старался одновременно прислушиваться к происходящему на сцене и проглядывать текст на наличие своих реплик. Благо, реплик было мало, и найдя нужный лист, он раскидывался на стуле, качаясь на двух его ножках, и поводил вокруг сонными очами. А как Санька сладко зевал! Вся широта его бесхитросной души показывалась наружу при каждой такой оказии. Не помогало ни благородное стремление прикрыться кулачком, ни усиленное всматривание в происходщее на сцене. Внимание Саньки постепенно переставало охватывать резкость звуков и рельефность пространства, воздух сгущался в толстую непроницаемую стену, оборачивался мягким кожаным подлокотником и резко стукал Саньку точно по лбу.
“Вам все понятно, девушка?”- обернулся к Мари Володарский, и не дожидаясь ответа, хлопнул дважды в ладоши и прикрикнул-”За работу! За работу, господа актеры!”
“Максим Харитоныч! Так положительно нельзя работать”- это уже донеслось из другого конца комнаты. Там вставал в полный рост седеющий красавец с правильными чертами лица и интеллигентными взглядами на жизнь. Рекомендую, Полонский, Сергей Палыч. Он протянул руку к одному-единственному зрительному ряду. Там стояли кругом актрисы и что-то обсуждали. То ли покрой шляпки, то ли чью-то личную жизнь. Посередине сидел лучший актер театра Анатолий Межулкин и не обращал внимания на окружающих. Его гладкая лысина подсвечивала болтающих женщин снизу и драматизировала происходящее. По-заговорщицки блестели глаза у разгоряченных дам. Отбрасываемые ими тени на полу совокуплялись в многорукого колыхающегося монстра- пляшущую богиню Кали, попирающею тело своего мужа Шивы. Или огромного осьминога, пытающегося что-нибудь ухватить своими щупальцами. Судя по тому, что оттуда кидали взгляды на сцену, их разговор касался Мари. Может, речь шла об их недавнем разрыве с Юрой, а может о том, что на худышке Мари такая широкополая шляпка не будет смотреться. А премьера ведь уже на носу!
”Дорогие дамы, хм…, дамы”-начал Полонский, расправив плечи и галантно улыбаясь. Но куда одному кавалеру остановить пяток красавиц с хорошо поставленным голосом! Тут, помреж, занятая описанием мизансцены подняла голову- “Так, попрошу тишины! Давайте все разговоры-в сосед...” Дверь отворилась на половине фразы. Вошел Юра. Дамы затихли и сели. Толя сделал многозначительное лицо. “-нем помещении. Пожалуйста.” Юрий остановил взгляд на зрителях, перевел его на подходящего режиссера, пожал на автомате руку, сказал- “Здравствуйте. Извините за опоздание”. “Привет, привет”- из под бороды улыбнулся Максим Харитоныч и заглянул Юре в глаза-”Давай, раздевайся, ты сейчас скоро”. Он снял куртку, заварил себе чай из дешевого пакетика и пристроился за столом рядом с мадам Полонской, помрежем. “Премьера через неделю, так нет чтобы прийти вовремя”- буркнула она, отодвигая тетради и косясь на стаканчик с чаем. “Санек, не расслабляйся”- Юра качнул Санькин стул назад. Тот взмахнул всеми своими длинными конечностями, стул грохнулся передними ножками оземь, а Саня- руками- на столик. Обретя равновесие, тот зыркнул на Толика, но увидев улыбающегося Юру, тоже расцвел в улыбке-”А! Привет дорогой! Как ты, как у тебя дела? Все шалишь?” Тут уже на них зашикали все, даже Сергей Палыч недовольно покосился в их сторону. Подсобную комнату маленькой церквушки, где они репетировали, наполнял мягкий свет. Весенний дождик стучался в окошко. Лица актеров расплывались мягкими розовыми пятнами на самодельной сцене. Репетиция шла своим ходом. Юра сидел напротив Толика и глаза его были наполнены доброй грустью. Он улыбнулся так широко, что натянулись трепещущие морщинки в углах его глаз, и молча потрепал Саню по плечу.
На сцене кружилась в танце Мари. Она была одета во что-то розовое, неосязаемое, и, казалось- словно по прихоти огромной невидимой руки над сценой парит дамский платочек или розовая ленточка. Голосок ее был под стать танцу- высокий, звенящий, он то схватывал где-то под сердцем, то переходил невидимую грань и уже резал ухо. Тогда она скорее напоминала большую бабочку, которую удерживают за одну лапку у земли и подтягивают толстым пальцем все ближе и ближе. И сам танец тогда начинал походить на предсмертную агонию.Завораживающее зрелише. Разговоры утихли, все затаив дыхание следили за Мари. Чья-то посторонняя физиономия мячила в дверном стекле, не в силах оторваться от этого и забыв о своих делах. Один только Юра заторможенно, словно в трансе, перекладывал листки текста из одной стопки в другую и выравнивал их по краям. Переступ легких туфелек смешивался с дробью града о стекло. Град бил быстрее и быстрее, словно кто-то специально ускорял барабанную дробь за кадром, торопя события к развязке. Вдруг раздался треск, и Мари, пархая своими кружевами, цепляясь и ударяясь, повергнулась на стоящие в ряд три стула. Дробь стихла. Град перестал. Юра медленно поднял голову и невидящим взглядом уперся в сломанный каблук. Мари походила на большую раненую птицу, которая еще не осознает, что ее ожидает через несколько минут. Пряди волос спадали на высокий лоб, нога с порванной колготкой была неестественно загнута под стул. Руками Мари массировала себе виски. Она обвела зал затуманенным взором и произнесла в сторону Володарского- “Что-то мне не очень… Голова кружится”.
Ее отвели под руки в соседнюю комнату, уложили на диван. Сергей Палыч принес стакан воды. Дамы намочили полотенце ей на лоб. Толя и Саня пошли курить. Володарский прикрыл дверь и в раздумье погладил свою бороду. Потом поднял голову, твердым шагом прошел в центр комнаты и, сделав решительный жест кистью, обьявил- “Продолжаем репетицию”. Максим Харитоныч скрестил руки на груди и стал похож на Мефистофеля. Клубы дыма стлались у его ног и окутывали его туловище все выше и выше. Кто-то дрожащим голоском закричал- “Пожар!”. Мадам Полонская подбежала к Володарскому- “Пожар, Максим Харитоныч; ну сделай что-нибудь, Серж”- это уже было к ее мужу. Началась всеобщая суматоха, зазвенела пожарная сирена, из сизого дыма выбегали актрисы с зажатыми носами и ушами и перекрывали своими криками завывания сигнализации. Полонский открыл дверь и выпихивал визжащих дамочек на воздух. “Маша, Маша! Ну давай, ну что же ты копошишься, милая”- уговаривал он свою жену, у которой никак не запихивались бумаги в портфель и выпадали все новые и новые листы. Наконец он не выдержал и схватив мадам Полонскую в охапку, выпер ее за дверь. При этом она пищала не хуже дам помоложе. Отплевываясь и шумно дыша, труппа приходила в себя на лужайке перед церковью. Толя и Саня сидели на пригорке, дымили сигарками. Они были похожи на сельских старожилов, вылезших погреть косточки и неторопливо обсудить последние новости. “Курильщики, мать вашу”- сплюнула в их сторону одна из актрис повиднее. “Все пожары от них”- добавила другая. “Сами разожгли, а теперь разлеглись тут”- закончила третья. “Э-ээ! Да вы че! Толик скажи”- замычал Санька. “Да мы, между прочим, пожарных сразу вызвали”- огрынулся Толя. “Мари!”- закричал Юра- “Мари!”. Он подпрыгнул и понесся прямо в дым. “Стой, стой дурак!”- кричал Володарский, хватая его за рукава- “Задохнешься ж ведь!”. Куртка слетела с Юриных плеч и красный как рак режиссер шлепнулся с ней в обнимку на траву. Юрина белобрысая голова мелькала где-то в клубах дыма. “Так, Толик, я пошел”- Санька шагнул вслед за другом. “Я с тобой, Саня”- Толик улыбнулся дамам и показал большой палец Сергею Харитонычу. Тот лежал на плече у помрежа и сбивающемся голосом обьяснял ей, тыча пальцем в церковь- “Задохнуться ведь... молодые совсем...Юрик, Саня”. Та кивала, поглаживая его растрепанные волосы.
Пожарные приехали. Примчалась скорая. Захлопывая каски и волоча двумя руками шланги они гигантскими прыжками уносились в дымящееся зево. Через минуту вынесли и положили на носилки всех четверых. Откачали всех кроме Мари. Обхватив голову руками, подле нее покачивался сидящий Юра. Он скулил и постанывал и кивал всем туловищем, как китайский болванчик. “Братан, успокойся- вспомни только сколько горя она тебе принесла”- это Саня подсел рядом на корточки, одной рукой похлопывая по спине и протягивая фляжку другой. Фляжка плавала в его руках, как будто маленькая подлодка, всплывшая в бурю на поверхность и ее содержимое выплескивалось на Санины новые джинсы. Юра запрокинул голову и опустил руки, отодвигая фляжку и весь остальной, не способный его понять, мир прочь от себя. Пошел снег. Юрины губы шевелились. Они конечно шептали “Мари… Маша… Машенька”, хотя и нельзя было ничего разобрать. Снежинки кружились в медленном вальсе и улыбались сквозь клубы дыма, нежно окутывающие эти прекрасные создания. “Апрель называеться”- пробормотал кто-то сзади. Это был усатый парамедик с усталым взглядом. Он утирал лоб Мари от снега, и, закрывая молнию на мешке, не выдержал и поправил ее сбившиеся волосы.
Капли штукатурки на потолке соединялись воображаемой пунктирной линией без всякого стороннего усилия, сами по себе. Это было похоже на комплекс островов где-нибудь в тихом океане, которые школьный учебник соединяет пунктиром, отслеживая передвижения того или иного мореплавателя. Как ни прекрасны белоснежные пляжи и кокосовые кущи, корабль рано или поздно берет курс домой. Он тянет за пунктирную нить и узлом затягивает за собой воображаемую карту. Ломаются очертания, комкается евклидово пространство и на потолке остаеться четко очерченный профиль. Ее профиль. Так начинался и так длился каждый Юрин день. Он лежал на кровати, протягивал руку к бутылке с ромом, отпивал и смотрел на нее, а она-на него. Все остальное потеряло смысл после ее похорон. Исчезла ревность, исчезли все остальные импульсы, заставляющие нас каждое утро вставать с кровати и жить полной жизнью.
Пошарив под кроватью, он вытянул бутыль и глянул сквозь мутное стекло. Пусто. Юра побрел в кухню- может что и осталось еще после двухнедельного запоя? По крайней мере, он очень на это надеялся. Пустую бутылку прижал ко лбу. Голова раскалывалась. В луже на кухонном столе он себя не узнал- какая-то помятая личность с торчащим из уха рогом. Юра почесал отросшую щетину и вспомнил запись на автоответчике. “Мать приезжает через два дня”- сказал он своему отражению. Мысли были тоже какими-то истертыми и помятыми, как записки карандашом на клочках бумаги, которые они оставляли раньше друг другу. Мать поможет разгрести все тут... а когда это было... когда проверял автоответчик? Надо бы еще раз прослушать и сьездить встретить. Он пошел было к телефону, но встал на полдороге и зажмурился. Весна дышала в распахнутую балконную дверь свежестью и легкими, ненавязчивыми запахами. Солнечные зайчики плясали по хмурой Юриной физиономии. Он ухмыльнулся и шагнул навстречу теплому утру. Было еще не жарко, некоторые деревья только оправились от холодов и пускали все свои жизненные соки в темные наросты, которые трудно еще было назвать почками, другие уже зеленели вокруг, окутывая все под собой пятнистой тенью. Юрик курил и щурился на солнце. Голову постепенно отпускало. Пролетели какие-то первые насекомые. Он отмахнулся от их назойливого роя. Жизнь кипела вокруг, все постоянно двигалось куда-то и меняло форму, как будто крутили пленку в ускоренном режиме. Как отрывок, где гусеница на глазах превращаеться в бабочку. Юра ушел обратно в темноту своей квартиры, где время текло неспешно, если не остановилось вовсе.
Кто-то бешено колотил в дверь. “Именем закона”, “Полиция”, “Открывайте немедленно!”- доносилось оттуда. Это бурный и изменчивый мир не мог оставить его в покое. Он врывался в каждую щель. Юра повернул ключ в замке и отдался на волю иссиня черных волн, врывающихся в его квартиру, мнущих его плоть и забирающих его свободу. На черта она ему теперь? Он словно смотрел со стороны на свое белое исхудалое тело, безжизненно висящее на вывернутых руках. Он не ощущал ни боли, ни страха- все стало одинаково и безразлично вокруг. Он даже не поднял головы, когда чеканным шагом к нему подошел подтянутый полицейский и так же четко и отрывисто что-то начал говорить. Он не расслышал сначала, о чем шла речь, лишь губы сами шептали- “Делайте со мной что хотите, мне все равно”. Потом смысл начал проступать- через все сразу- как на негативе, а не только через фразы. Жилистые руки с отбитыми костяшками, торжествующий, но чуть покровительствующий взгляд сверху вниз, расставленные широко ноги и самоутверждающе откинутый пиджак- так, чтобы было видно табельное оружие в кобуре. Его обвиняли в убийстве Мари- той девушки, которая значила для него все. Реальность постепенно теряла наполнявшие ее смыслы- ему даже показалось, что он начинает сходить с ума. Как еще обьяснить невозможность, нереальность происходящего с ним? Юра лишь молча наблюдал и фиксировал обрывки своих мыслей, пытающихся все рационализировать. Он плыл по темному коридору, и свет из открытой двери притягивал его все ближе и ближе. Это походило на какой-то древний ритуал, и было еще что-то от театрального действа- что вносило некую фальшивящую интонацию в общую мелодию. Потом хлынули волны рук в кожаных перчатках и омыли его. Юра был чист перед самим собой и невинен перед другими. И потому готов ко всему, что ждало его впереди.
“Подумать только, Алена Ивановна”- размазывая по внутренней стороне чашечки кофейную гущу, начала полная дама в возрасте- “Юра, сын нашей Нюрочки…” “Да бросте вы! Пустой он человек, и поделом ему”- перебила ее собеседница- “Обзавидовался он, Пульхерия Ивановна, что выбрала человека достойного, умного, а не голь перекатную”. При этом суховатая старушка причмокнула губами и положила свою руку сверх руки своей слушательницы. “Мари девушка зрелая, понимает что хозяйством надо обзаводиться, детьми”- продолжала она, покачивая утвердительно головой в такт своим словам- “Прямо как я в молодости”. На последних словах она подняла кверху высохший указательный палец, будто ставя точку в конце своего поучительного рассуждения. “Ах, Алена Ивановна, у него же любовь! Така любовь- жизни себя хотел лишить за-ради нее”- колыхая телесами, возмущалась Пульхерия- “От смерти не убежишь, но и от жизни своей тоже”. При этом она заглядывала в чашечку, словно ища там подтверждения своим словам. “Именно, Не убежишь! Не спрячешься от своей совести, везде достанет!”- грозя пальцем, повизгивала Алена Ивановна. “Грех так говорить, что вы думаете он и убил? Мальчик-то такой честный, вежливый- ну не мог он этого! Не верю!” “Убил! Он и убил! А потом видать так намучился, что и руки на себя наложил, и умом тронулся!” “Не может такого быть! Вы плохо Нюру знали! она не так его воспитывала” “Как есть говорю! Убивец он и есть!” Кофейные чашечки во время этой горячительной беседы подпрыгивали под напором бюста Пульхерии Ивановны и позвякивали от подвизгивания ее менее богато одаренной природой собеседницы. Наконец они не выдержали этого двойного напора, жалобно звенькнули напрощанье и упали со стола. Наваристый черный кофе образовал несколько лужиц на полу и примирил спорщих, забрызгав их обеих в равной мере. Кофейная гуща из чашечки Пульхерии Ивановны застыла на середине комнаты в образе какой-то уродливой усмехающийся рожицы. “Ах!”- только и смогла сказать на это наша дородная хозяйка чашечки.
“Так точно. Он сумашедший” “Вы уверены?” “Вот экспертное заключение” Один из говорящих четким, механическим движением открыл папку, вынул лист и положил перед сидящим. В кабинете было темно. Старенькая лампа наделяла одушевленностью лишь то, что охватывала своим светом- старые, узловатые руки сидящего за столом, лист желтоватой бумаги с сиреневыми разводами печатей, да на секунду мелькнувшие руки его собеседника- со взудтыми жилками и с содранной кожей на костяшках. Скрипнул стул. Закашлялся сидящий и звякнул графином, наливая себе воды. “Он признал свою вину?” “Нет. Алиби не подтвердилось” Лист испуганно трепыхнулся в круге света и снова замер. “Асфиксия. Не дымом?” “Проводом сэр. Нашли отпечатки. Его отпечатки” Щелкнула зажигалка. Блестнули стекла очков в темноте, а в них- размытые, призрачные белки глаз. Заструились клубы дыма, размывая на столе четкую грань между светом и тьмой. В облаке накуренного воздуха трепетали тени. Из-за этого казалось, что руки сидящего скорчились и пошли мелкой дрожью. “Что еще?” “Это все, сэр” Жилистая рука потянулась за протянутым листком. Зарделись костяшки. “Вы пытались убедить его подписать признание?”- это прозвучало скорее как утверждение, нежели чем вопрос. “Пытались. Безуспешно, сэр” Пальцы соприкоснулись с поверхностью листа и он плавно уплыл в темноту. Тени, как в древнеиндийском театре теней, жили своей жизнью. Казалось, это чья-та зубастая пасть схватила нечто нежное и трепещущее и унесла восвояси.
Я летел по улице, как летают люди на картинах Шагала. Я просачивался сквозь тугие решетки, сквозь тусклые стекла в бойницах и ничто не могло удержать меня. Мир перестал быть равнодушным и серым. Где-то там, высоко, меня ждала она. Моя Мари… Я улыбался ее глазам, зовущим меня вверх и кинул последний взгляд назад. Тело мое, которым я был еще мгновение назад, выглядело неуклюжим и неудобным в моем новом качестве, как остатки личинки для вылупившийся бабочки. Вокруг него уже копошились какие-то фигуры, и все что они делали казалось смешным. Я с интересом наблюдал за ними, как наблюдает естествоиспытатель за каким нибудь редким жучком. Щеки их вздувались и в такт им двигались брови и выпячивались от натуги глаза, и каждое малейшие изменение их мимики четко фиксировалось моим новым зрением. Это напоминало медленную сьемку в фильме National Geographic, который показывали прошлый раз по телевизору. Пухленькие конечности их передвигались в тугом воздухе; они спешили, пытаясь всюду поспеть. Это была копошащаяся жизнь, потеющая, испражняющаяся и потребляющая. И Я жалел ее за эту беспомощную зависимость. Как русские женщины с добрым сердцем жалеют бомжеватых алкоголиков, не находящих в себе воли пересилить порок. Мне захотелось даже как-то замедлить свое воспарение и помочь этим смешным, неуклюжим существам. Подставить веточку к перебирающему ногами опрокинутому жучку. Но сила, вытягивающая меня все выше и выше была несопоставимо силнее моих желаний. Я улетал туда, где будет хорошо, и откуда я как бы ненадолго вышел. Что-то было родное в этой тянущей меня за шиворот силе, что-то щемяще-близкое, отчего я сам подпрыгивал и старался ей помочь.
Думается, я вас начинаю понимать. Я слишком резко перешел от действий героя к описанию его внешности, и от этого- к описанию его профессиональных качеств. В первом случае плавность перехода от действий героя к описанию его внешности вы достигаете упоминая его имя и продолжая использовать его как обьект, а свитер- как субьект, а не наоборот. Потом вы оисываете его с точки зрения третьих лиц ("людей"), а не от автора, облегчая переход к другим персонажам. Поправьте меня, если я что-то неправильно понял. В связи с этим у меня к вам просьба: Вы случайно не знаете, где можно в сети почитать на эту тему- по плавности переходов, с вот такими же наглядными примерами? А что вы думаете о моих попытках описаний-метафор (не знаю так ли это правильно назвать?)-например-"Отбрасываемые ими тени на полу совокуплялись в многорукого колыхающегося монстра- пляшущую богиню Кали, попирающею тело своего мужа Шивы. Или огромного осьминога, пытающегося что-нибудь ухватить своими щупальцами."Стоит так делать или нет?
P.S.: Если интересно, могу пояснить "стараясь забирать как можно выше". Режиссер старается продемонстрировать актерам "как надо сыграть сцену", говоря женским голосом. Это ему в жизни и по специальности уметь не обязательно, поэтому не совсем получается. Отсюда и не просто "женским голосом", а "стараясь забирать как можно выше". Теперь, конечно, мне понятно, что я это недостаточно хорошо артикулировал.
Спасибо за комментарий. Я только после его прочтения заметил про "Саньку" и излишнюю хаотичность. Мне как-то наоборот хотелось убрать затянутость и неторопливость повествования и вышло как будто вырвали клочья из книжки раз в двадцпть длиннее. Только насчет синонимов мне неясно- вы не могли бы показать мои ошибки на примерах, и как с этим бороться? И если не затруднит, как лучше выровнять переходы между предложениями, сделать их более плаными?
Согласен с предыдущим автором комментария. Синонимы, друг, синонимы. И попытайся связывать предложения. Очень трудно читать. Без "Цитрамона" не обойдешься.
Спасибо за комментарий. А не могли бы вы уточнить насчет синонимов, привести примеры? И насчет связанности предложений мне не совсем ясно. Я как мог, старался избежать затянутости и серости- и видимо переборщил. Видимо, слишком ужал текст- так что от тела одни кости остались. Если вас не затруднит, можете посоветовать как лучше его сгладить?
0
