Венизелос.
Венизелос...
Где ты теперь, Венизелос? Ты вел нас за собой, ты призвал нас, оторвал от родных домов, ты говорил о величии, что наш народ пронес через века, ты убедил нас... Посмотри же теперь: горит родная Смирна, и наши головы в руках ухмыляющихся солдат, кровь течет по улицам города и растворяется в огне. Спой мне, Элени, своим нежным голосом о том, как гнали по улицам старого Хризостома, расскажи своему Йоргису, как вырывали седую бороду из морщинистой сухой кожи, как горело его лицо, как замутившиеся от времени глаза проткнули штыком, и кровь текла вперемешку со слезами, а чтобы не слышал он тихого голоса Бога отрезали уши, чтобы не чувствовал он запах жертвоприношения отрезали нос и кололи, кололи, кололи ножами, пока не умер старик в пыли, убитый жалостью критского наемника, спой мне об этом, Элени, спой. Ты уплываешь на корабле, я же должен остаться: мне 19 лет.
Удовлетворение их ненормальной чувственности
завершено. Они встали с матраса
и одеваются поспешно, не разговаривая.
Покидают дом по отдельности, скрытно,
как-то напряженно идут по улице, словно
подозревают, что что-то в них выдает,
в какой постели валялись они совсем недавно.
Но именно так жизнь художника набирает свое.
Завтра, послезавтра, годы спустя могучие стихи
сочинятся, а их начало здесь.

Бей громче в бубен, Элени! Нежнее трогай струны на бузуки, Ставрос. Холодный, мрачный коридор... Я слышу, как ты поёшь, Йоргис. Тихая тека, осунувшиеся лица и тяжелый дым гашиша. Все взгляды сегодня только на нас, все слушают лишь нас. Перезвоны колокольчиков, и маленький турок, оказавшийся здесь по случайности, подносит трубку твоему опустившемуся отцу. Помнишь его, Элени, в годы ушедшей славы? Сколько врагов им было перебито, сколько женщин спасено и столько же перепорчено. Давайте споем, друзья, еще одну печальную песню о Смирне, давайте поплачем над горькой долей матери отчаяния. Еще громче, Элени! Бей в бубен так, будто от этого зависит жизнь твоей матери. Вспомни о своем нерожденном ребенке, Элени. Бей стаканы, старый Бабис! Пусть звенит стекло похоронным маршем, пусть задыхаются в угарном дыме воспоминания о потерянном величии. Никогда не умолкнут бузуки в теке! Подойди ко мне, Димитрис! Первый шаг: пробуждение, второй — боль. Сожаление, возрождение, стенание, крики, молитва, бравада, смерть, - вот что такое зейбекико, Димитрис. Станцуем еще раз, покуда жив голос Элени.
Ах, вот ты вошел с неясной
своей привлекательностью. В истории всего несколько
строчек о тебе,
тем вольнее я лепил тебя в своем воображении.
Я лепил тебя красивым и полным чувства.
Мое искусство придает тебе черты
мечтательной, располагающей прелести.
И с такой полнотой вообразил я тебя,
что когда ночью лампа
стала гаснуть, я дал ей погаснуть.

Нет, не закончилась печаль на каменной земле Эллады. Напрасно умирали отцы, напрасно истончались в горе материнские сердца, напрасно отнимали младенцев от груди. Так что же теперь, Элени? Изгнание? Нам не дадут воды, чтобы пить, не дадут хлеба, чтобы есть, нам нельзя дышать воздухом, нам запрещено петь. Понимаешь, не мы стояли у Сакарьи, не нас рвали на тысячи маленьких кусочков при Думлупынаре, не нас спасали из Чешме — теперь мы враги. Но какая нам разница, Элени? Покуда мои пальцы не отрублены, а твой язык не вырван, мы можем петь. Мы будем петь! Спой, Элени, про мать отчаяния Элладу, подойди, Димитрис, мы станцуем зейбекико, как сотню лет назад. Пройдет три года, и Метаксас назначит всей стране День Охи, но что до тех пор, и что случится потом? Тебя сгноят в тюрьме, Димитрис за поддержку коммунистов, тебя изнасилует солдат, Элени, за кражу хлеба для восьмидесятипятилетней матери, а меня унесет бурей за границу, где на выжженном пейзаже Хиросимы я буду вспоминать, как плакал луг твоими слезами.
– Чем объяснить внезапное смятение
и лиц растерянность? И то, что улицы
и площади внезапно обезлюдели,
что населенье по домам попряталось?
– Тем, что смеркается уже, а варвары
не прибыли. И что с границы вестники
сообщают: больше нет на свете варваров.

Эй, как скучно мне, Тетос, как больно мне! Никто больше не поет ребетику, никто не танцует зейбетико. Вспомни ушедшие годы, мой старый друг, вспомни нежные трели голоса Элени, вспомни, как делали мы, обнявшись, девять шагов, сколько стати было в Димитрисе. Эй, Тетос, ушли те годы. Что теперь нам за дело до политики, 64 года мне, Тетос, а тебе и того больше. Ничто не приносит успокоения двум старикам. Что нам за дело до Эллады? Все ушло, все теперь безразлично. Нам некому хвастаться о подвигах, теперь говорят, что от нашей трусости загорелась Смирна, нам припомнили о домах, что подарили, а должны были подарить петлю за предательство. Сколько раз ты сидел в тюрьме, старик? Ты там слышал проповедь Хризостома, которую не смог заглушить весь оркестр тысяч турок. Теперь о тех днях храним память только мы, с нашей смертью она исчезнет в черной бездне кителей, как исчезли Софокл и Аристофан. Все проходит, Тетос. Давай, пока никто не видит, вспомним, что было в теках, давай сделаем девять шагов.
Нет, Тетос, ты не танцуешь, как Димитрис. Никто так больше не танцует. А, впрочем... Все ушло. Прощай, моя Элени, последнюю розу оставляю на твоей могиле.
Когда он ушел, я нашел на полу под стулом
алый клок ваты, оставшейся от перевязки,
ваты, чье место – мусорное ведро.
И я прижал эту вату к моим губам,
и стоял, так держа ее, долго-долго –
прижимая к губам моим кровь любви.

Писта! Бузукия! Скиладико! Заходи ребята, заходите все. Сегодня мы танцуем до упаду, танцуем всю ночь напролет! Прочь проблемы и смятенье, к черту пусть идет война, мы танцуем до утра! Кто сегодня с микрофоном выйдет нас развеселить? Ремос, Каррас и Сфакьянис, следом Терзис и Плутархос. Заходи, бросай одежду прямо под ноги людей, эти танцы, эти звуки в мягком сумраке огней не позволят разреветься даже шлюхе под мостом, хотя шлюхе одиноко, ну а мы с тобой вдвоем. Старых песен обаянье толщей времени стереть никому не удавалось, потому мы и поем. Что сегодня мы имеем, что мы будем танцевать? У нас с тобой богатый выбор: хасапико и сиртаки, нисиотика и сирта. Запах пота так прекрасен, открывай скорей бутылку, обними меня покрепче,
милый друг.