Город NN., если вдуматься, не является существенной частью моей биографии попросту потому, что прожил я в нём всего лишь один год. Один год – срок незначительный, даже если смотреть на ситуацию глазами пятнадцатилетнего ребёнка, коим я являлся, когда мои родители приняли решение поселиться в этом самом городе прямо на берегу небезызвестной для многих из вас реки. И когда сейчас, по истечении солидного промежутка времени, я пытаюсь понять для себя, почему тот год стал таким важным для меня и почему тени многих жизненных открытий, которые я совершил в то подростковое время, до сих пор мелькают то тут, то там на моём жизненном пути – я нахожу для себя несколько объяснений.

Прежде всего, я был юн. И юн я был не просто в том смысле, что мне было мало лет, а в том, что я вступал в период юности, пубертатности, подросткового созревания: называйте это как хотите, но в теле моём, в организме, творилось что-то по меньшей мере не адекватное, а по большей – даже пугающее. Если вы пережили этот период, то мне нет никакого смысла углубляться в подробности: вы и сами прекрасно знаете всё про эти прыщи, неформатные выпячивания организма в неожиданных местах и в неожиданное время, а также различные перепады настроения, максимализм, уверенное желание победить зло во всём мире (или же – его возглавить), а также чёткую уверенность в том, что даже с насущной финансовой несостоятельностью можно привести человечество к светлому будущему, к которому это глупое человечество всё никак не может доползти.

Другой дополняющий факт в особенность этого года – нестабильность. Всего. Но в первую очередь – положения моих родителей. Они попеременно пытались найти работу, которая бы устраивала всю семью и не попадала бы под описания каких-то плохих экономических слов, которые то и дело доносились по вечерам с нашей кухни. Но сделать это было трудно, а по меркам реальности оказалось и вовсе невозможным, и – вполне себе закономерно – мы покинули город NN., хотя те самые плохие экономические слова ещё долго преследовали нас от города к городу, в итоге оказавшись увековеченными в названии моей специальности, которую я в данный момент с какими-то невидимыми гирями на сердце пытаюсь получить.

В копилку нестабильности добавлялись проблемы с моим самоосознанием. Прежде всего, мне не хватало принадлежности. Как мне думается, какая-никакая принадлежность должна присутствовать в жизни каждого человека, а уж тем более – открывающего мир подростка. Когда я раньше во дворе играл со знакомыми и незнакомыми детьми во всякого рода игры, в которые обычно играют дети во дворах, прерываясь лишь для того, чтобы с каторжным видом сбегать на двадцать минут домой и съесть по тем меркам наипротивнейший борщ – то тогда во всех играх у нас был так называемый домик. Домик спасал от всего: от гонящегося с истеричным видом Федьки, от слабости в покусанных беспощадными комарами ногах, от проблем с ориентацией в пространстве и, в исключительных случаях поразительной дипломатии с моей стороны, даже от мальчика Кирилла, который рьяно ненавидел всех пребывающих в домике больше десяти секунд, которые он отсчитывал, загибая пальцы с обгрызенными ногтями. Так вот, из-за постоянных переездов родителей я никак не мог уложить у себя в голове, что для меня есть мой "домик" в масштабах мира сего, куда я буду в туманно-отдалённом будущем привозить батончики "РотФронт" на Новый Год. Я догадывался, что мой "домик" спрятан где-то на пространствах нашей Великой страны, но этой информации было недостаточно, чтобы чувствовать себя защищённым – ровно также как не хватало мне уверенности в себе, когда, приезжая к бабушке, каждый раз мне приходилось носить штаны моего двоюродного брата на пять размеров больше, которые так и норовили упасть и представить всей семье и гостям моё нижнее белье с ёжиками, которых мама в свою очередь бережно выбирала в местном Доме Быта. Только если в ситуации с ёжиками я ещё мог принять хоть какие-то превентивные меры из разряда обматывания резинки штанов два раза вокруг моей по-юношески идеальной талии, то с отсутствием "домика" я искренне не знал, что делать.

Существуя без этого условного "домика" (по крайней мере, на уровне моих мироощущений), я перенаправлял своё внимание и силы на постоянную бдительность, осторожность и раздумья о ежеминутной возможности возникновения какой-либо неприятной ситуации, которая подкосила бы равновесие моих жизненных балансов. Иными словами – я боялся. Но одно дело – бояться, а совершенно иное – бояться неизвестно чего; от последнего вся моя молодая дерзость, резвость, трудоспособность и концентрация были разбавлены, что негативно сказалось на моей учёбе в школе номер пять города NN. Сколько папа ни пытался внушить мне важность теоремы Виета, я не находил его аргументы достаточно вескими, чтобы уделять алгебре хоть на минуту больше времени, чем я ей уделял до нравоучительных бесед. И алгеброй дело не обошлось. Чем меньше я вдумывался в глубинную суть школьных предметов, тем быстрее от меня эта глубинная суть улетучивалась и, как следствие, вовсе пропала с горизонта. В свою очередь это породило дополнительные проблемы в поле моей будущей профессии, которую по диким уверениям родителей я должен был бы по-хорошему определить к концу восьмого класса. Мне не хотелось быть ни космонавтом, ни банкиром, ни директором зоопарка, в роли которого – со слов моей классной руководительницы – я бы преуспел, ни даже дворником, перспектива которого, по мнению родителей, росла экспоненциально каждый раз, когда они заглядывали в моей дневник. И, как вы возможно доказываетесь, это всё лишь добавляло в котёл общей неопределенности.

Мне нестерпимо хотелось безопасной одинокой свободы. Если говорить метафорично, то мне хотелось бы найти бескрайнее поле и сесть в его самой что ни на есть середине, где меня бы никто не достиг и откуда я бы легко увидел, если бы кто попытался. Но загвоздка была в том, что поля не было. Зато была река. Река была – отдать ей должное – прекрасная. Лишь она тогда и спасала, охлаждая мой детский пыл и успокаивая все фибры души, так интенсивно колеблющиеся во время того, как я пробирался через все испытания, устанавливаемые для меня то родителями, то школой, а то (бывало и такое) самим собой. Так как река – одно из немногого, что я искренне лелею в своей душе и потому, что вы её скорей всего знаете, я вам не скажу, как её зовут и где её найти, но не рассказать про неё я просто не могу.

Дом наш находился на своего рода холме, у подножья которого река и текла. Вниз с холма когда-то давно какой-то мне неизвестный (но явно – очень хороший) человек сапёрной лопаткой, сделанной – быть может – ещё при царе, выкопал ступеньки. Ступеньки были добротные, сделанные с умом, но абсолютно беспомощные во время дождя, который превращал их в своего рода кашу-малашу, которая по виду чертовски походила на ту, что я каждое утро по воскресеньям был обязан съесть, чтобы меня отпустили восвояси. Такого рода лестница резко вела к берегу реки. На берегу слоя в два, а местами – в три были выложены бетонные – я никогда не знал, как их назвать, и это до сих пор тайна для меня – то ли волнорезы, то ли защитные стенки, то ли декоративные пласты, но это, в общем, были бетонные плиты, диагонально размещённые по отношению к реке. На этих плитах я и любил проводить своё свободное время: порой – слушая попсовую музыку с плеера своих одноклассниц, а порой – делая мелкие зарисовки в блокноте, подаренном мне в школе на Двадцать третье февраля. Временами я даже выпивал незаконную бутылку пива, располагаясь под таким углом, чтобы ни одна живая душа не смогла засвидетельствовать преступление такого масштаба для моих незрелых лет. Один даже раз – чего греха таить? – я на этих плитах и при этой реке попробовал свою первую сигарету.

Тогда мы с Ваней, по тогдашним меркам – с другом близким и преданным, отыскали в трещине бетонных плит незаконченную пачку сигарет. План был прост – попробовать запретное. Я до сих пор время от времени вновь проживаю через то щекочущее волнение, которое всецело овладело мной, когда я пробирался на нашу кухню, чтобы вместе с картофельным пирожком своровать пачку спичек. Ставки были высоки, и я это прекрасно понимал: если родители заметили бы недостачу пачки или пирожка (или хуже – пачки и пирожка), унюхали бы от меня что-то, что им никак нельзя было унюхивать или каким-либо другим образом прознали бы про наше злодеяние, то последствия могли быть настолько удручающими, что моя даже на тот момент богатая фантазия не могла нарисовать все масштабы этих последствий…

Не знаю, как много из вас впервые пробовали курить и каковы были впечатления… У меня же, перед тем как я это попробовал, на задворках сознания существовала версия, что это может быть не самый приятный опыт в жизни. Когда ты долго чего-то ждешь или о чём-то думаешь, то с каждым днём воздушный шар твоих ожиданий надувается всё больше и больше. Удивительно, что этот условный шар никогда не лопается, и к моменту, как тебе удостаивается возможность что-то попробовать, он достигает таких размеров, что – кажется – все эти ожидания и надежды, ну, просто ничего не могу иметь с реальностью. Так оно чаще всего и оказывается. Вот и мой шар всех ожиданий крутости от курения лопнул в миг. Ну да – курю, ну да – несет от меня дымом как от крутого пацана, ну да – вроде как-то спокойнее стало, а вроде и нет, и что мне с всего этого? Не отыскав ответа на последний вопрос, я не продолжил курить и с тех пор беру сигарету в руки лишь в редких случаях, да и то скорее, чтобы вписаться в какой-нибудь атмосферный разговор на какой-нибудь загородной веранде с каким-нибудь куряще-милым человеком. Ваня же, друг мой, видимо отыскал иной ответ на уже упомянутый вопрос и стал регулярно воровать спички с родительской кухни. Что он думает сейчас об этом всём, я – увы – не знаю: после того, как я с родителями покинул город NN., мы никогда не разговаривали.

Чтобы уже не возвращаться потом к этой вредной привычке, я – пожалуй – добавлю ещё пару важных, на мой взгляд, впечатлений. Ещё в незапамятном детстве, я никогда не мог понять, почему люди курят. Ну почему такое уму немыслимое количество человек подвергает себе такому немыслимому вреду? Пахнет плохо, стоит плохо, здоровью плохо – так а где же то самое « хорошо » во всём этом безобразии? Я спрашивал многих: зубастых старшеклассников, тётю Люду из соседнего подъезда, водителя пригородного автобуса, который провозил меня без билета, двоюродного брата, сотрудника бакалеи и многих других, мнение которых в той или иной степени казалось мне значимым. Но никто – повторюсь – никто из них не дал мне исчерпывающего ответа на вопрос о выгоде курения. Да ладно уж исчерпывающего, никто из них не дал мне ответа как такового; чаще всего после моего вопроса они глубоко вздыхали, произносили чрезмерно многозначительное « ну… » и оставляли мой вопрос в какой-то бойкотной изоляции, переключаясь на другой сюжет в разговоре или – более банально – закуривая очередную сигарету. Открыть все карты перед вами, одной из причин, почему я попробовал курить, было моё зудящее во всех приличных и неприличных местах желание понять, что же люди в это всём всё-таки ценят и – возможно, к вашему удивлению – я понял. Для меня это всегда стало ассоциироваться со спокойствием: искусственным, туманным, химически-насильно затянутым в мою жизнь, минутным, иллюзорным, – но всё-таки спокойствием. Для меня сразу прояснились многие напряженные сцены из фильмов, в которых главные герои хватаются за пачки своих Мальборо после пылких разговоров, любовных сцен, эксцессов и судьбоносных решений. Что так и осталось для меня загадкой, тем не менее, это почему никто из опрошенных мною индивидуумов не дал мне никакого толкового ответа на мои попытки докопаться до истины. Может, я спрашивал не тех людей? Вот если меня кто бы спросил – я бы непременно рассказал!

Давайте, наверное, вернемся к реке, от которой я по наклонной плоскости скатился к вещам куда менее возвышенным. В те далекие пятнадцать лет, мне всегда было интересно, как реки работают. Вот когда вы сидите на берегу реки и смотрите на неё, то она представляется вам – по-простому выражаясь – большой. Как бы вы ни пытались, у вас никогда не получится измерить реку, обнять её, объять её, количественно или качественно определить, подвинуть, поднять, поделить, оградить это единое целое. С такой позиции, мне моя река всегда воспринималось как статично-громадное, постоянное существо, которое было всегда там, где я ожидал его увидеть, которое никогда от меня не пряталось и не убегало. Река была всегда со мной, когда мне это было нужно, и то рождало во мне своего рода спокойствие, критически необходимое в связи с событиями, о которых я упоминал прежде. В то же время я часто задумывался о круговороте веществ в природе. Вбитый в мою голову учительницей окружающего мира принцип того, что всё в природе динамично и циркулирует из одного места в другое, не давал мне покоя. С моими лимитированными (и во многом – упущенными) знаниями химии я иногда думал о реке как об огромном полигоне, по которому молекулы воды истерично носятся взад и вперёд, вращая свои электронные орбитали во все стороны света. Мне представлялось, что вот та река передо мной, с какой-то молекулярной точки зрения, через минуту, через час, день, месяц, год, даже через каждый момент становится другой. Она все также включает в себя одинаковые водные молекулы, но они уже другие, они приплыли с течением, а те, на которые я смотрел полчаса назад, уже давно уплыли дальше. Когда я вдавался всё дальше и дальше в эти теоретически определения того, чем моя река являлась, я всё больше и больше поражался, как она может вмещать в своей сущности два полярно разных единства. Её непоколебимая громадность и спокойствие с её сосуществующей внутренней хаотичностью по-простому завораживали меня. Сейчас – по прошествии времени – я думаю, что они не только завораживали меня, но – что, наверное, важнее – отражали меня как человека внешне спокойного, временами даже раздражительно пассивного, но с бурей микроскопических элементов внутри, которые трудно было упорядочить и привести к закономерному равновесию. Так мы и жили: я с рекой, а она – без меня, чему я – сказать вам самую правду – был несусветно рад.

Если от нашего дома пойти в противоположном реке направлении и идти так минут двадцать, не сворачивая, то можно выйти к городскому вокзалу. Ещё можно взять сорок пятую маршрутку и доехать за семь минут, но маршрутка – когда мы жили в городе NN. – стоила ровно столько же, сколько и пирожок с яйцом и луком в школьной столовой, поэтому я всегда экономил и ходил пешком. Вокзал, после реки, был моим вторым любимым местом в городе. С ним я никогда не ассоциировал те спокойствие и необъятность, что были лейтмотивами любых ощущений, связанных с рекой; вокзал же всегда был для меня магически-реальным способом перемещаться по пространствам огромным для ребенка моих лет в то время, но – более значительно – он являлся порталом для связи со другими людьми, прибывающими из других пространств или отбывающих из моего.

Все вокзалы мира (про мир – это я обобщаю, но в России – верю – это наблюдается) похожи друг на друга, хотя и каждый отдельно взятый вокзал интересен по-своему. Попав на любой из них, вы неминуемо встретите охранника старше сорока пяти лет, который знает наизусть расположение всех аптек, супермаркетов, банкоматов, пивных ларьков, пиццерий, телефонных будок, почтовых отделений и других важных городских объектов в радиусе XX. минут ходьбы туда и обратно, где XX. – средняя стоянка проходящего поезда через этот вокзал. Вы также натолкнетесь на пару ларьков с едой, водой, прессой, карточными играми и – я видел и такое – последними моделями эпиляторов для ног, все из чего цену будет иметь, как говорит моя бабушка, космическую. Трудно избежать встречи с камерой хранения, где дяденька по пальцам считает и, при хорошем развитии обстоятельств, в столбик умножает, сколько вы должны ему заплатить. Билетные машины, огромные табло, вывески о террористических предосторожностях, тощие и уставшие от жизни немецкие овчарки, металлодетекторы, удручающе маленькое количество розеток для зарядки вашего телефона, монотонно-записанный или безразлично-надзирающий голос тётеньки из, как говорит мой папа, матюкальника, а ещё атмосферные туалеты, сплочающие людей комнаты ожидания и дух постоянного движения, – всё вы сумеете там найти!

Больше всего, однако, я любил людей. Мы бы с вами сильно покривили бы душой, если бы назвали меня человеком социальным или – не дай Бог – общительным, но моя коммуникативная неловкость ничуть не мешала мне любить людей и, уж тем более, наблюдать за ними. Вокзал – место, наполненное эксклюзивными зарисовками всяческих жизненно-правдивых моментов: ссор братьев и сестёр, властвования мужчин над женщинами и – справедливости ради – женщин над мужчинами, забывчивости, любви, ненависти, обиды, бедности и богатства, вкуса и его отсутствия, силы и слабости, юности и зрелости, – словом, трудно найти то, что не отражали бы ежедневные вокзальные сценарии. И при виде всех этих людей в их разных проявлениях и с их разными чемоданами во мне рождалось невыразимое ощущение жизненной квинтэссенции, чего-то непередаваемо концентрированного и правильного – мне хотелось делать фотографии и жить-жить-жить, и эту свою одержимость я перевёл в возрасте пятнадцати лет на новый уровень – я стал регулярно ездить на поездах. Точнее, на поезде.

Из города NN. в город YY. ежедневно в 08:48 отходил донельзя пассажирский и по моим меркам дешевый поезд. В пути он был всего четыре часа двадцать три минуты, после чего я проводил какое-то время бродя по окрестностям областного центра, которым YY. успешно являлся, перед тем, как вновь взойти на борт этого же поезда и вернуться домой. После очередной поездки на дачу с родителями, тётей и котом я осознал всю эссенцию жизни, заключенную в железной дороге, и стал так путешествовать раз в неделю по воскресеньям при условии, что я сделал все уроки в субботу вечером. Родители думали, что воскресенья я проводил у вам уже известного Вани, стараясь постигнуть сущность тригонометрии, и я не мешал им так думать, подразумевая возможность того, что мои путешествия могут – выражаясь деликатно – вызвать у них некоторые вопросы и недовольства. Каждым воскресным утром я забирался в серо-зелёный вагон и занимал своё постоянно-боковое место, с которого открывался потрясающий вид в коридор моего плацкарта. Из раза в раз, когда я надрывал пачку черноморских вафель, купленную на оставшиеся с покупки билета денег, я задавался вопросом, как так получается, что каждую неделю в одном и том же вагоне одного и того же поезда одного и того же направления путешествуют очень сильно не одни и те же люди? По правде говоря, задаваться-то вопросом – я задавался, но эта особенность меня ничуть не беспокоила, а, напротив, увлекала в четырехчасовые наблюдения. Я практически никогда не знакомился с людьми в вагоне, и исключением здесь является Анна Антоновна, которая по субботам возила еженедельно передачки своему сыну, служащему в армейском полку города YY., и которая сама меня приметила, предложив свой вкусно-термосный чай к моим сухомятным вафлям. Обсудив по привычке с Анной Антоновной мои школьные успехи и темп роста её свежепосаженной морковки, я разворачивался к событиям, которые бурлили внутри вагона, и в этот момент я искренне чувствовал, что являюсь частью чего-то большого и значимого. Популяция людей вагона всегда была разной, но она также всегда удивительно передавала то, что где-то внутри меня идентифицировалось как русский человек. Здесь были и режущие помидорчики с огурчиками бабушки, и разгадывающие судоку студенты матфака, и полуголо умирающие от жары студенты других факультетов, которые я не мог определить сходу; там всегда были мудро разговаривающие офицеры запаса, кричащие обитатели детских садов, оториноларингологи (я не уверен в правильности написания этой профессии), молодые пары, пожилые пары, одиноко уткнувшиеся в книгу и/или наушники личности – и все они что-то делали. Карты, чай, разговоры, философские сентенции – всё лилось через край открытых плацкартных купе и заполняло собой вагон, создавая свою уникальную биосферу пульсирующей жизни, и просто быть частью этого всего было для меня событием невероятным и – в какой-то степени – обучающим. За все свои поездки я бесспорно услышал много идей, которые затем прокручивал и на своём субклеточном уровне анализировал, беря от них всё то полезное, что я мог. В большинстве же случаев я просто становился под поток всего, что передавалось мне в этом замкнутом пространстве, мчащемся со скоростью восьмидесяти километров в час, и, закрыв глаза, ощущал. Именно чувство того, что я чувствую что-то новое, неизведанное и не забитое в мою голову перед контрольной работой – именно это ощущение стало ключевым для меня во времена тех поездок. Почему-то моя ежедневная жизнь лишала меня возможности такого мировосприятия, которое – как уже можно было понять – было для меня чем-то до боли значимым и по-простому приятным.

Обратно мой поезд всегда приезжал в NN. безобразно поздно, так что мне приходилось придумывать новые и новые причины при допросах на тему того, что же меня так задержало у Вани… С другой стороны, в какой-то момент родители то ли сдались, то ли стали воспринимать как должное мои поздние явления, и я мог уже об этом не беспокоиться. Что я любил, стоит отметить, так это идти до дома по вечерне-ночному NN.. В течение учебной недели мне никак нельзя было высовываться из дома после заката, так что это была моя единственная возможность наслаждаться ночным городом. Я уже вам говорил, что от вокзала дорога до дома занимает двадцать минут, так вот я выбирал такой маршрут, чтобы она занимала все сорок, и, глубоко вдыхая свободный от пробок воздух, направлялся в направлении, противоположном от кратчайшего пути. Та часть района, где пролегал мой длинный маршрут, была плохо освещена, так что я скорее инстинктивно искал в темноте пешеходную тропу, то и дело отвлекаясь на дома, окружающие меня по бокам. Дома эти светились хаотичным орнаментом окон не спящих людей и издалека более походили на стаю светлячков или группу курящих подростков, выставивших на обозрения свои накаленные бычки. Собирая грязь на вымытых утром мамой ботинках, я всегда был поглощен мыслями – мне неудержимо хотелось найти связь всего того, что я видел за день: моей комнаты с облупленной на потолке побелкой, вокзала, поезда, его атмосферы и людей, Анны Антоновны, музея танков города YY. и вот этих вот мерцающих домов. Такими воскресными вечерами мне всегда казалось, что всё в моей жизни связано невидимой цепью, тянущейся с какого-то недавнего времени, но я никак не мог понять, где эта цепь берет начало, куда она стремиться и какую роль играет в моем существовании. Обычно, когда я начинал задаваться вопросами такого рода, я подходил к набережной реки, не раз упомянутой в этом тексте, и на мгновение казалось, что та цепь, о которой я только что говорил, сомкнулась, закрепилась и определилась… Но потом я моргал глазами, выдыхал застоявшийся в легких, пораженных красотой вечерней набережной, воздух и вновь возвращался к своему стандартно-неопределенному и где-то даже потерянному жизненному состоянию. Я верил, что одно воскресенье откроет для меня какую-то тайну, до которой я, наверное, ещё не дорос, так что я со слегка упрямой уверенностью доходил оставшуюся часть пути, мечтая, как в хипстерских фильмах, то ли о любви под звёздным небом, то ли о бутылке вина, которое все любили в тех же фильмах пить под тем же небом. Дома меня встречала мама, шкворчащие котлеты и холодная подушка, координирующие мою рутинную, хотя – давайте быть честными – вполне достойную жизнь.

Таки-да, мой год, проведенный в городе NN., был тем моментом моей жизни, когда внутри меня установилось некоторое взаимосвязующее звено, которое невидимыми нитями сплетало воедино фрагменты окружающего меня мира, несущие определенную, пусть и не всегда очевидную, ценность. Будь то любопытные попутчики плацкартного вагона, задевающая глубоко внутри мелодия, идеально скомпонованный природой пейзаж, запах утреннего метро, определенный жест руки человека или очень точно сказанная фраза – все такие значительные незначительности, разбросанные на канве моего мироздания, светились как маяки, ведущие куда-то. Они были сваями, на которых держался мост моего самоосознания, с которым – вы знаете – у меня прежде были трудности, и этот мост – пусть и не известно куда – вёл (и до сих пор ведёт) меня очень ярким и стабильным маршрутом. Каждый раз, когда я теперь встречаю что-то, что нашло отклик в моей душе прежде (женщину по имени Анна Антоновна, скажем, или набережную любой мало-мальски пригожей реки), то во мне рождается каскад ощущений и воспоминаний. Что-то, спрятанное глубоко во мне, в трехмерных и физически вполне реальных пространствах моего мозга, носится по моим уникально расположенным нейронам и распространяет электрически-химические импульсы в глубины того, где рождаюсь я как человек или, чтобы быть точнее, как личность. В такие моменты, я нахожу в себе силы поднять голову, распрямить плечи, как мама мне всегда наставляет, и невидимыми движениями прикоснуться ко всему славному, что неразрывно связывает меня с моим прошлым, с прошлым дорогих мне людей, с моим настоящим и даже с моим пока ещё гипотетическим будущем.

Вчера, когда я выходил из круглосуточной библиотеки и направлялся в сторону своего общежития, мне вдруг сильно захотелось покурить. Одолжив сигарету со спичкой у первого встречного, который в довольно поздний час мне очень удачно подвернулся, я взял курс к маленькой аллеи, которую я всегда находил безлюдно-спокойной и симметрично-красивой. Как только я вдохнул первую за последние много месяцев порцию дыма и никотин проник в мою кровь и, как следствие, в мозг – я в ту же секунду мысленно унесся к тем дням, когда мы с Ваней прятались за кустами на берегу такой родной и сейчас такой географически далекой для меня реки. От Вани и реки мои мысли роем поскакали к бабушкиным пирожкам, школьным поискам дискриминанта, моим регулярным воскресным железнодорожным поездкам, домам-сверчкам, размышлениям о собственной принадлежности к чему-либо и более поздним темам подростковой любви и влюбленности, верно-вечной дружбы и веры в Бога, физической слабости и неизмеримой внутренней силы. Мысленно путешествуя между всеми этими отголосками моей жизни, центростремительно приближающимися к моему настоящему, я не заметил, что огонёк сигареты дополз до своего логического конца и чуть не обжог мне пальцы. В тот момент я и решил, что мне стоит поделиться всем этим с вами, кем бы вы ни были. Мне думается, что у каждого человека есть свой город NN., отмечающий некое важное внутреннее становление, которое по прошествии времени пусть и ведет порой к обожженным пальцам, но в общем и целом помогает если не понять, то прочувствовать свой жизненный маршрут, наполненный многими приятными моментами. Всё, что я рассказал, кажется довольно интуитивным и где-то даже банальным, но – так получилось – в моё время не былого никого, кто бы смог мне всё это растолковать, и я рад случайностям судьбы, которые сами натолкнули меня на осознание всего этого.

Если быть искренним, то люди вообще ненадежны в объяснении многих краеугольно важных жизненных концептов, будь то курение или становление личности, спрашивайте вы хоть детей, хоть взрослых. Нам нужно быть более открытыми друг с другом и меньше бояться второстепенных осуждений. Впрочем, это всё слова, действия обычно ценятся куда больше, но для них нужно начать переступать границы своего комфорта.

Я – рискну, а вы?