По нетерпеливым шепоткам и скрипу панцирных сеток под ёрзающими задами Сашка поняла, что она слишком надолго задумалась.
— Седьмая ночь открывается, — начала она сурово и громко, чтобы не потерять окончательно контроль. — Седьмая ночь открывается, и да не помешает нам никто в эту ночь. Да будет прочен наш круг и не разобьёт его никакой случай.
Пока она говорила, все снова умолкли. Сашка направила свет фонарика себе на лицо, снизу, для пущего эффекта. Слова она запомнила наизусть ещё к третьей встрече. А седьмая была последней. Так гласила инструкция.
— Пусть ночь откроется словами, — закончила свою часть Сашка и передала фонарик сидящей справа от неё Нинке.
Нинка приняла его и начала говорить. Говорила она спокойно, медленно, на самой границе невыразительности. Но это была обманчивая скучность. Истории Нинки, хорошо обработанные в ее голове многими годами чтения классической и не очень литературы, пробирали до самых кишок:
-- Моя прапрабабка в начале прошлого века работала служанкой у одной богатой семьи, – начала Нинка, как будто с листа зачитывала. – Ещё до революции это было, в Петербурге. По возрасту моя прабабка была тогда примерно как мы сейчас – лет тринадцати-четырнадцати. Звали её Лукерья, Лушка...
Ковалёв фыркнул было, но умолк после крепкого тычка в бок от Виталика. Нинка, как будто и не заметила этого всего, она уже была в рассказе: – Лушка в доме на стол накрывала, по разным поручениям бегала. И была в этой богатой семье дочка Татьяна, барынька. Чуть старше Лушки. Они, конечно, дружить не могли – крестьянская девчонка и барынька, но какая-то была между ними симпатия. Пришла пора барыньку на первый бал вывозить. Лушка волновалась, как будто это её на бал везут. Да весь дом волновался. И так случилось, что после первого же выезда барыньке предложение сделал один богатый и знатный человек. Барынька за него идти не хотела, только родители её уговорили – слишком уж брак выгодный. Лушка весь день в людской за Танюшу плакала, потому что этот жених был ужасно старый – лет сорока, и никакой любви у Танюши к нему не было. В общем, обручились этот старик и барынька, только тут его здоровье подвело – пришлось уезжать на воды за границу. А невесту решено было вывезти пока в деревню, подальше от городских соблазнов. Так весь дом следом в деревню и переехал. И Лушка тоже. Дело это случилось в декабре. Барынька со времени помолвки была невесёлая, а в деревне совсем нос повесила – уж очень там скучно зимой было. Всех развлечений – вышивать да под пианино петь. Только неделю спустя Лушка заметила, что Танюша изменилась, ожила, повеселела. Румянец во всю шёку, глаза блестят. Как будто влюбилась в кого. А в кого тут в деревне влюбишься? Молодых парней нет, либо сопливые либо седые все. Да и крестьяне. Родичи-то её сначала на письма думали – как раз тогда пришло первое письмо от жениха Танюшиного. Но Лушка-то знала, что не могла барынька из-за нелюбимого так радоваться. А в то, что уже Танюша его полюбила – не верилось ей. Вот однажды Лушка поднималась наверх к барыньке, чтобы свечи поменять, слышит – за дверью голоса. Барынька с кем-то вроде говорит. Голос второй молодой, незнакомый, мужской. Так Лушка за дверью и застыла – войти не решается и уйти жалко. Очень уж ей интересно стало, с кем же барынька говорит. Что за таинственный гость такой к ней прибыл, да так, что никто про него не знает. И вот слышит она, вроде мужской голос и говорит: – Впусти меня, Танюша, весь век любить тебя буду. Лушка за дверью так рот рукой и прикрыла. Это куда ж его впустить нужно? На улице он в окно лезет что ли? И вроде хотелось Лушке, чтобы Танюша своё счастье нашла, а не с тем стариком венчалось, а вроде как и позор это с любовником сбегать. Танюша молчит, ничего не говорит. Тут Лушка с перепугу в дверь постучала, дождалась позволения и вошла. Смотрит – а в горнице барынька одна у окна стоит, в шаль кутается, локон на пальчик накручивает, губы кусает. Лушка виду не подала, что слышала её разговор, свечи поменяла, да вышла тихонько. Да тут же прямо раздетая на мороз бросилась, под окна барыньки – следы посмотреть. Да только не было под окнами следов – ни сапог, ни валенок ни лестницы никакой. Жутко стало Лушке, убежала в дом. А на следующий вечер уже нарочно прокралась к Танюшиной двери подслушивать. И снова разговор застала незнакомца и барыньки. И снова он просил её впустить его. И снова Танюша смолчала. Так повторялось несколько дней. Лушка вроде и хотела кому-то рассказать о странном госте, да боязно было Танюше навредить. Так и молчала. А после Рождества пришло письмо от жениха Таниного. Писал он, что скоро возвращается, звал семью вернуться в Петербург и там его дожидаться. Завтра же решено было ехать в город. Тут уж Лушка решила, что барынька непременно своего сердечного друга впустит. И очень уж Лушке хотелось на него хоть одним глазком глянуть. Вот пристроилась она как обычно за дверь, улучила минутку, да чуть-чуть дверь приоткрыла на щёлочку. Видит, что стоит барынька у окна в ночной сорочке, голову в чепчике кружевном склонила. А за окном к самому стеклу прижимается парень – да такой красивый, что дух захватило – волосы белые как снег, кожа чистая, глаза синие-пресиние, чуть ли не светятся в темноте. – Впусти меня, Танюша, – говорит. – Ведь в последний раз видимся. Мне из лесу не уйти никак, нет мне в город пути. Присмотрелась Лушка, а он снаружи в одной рубахе стоит, а мороз-то крепкий. Как только парень замертво не падает. А барыньке его и не жалко – не открывает окно, не пускает его к себе. – Впусти меня, Танюша, только один раз поцелую тебя перед разлукой. Тут бы Лушке войти, да спугнуть его, а она замерла – ни жива, ни мертва, будто кто заколдовал. Только и может, что в щёлку смотреть, как Танюша окно открывает. Перегнулся парень через подоконник, поцеловал Танюшу прямо в губы, а потом сразу сгинул в темноте за окном, будто его и не было. На другой день весь дом переехал обратно в город. Таня с того дня сама не своя была, нигде себе места не находила. И хотелось Лушке знак подать, что знает она о барынькиной тайне, да не осмеливалась. А неделю спустя после приезда, Танюша заболела и из комнаты своей выходить перестала. Но очень скоро по дому слухи поползли, будто Танюша забеременела. И живот у неё растёт по дням. Родня её не знала, что и делать, что и думать. Мать и отец чуть с ума не сошли – как допустили позор? Как его скрыть теперь? И придумать не могли, когда Танюша успела согрешить и с кем. Лушка знала, в чём дело, да толку от того не было. Это от того поцелуя с белым красавцем Танюша понесла. Но ведь кто он такой, Лушка не знала, никто кроме неё его не видел, да и не поверили бы ей. Когда на вторую неделю, как говорили на кухне у барыньки «живот на нос полез», решено было спешно вернуться в деревню, спрятаться там. Раз уж с такой невиданной скоростью рос живот у барыньки, наверное уже скоро и роды. Там бы ребёнка отдали в крестьянскую семью, да денег заплатили б за молчание. И быстро вернулись бы в город к приезду жениха. Так рассуждали господа и слуги. Никого вроде бы не волновало, что Танюша носит не девять месяцев, как все люди, а всего-то третью неделю. Только одна старуха при кухне всё крестилась и молитвы читала – и каждый вечер про снеговых рассказывала: что раз в семь лет приходят в деревни, да сватаются к девушкам – сами они плоти не имеют, в дом войти не могут, только если их пригласят. А собой они хороши, ладные, красивые. Стоит им только поцелуй у девицы сорвать (а им только девушки нецелованные подходят), как сразу девушка беременной становится, да только не как обычно – растёт в ней ребёнок снегового не по дням, а по часам и сам собой на свет не появляется – а только ждёт, когда у матери живот лопнет, как слива переспевшая. Снеговые ребёнка к себе забирают, а до матери им дела нет. Тут-то Лушка и поняла, кто к Танюше приходил, только что делать теперь? Как вернулись в деревню, Танюша стала из комнаты выходить, даже пела. Никто, понятное дело, от неё правды о беременности не добился – отмалчивалась барынька, и всё в окна на лес недальний смотрела. В первую же ночь Лушка не спала на своей лавке в людской – вдруг среди ночи слышит – половицы скрипят под чьими-то шагами. Она у двери спала, прыг с лавки, дверь приоткрыла, выглянула в коридор – только и успела заметить белый подол в сенях. И любопытно Лушке было, да страшно и холодно к тому же. Осталась она в людской, только так и не спала до утра. А на утро оказалось, что пропала Танюша. Следы её босые от крыльца прямо в лес вели. Собрал барин мужиков, и пошли они по следам в лес. В доме никто ничего не говорил, работа вся стала, только крестились все то и дело. До сумерек барин и мужики по лесу ходили, Танюшу выкликали. Вернулись в темноте уже, мужики барина на санях тащили – паралич его разбил. Ни слова он сказать не мог, ни шевельнуться, только глазами во все стороны вертел как полоумный, а из глаз всё слёзы текли не переставая. А на вторых санях Танюшу привезли, мёртвую, рогожкой накрытую. Лушка не утерпела, улучила минутку, подняла рогожку, чтобы с Танюшей попрощаться. Да так на всю жизнь запомнила, что увидела: спокойное, как во сне, но совсем белое лицо Танюши, а дальше, в темноте под рогожкой – Лушка сперва подумала, что на Танин опавший живот кто-то положил огромный чёрно-багровый цветок, но почти сразу поняла, что это были видны внутренности развороченного живота. Как будто кто-то вырвал ребёнка из её чрева, а мать бросил, как ненужную оболочку. Лушка отдёрнула руку от рогожки, и попятилась, попятилась, пока не упёрлась спиной в забор. И услышала, будто кто-то её по имени зовёт. Обернулась, а за забором на снегу стоит парень, раздетый на морозе, а ноги босые на глубоком снегу не проваливаются ни на палец – улыбается и рукой ей машет. Перекрестилась Лушка, он и пропал. У господ она тут же расчёт попросила и в родную деревню вернулась. Долго потом от парней шарахалась, пока родители её силой замуж не отдали. А если бы не отдали, меня бы и на свете не было...
Нинка замолчала, опустила голову и передала фонарик близнецу. -- Я всё равно половину слов не понял, – пробормотал Ковалёв. Он и во время рассказа фыркал, потому что его смешила речь Нинки, старые, непривычные словечки. Но один из законов Ордена гласил: «Никогда не перебивать рассказчика», а другой: «Никогда не ругать историю и не смеяться над рассказчиком». Хотя в темноте ничего не было видно, Сашка точно знала, что Виталик благожелательно и восторженно смотрит на Нинку, одобряя её историю. Парочка подруг на кровати притихла, наверно, мысленно прикидывали, стоит ли им бояться. Над ухом Сашка чувствовала едва уловимое, привычное дыхание Жени.
— Седьмая ночь открыта, — глуховато сказала Нинка, каким-то чужим голосом. Сашке стало интересно узнать, откуда она на самом деле взяла эту историю. У Толстого? Но среди правил клуба было и такое: «Все истории произошли на самом деле. Рассказчик является их непосредственным участником, либо услышал их от потомков очевидцев. Никогда не спрашивай о других источниках истории». Паническая боязнь Нинки всего, что касалось «отношений» Сашке была известна давно. Виталик – единственный парень за всю жизнь, которого Нинка подпустила на расстояние протянутой руки. И вот вам, пожалуйста – смерть от беременности и беременность от целования. И всё же, где-то в подсознании, свербило: а вдруг правда? Вдруг такое может быть? От поцелуя? Ковалёв, который только и ждал Нинкиных слов, начал прерывающимся, хрипловатым голосом. Он до сих пор волновался при рассказах: как-то его историю воспримут, не засмеют ли, поверят ли? Хотя в Ордене никто и никогда не нарушал правил, включая него самого: -- Вот, короче, вы знаете же, что у меня есть брат-близнец. Знаете же, да? – Знаем, знаем, – раздались недовольные голоса. Ковалёв так часто упоминал своего братца, что у всего лагеря давно сложилось впечатление, будто они оба здесь. Рассказывал он не в пример хуже Нинки – сбивчиво, со словами-паразитами и не всегда страшно. – Ну вот, а мне недавно цыганка нагадала, что у меня нет никакого брата. – Где ты цыганку-то взял, Ковалёв? – насмешливо, на самой границе дозволенного в круге, спросил Виталик. – Да вот утром сбегал на пруд порыбачить, а она прямо за оградой ходила. Даже денег с меня не просила: только руку покажи, говорит. Ну я и показал, мне-то что? А она посмотрела только так, слегка, оттолкнула и говорит: вас, двое, а на самом деле – один, а второй – не настоящий. Ну я офигел, говорю – это как это не настоящий? А вот так, говорит. Душа – одна на двоих, один – человек, а второй – оборотень, за человеческой душой охотится. Ждёт, когда один умрёт, чтобы себе забрать. А я ещё подумал, мы же с Мишкой... Это мой брат, Мишка его зовут. (Разноголосое: да знаем мы, знаем). Ну, мы с Мишкой же постоянно во всякие такие вещи влипаем... опасные короче. И мне иногда кажется, что он нарочно меня старается под поезд спихнуть или с крыши там. Это же он всегда всякое придумывает. Нас, знаете, за что на самом деле разделили и в разные лагеря послали? (Молчание – никто не знал). Просто он в прошлом году, короче, дежурил в столовке и пока повара не видели, разломал несколько лезвий и напихал их в тесто для булочек. И ещё иголок там, булавок всяких. А до этого мы их неделю у девчонок крали, булавки эти, он говорил для опытов. И лезвия тоже крали, у пацанов со старших отрядов, у директора. Ну вот. И он напихал, а мне не рассказал. Он мне не сказал даже! И эти булки потом все ели, и куча народу в больницу попало, а одна девчонка умерла. И я ведь тоже мог умереть, он же мне не сказал! Короче, я теперь боюсь, что он меня убьёт как-нибудь. Я вообще даже рад, что меня одного отправили, я сам родителей попросил. И Ковалёв выжидательно замолчал. История его Сашке показалась... странной. Выбивалась она из общего круга – и все это почувствовали, Сашка видела. Слишком уж она была реальной. И слишком личной. – Слышь, Ковалёв, я ведь теперь вообще есть не буду, когда ты по столовой дежуришь, – укоризненно сказал Виталик и поскрёб свой лысый череп. – Хрен вас там разберёт, чья идея, а я же слышал про то, что в «Орлёнке» что-то в этом роде было. С иголками в булках... На кровати сдавленно всхлипнула то ли Ирка, то ли Маринка. — Круг Седьмой ночи продолжен, — торжественно сказал Лёшка, довольный эффектом, и передал фонарик Лысому. Лысый принял фонарик и начал нервно рисовать светом круги на потолке. Ирка, а может и Маринка, раздражённо зашипели на него — это мелькание действовало им на нервы. Лысый печально усмехнулся в ответ на шипение и направил фонарик строго вниз. — Просто так света больше, — объяснил он. — Знаете же, что я темноты боюсь. Девчонки на кровати захихикали. — Сами сейчас поймёте, дуры, сами света запросите, — мстительно пообещал Виталик и начал: -- В прошлом году, я отдыхал в лагере «Дюны», может, кто слышал про такой. Лагерь как лагерь, ничего особенного. Был у нас в отряде один парень, изгой, как говорится. Мало того, что его не с начала смены прислали, так ещё он темноты боялся до усрачки. Ясное дело, остальные этим не могли не пользоваться. То в шкафу его запрут, то в коридор ночью выпихнут. А он, понимаете, слезами плакал от темноты, кричал, что задыхается. Я в этом не участвовал, но и, понимаете, не вмешивался. А то закроют вместе с ним, да и вообще. Против коллектива идти. Не хотел я тоже в изгоях ходить... Ну а тот парень, скажем, звали его Илья. Так вот, Илья этот понимал, что я ему вроде как сочувствую, и старался рядом держаться, спать на соседнюю койку переехал. И, значит, однажды после очередной экзекуции, он плачет на кровати, тихо так, вздрагивает только всем телом, я ему и говорю шёпотом – ты дурак, чего ты показываешь, что боишься, им только этого и нужно, плюнул бы, засмеялся бы в этой темнушке и всё, они бы отстали. Он долго молчал, я уж думал, спящим прикидывается. Но потом заговорил тоже шёпотом: ты, говорит, не понимаешь, о чём говоришь, от темноты, говорит, умирают, темнота, она разная, если, говорит, с настоящей темнотой встретишься, то конец придёт, у меня, говорит, от темноты дед умер, а я с тех пор и боюсь. Я-то ему больше ничего не сказал, ясно, что парнишка психованный. Но это всё равно не повод над ним издеваться. Вдруг и правда кони двинет от страха. Только нашим-то в отряде на это посрать было. Если б я им даже рассказал, они б ещё и обрадовались. И в общем, однажды они его в уличном сортире заперли на всю ночь. На кровать его сумку бросили и одеялом накрыли, чтобы вожатые не поняли... Уж как он орал первые два часа. А сортир-то в таком месте был, что из домика вожатых не слышно. Утром сортир открыли, а он там спит, бедняга. В общем, с тех пор он кашлять начал. То ли от ора себе голос сорвал, то ли что. В медкабинете дали таблеточек, сказали, если не пройдёт, то домой. А так – ничего страшного. И ещё он с тех пор вроде как темноты бояться перестал. Ну, парни его всё так же пихали в шкаф, в темнуху, а он и не пикал. Они и отстали, всё как я говорил. Тоже ему после ужина как-то подошёл и сказал, мол, молоток ты, видишь, перестал орать, все отстали. А он на меня так посмотрел, как смертник – бледный, губы в нитку сжаты, на лице одни глаза. Ты, говорит, не понимаешь, я её вдохнул, темноту. Она во мне теперь, я теперь как дед умру. Задохнусь. А потом как раскашлялся, я даже испугался. Короче, так кашлял, что его вырвало. И, блин, его вырвало чем-то чёрным. Как нефтью и как будто там ещё какие-то мелкие веточки, как будто он кусты какие-то жрал. А на ужин-то винегрет был. Он мне говорит – ты, пожалуйста, не рассказывай вожатым, а то в изолятор положат, я не хочу один умирать. Ну я понятно, говорю, фигня, не умрёшь, не боись, не скажу никому. А сам и думаю, блин, а вдруг оно заразное. Ну он мне ещё тогда сказал: настоящая темнота бывает в безлунную ночь, на улице, там, куда не падает никакой свет, в сортир, говорит, ночью не ходи, там настоящая темнота. На следующую ночь он так сипел и кашлял, что мы не знали, куда деваться. Просыпался всё время, грудь царапал. Парни его хотели в изолятор сдать, но тут уже я на них наорал – что, говорю, уроды, угробили, а теперь сдать хотите, чтобы он один загибался? Они вроде как спорить стали, но как-то вяло. Может, решили, что он там простыл просто, в сортире, воспаление лёгких подхватил. Про темноту ж им никто не рассказывал. В общем, ещё один день прошёл, кашлял он уже не переставая. Уговорил вожатых последний раз его оставить ночевать в палате, а потом родителей вызвать, пусть заберут. Очень не хотел в изолятор. В общем, мало он кашлял эту ночь, только дышал трудно очень, как астматик (у меня дядя астматик). А я среди ночи чего-то проснулся, смотрю, ходит кто-то по палате и наклоняется к спящим. Я сел, смотрю – а это Илья. Наклоняется и плюёт на лицо каждому, кто его трогал. А слюна у него – чёрная, и рот весь чёрный. Он на меня обернулся, палец к губам своим чёрным приложил и улыбается. Меня аж передёрнуло, я уже до утра не спал. А утром Илью уже не добудились. Как сейчас помню – лежит он на кровати, подушка вся чёрным измазана, изо рта у него как будто маленький чёрный кустик высовывается и чернила струйкой вытекают и из глаз и даже из носа. А ещё парни, конечно, сразу заметили чёрные плевки у себя на лицах. Что там началось, это копец. Лагерь на карантин закрыли, нас всех в инфекционку увезли. Так из этой инфекционки только я один вышел, остальные все из палаты там остались. Врачи так и не узнали, что за болезнь. Только я теперь знаю, почему темноты бояться надо...[l]
Вот первая история, т.к. она первая, показалась самой-самой. Остальные как-то уже померкли. И читала я просто, чтобы до конца дочитать (а там ещё и продолжение следует))). Мне понравилось почти всё, только вот кроме этого эффекта первости. Если бы можно было, посоветовала бы разделить все истории отдельно, и после каждой сделать бы какое-то обсуждение, логическое завершение (как в детских фильмах про страшилки). Поток страшных историй одна за другой, всё перемешивается и невольно сравниваешь, что на пользу не идёт. Мне понравилось, но как отдельные истории.
+1
