Помнится, где-то в начале семидесятых, был у меня выходной, и я весь день наслаждался чтением Н. В. Гоголя.

 

"... Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи… ".

 

Но вот, закрыв книгу, я сладостно потянулся, разминая затекшие члены свои, и воскликнул.

 

– Так, а не пора бы, уж, нам и подкрепиться? А то зачитался!..

 

И вот я уже на улице. А, однако, морозяка! По «Проезду Художественного театра», урча, катят автомобили, и дым, клубящийся у них из-под бамперов, навевает ощущение какого-то уюта и покоя…

 

Нет, у МХАТовцев надо сдавать одежду на вешалку, а раздеваться не хочется. Ну тогда налево, мимо «Пушкинской лавки», сквозь толпу книжных барыг, в пельменную. Но не тут-то было… О, это скопище всех этих культпросвет работников!.. И вдруг сквозь звуки, изредка раздающегося высмаркивания, слышу:

 

- Братан, а тебя Цветаева из «Большой серии» не интересует?

 

- Почем? – спрашиваю.

 

- Четвертная.

 

Я задумался.

 

- Но могу предложить обмен. Например, на равноценный том из БВЛ…

Но до меня уже долетают запахи из распахивающийся в отдалении двери пельменной, и я говорю...

 

- Ладно. Надо подумать.

 

И вот я уже около входа в пельменную и тяну на себя дверь. Ого! Кажись, примерзла!.. Еще бы ей ни примерзнуть, привяза­ли к ручкам тряпку — это, чтоб она сильно не хлопала? ну, да! — а тряпка с одной стороны двери теплая и даже сухая, а сюда на улицу выходит через тугой сырой узел, ну и, замерзнув, пример­зла к дверному косяку. Наконец-то, открыл и тут же меня облапило белое, тёплое облако с очень вкусным запахом пельменного варева.

 

Сама пельменная маленькая, столики без стульев около них – по-английски если, то называется это фуршет – и все занято, но мне здесь всегда почему-то нравится, и я встал в очередь.

 

Конец рабочего дня. Служащий и рабочий люд не прочь потрепаться под пельмени о прошедшем дне недели. У кого ж душа просит чего-нибудь поактуальнее да позабористее, те тоже ни без дела — пьют водочку, наливая ее, как украденную, из бумажных кулечков, откуда радостно и озорно выгля­дывает булькающее горлышко бутылки. Потом таинственно шепчут уборщице по залу: "Мамаш, мамаш!"— и, почему-то страшно довольные собой, протягивают ей пустую посудину.

 

Уборщица в этой пельменной, очень даже, я бы сказал, милая старушка. Она торопливо берет тую посудину, прячет её под фартук и больше так, для конспирации как бы, протирает чистый, в общем-то, стол тряпочкой, и отходит в сторону. И веет ото всего этого чем-то таким родным и милым, что!.. Ведь, верно же?.. Эдаким, как бы фуршетом по-русски! Вы, не находите?..

 

Но, вот, наконец-то, и у меня порция пельменей, стакан чая и булочка с кремом. Пошёл от кассы в сторону свободного места за одним из столов. Пристроился в углу среди жующих. Кругом гул, говор, смех. У стола, что был рядом, справа от меня, потерявшие уже всякую бдительность, человек шесть. Стол у них полон стаканов с компотом, водкой и портвейном. Лица красные, возбужденные. Спорят. Курят, стараясь делать это незаметно, но дым над ними клубится, как над вулканом. У одного из них, что небрит и в поношенном реглане, на пол упала папка, но он не замечает этого, а в волнении кричит через стол.

 

— А чего спорить-то!.. На толчке тебе любая шляпа скажет, что Пастернак из большой серии стоил четвертак когда-то!.. Стоил, понимаешь?! А ты мне предлагаешь его за двухтомник Николая Клюева, изданный в Германии! — проговорил он и, как бы машинально, взяв сигарету из пачки соседа, что был от него слева, принялся её нервно разминать, оглядываясь у кого бы прикурить. Сосед его тут же убрал пачку со стола в карман.

 

— Да, ты, тише ори-то! — одергивает небритого тот, с которым он и обсуждает сделку. Это был мужчина лет тридцати в светлом красивом, явно, не Made in USSR, пальто с маленьким меховым воротничком из какого-то меха. — Чего орать-то? Я его тебе не продаю, а предлагаю ме­няться, - вкрадчиво и спокойно объяснял он ему.

 

— Нашел дурака! – ответил ему небритый и тут же, - Ну-ка, дай спичку, — обратился он к стоя­щему от него справа и, прикурив, тут же продолжил с ним разговор, как видно, прерванный до того, о международных отношениях. — У нас с Америкой есть фундаментальные противоречия, а все эти идеологические… Коммунизм, капитализм! Все это мыльные пузыри. Они сегодня есть, а завтра их не будет. И вот тогда мы начнем с ними бодаться уже по-крупному. Фундаментально-культурологически как бы.

 

- Это как это?!

 

- А вот помнишь фильм «Унесенные ветром»? Там бабец по имени Скарлетт О’Хара так говорит о себе, что я не могу, мол, себе представить, что буду голодать. Вот для этой буржуйки это самое главное, а для нас, русских главное в жизни все же что-то другое. Что-то такое душевное!.. Что-то такое связанное с Богом что ль! У нас с этими американцами разные как бы философии жизни. У них в основе сознания лежит индивидуалистическая идея, а у нас – коллективистская!

 

- Ты это серьёзно?

 

- Серьёзней не бывает! – произнёс небритый в поношенном реглане.

 

- Клоун! – вдруг, криво улыбнувшись, проговорил интересующийся двухтомником Н. Клюева.

 

- Не понял! – сразу же вскинулся небритый в поношенном реглане.

 

- Естественно. И такие, как ты, долго ещё будут не понимать этого, - ответил ему собеседник и, допив свой чай, утер рот салфеткой и пошел на выход.

 

И тут к моему столику, который только что освободился, подо­шли женщины.

 

— Вы, позволите? Мы здесь пристроимся… у вас, а?

 

Но тут же от кассы, укладывая сдачу в кошелек, подошла еще одна и сказала, поглядывая при этом на меня.

 

— Ой, девки! Зачем здесь-то?..

 

— Да, брось! — резко перебила ее самая молодая из них. - Какая тебе разница-то?.. Давай, ставь! - сказала она и все было решено.

 

Я подвинулся немного в сторону, чтобы не мешать им, и они расположились.

 

Тем временем рядом с нашим столом, за столом что был от меня не справа, а слева, неслось.

 

—... Подумаешь, деятель! Парторг! Выходит, на него и уп­равы нет? Так что ль?

 

— Ты, может, ее найдешь, управу-то?..

 

— Ну, положим, не я, есть и поголовастее меня ребята!..

Четыре подруги, расставив металлические тарелки с пельменя­ми, расставили стаканы, а молодая тем временем достала из сумки две бутылки водки.

 

— Ой, девчонки, неудобно вроде как! — застеснялась было полная добродушная на вид женщина. У нее были короткие кра­сивые пепельные волосы и высокий чистый лоб.

 

— Да, брось! Чего неудобно-то?! Неудобно штаны через голову одевать!.. Мы что, в подворотне что ль? — говорила моло­дая и, взяв в руки бутылку, зубами стащила металлическую пробку с горлышка бутылки.

 

— Во, Зинка дает!..

 

— Зинк, да чего ты бесишься-то? Подумаешь, мужик ушел? — проговорила долговязая и поковыряла в пельменях вилкой. — Делов-то куча. Да их сегодня только свистни...

 

— Делов-то куча, - передразнила ее молодая. - Ушел. Меня бесит что он через месяц вернется, а я его пущу, потому что лучше уж какой ни на есть свой, чем какой-то с улицы!..

 

— Да, какой уж это муж! Я своего такого выгнала, к чертовой матери! Пьянь!.. Грязь за ними только таскать! — зло проговорила долговязая и, положив в рот пельменину, принялась медленно жевать.

 

— Ага! — сказала Зинка. — А кому я нужна после восьми абор­тов!..

 

— Ой, да бросьте вы, девчонки! Давайте лучше выпьем... Господи, сколько ж это мы не виделись-то! Люсь, а ты где сейчас? – поинтересовалась полная у долговязой. Ей не хотелось бы пить, но она чувствовала, что придется.

 

— Да машинисткой в Министерстве культуры, — равнодушно проговорила Люська и, сказав, "ну, девки, за нас!", выпила. Сморщившись, она тут же послала вдогонку компот, а потом пельмени.

 

— Ой, девчонки, а сколько ж мы не виделись-то! — опять проговорила полная.

 

— Да, ладно тебе "ой да ой"!.. Ты пей, давай! Возвышенная ты наша! Все уже выпи­ли!

 

— Ну, ладно, ладно. Я пью. За вас, девчонки. Чтоб все у вас было хорошо. Слышите?..

 

Она выпила, зажевала пойло пельменей и, прислушиваясь к перепалке «культпросвет работников» из-за Пастернака, о чём-то задумалась.

 

Приятно разомлевший от горячей пищи, вкусной духоты и уютного гула, слушал я всё это, посматривал на них и думал о своей жизни, о том, как все было хорошо вначале у меня с Надей и как потом по­чему-то все испортилось. Почему? Почему мы с ней так плохо живем? Казалось бы, ни в лесу жи­вем, в Москве — тут тебе и радио, и кино, и телевиденье, а дома записи хорошей музыки. Да и коллектив на работе вроде как ничего себе. Казалось бы, живи себе да радуйся, ан нет. Нет счастья какого-то что ль. Со дня свадьбы прошел только год, а на душе уже тоска. Да и у нее, я думаю, тоже. И тоска эта полонила нас с ней уже так, хоть волком вой! Только и радости осталось, что ночью в постели, когда не видим глаз друг у друга. Надолго ли? Надо бы поговорить с ней об этом, но боюсь я этого разговора.

 

— ... Да нет, Жора! - говорили за тем столом, который был от меня слева. — Ты, не прав. Ну, причем тут профсоюз, понимаешь?..

 

— Как это?! А для чего ж тогда профсоюз?..

 

— Что значит для чего? Профсоюз это значит союз. Например, наш профессиональный. А мы пролетариат! Мы, в конце-то концов, граждане своего государства! Или нет?! ...

 

— О! куда тебя занесло! Или вот был у нас ещё такой Солженицын! —очнулся вдруг один из них, что до того уж было задремал, сидя на подоконнике. — Все это чушь! - встряхнувшись, сказал он и встал. – Жора! Вот ты всю дорогу усераешься! Но ты послу­шай нас дураков! Ты на заводе без году неделя, а мы с Алексей Ивановичем, слава тебе богу, уже без малого два десятка лет. Алексей, ты помнишь, небось, как этого?.. Финкильштейна или Филькинштейна? Ну, Мишкой ещё его звали...

 

— Это который?..

 

— Ну, такой, знаешь, худющий еще. Маленький, как воробей был. И заводной, как черт!..

 

— Ну, знал я его!.. Интеллигент х-ев! Говорил все нам, что такие как он, есть совесть нации! Какая совесть?! Они говно нации! Говоруны поганые! Научились болтать не хуже Жванецкого, а что толку от них! Вот жена у него была, это да! Та ещё баба! Эдакая, добротная — что с переда, что с зада...

 

— Ха-ха-ха!..

 

— Да, вот, баба у него!..

 

— Да, ты не теряй нить разговора-то!

 

— Так вот я и говорю, —проговорил, вспомнивший вдруг Мишку. И потускневшим отчего-то голо­сом добавил. — Флиндрихштейн этот, Мишка. Славный был парень, но слишком много лез куда его не приглашали...

 

— Ну и что? Причем здесь профсоюз-то? Мы, ведь, говорили о роли профсоюзной организации и профсоюза, — опять возразил Жора.

 

— Профсоюз?! — переспросил его тот, что было проснулся, и даже как бы ожил на секунду. — Действительно! Причем тут профсоюз! Вот наш профсоюз! — сонно моргнув глазами, проговорил он и, утянув со стола бутылку, поцеловал её в засос. После этого, склонив голову на грудь, он вновь упал на подоконник и задремал.

 

— Э-э-э! Не спать, не спать!..

 

И вдруг та полная и добродушная, что не хотела пить, но все же выпила, вдруг как бы ни с бухты-барахты пьяно проговорила тихим голосом.

 

- Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал?.. – и, пристукнув слегка кулачком по столу, дополнила уже несколько громче- Русь, куда ж несешься ты? дай ответ…".

 

Я, аж, вздрогнул и чуть было не подавился пельменей, а долговязая машинистка, что была из министерства культуры, воззрилась на добродушную и с недоумением спросила у неё.

 

- Ты это о чём?!

 

- Но нет ответа! – покачнувшись, проговорила, похоже, уже в дупель пьяная добродушная, и замолчала.

 

Я допил свой чай и направился сквозь всю эту гудяще-жующую массу людей к выходу. Ох, уж все эти мне пьяные разговоры!..

 

И вот опять катящиеся маши­ны, идущие пешеходы, ссутулившиеся спины, прикры­тые ладошкой в варежке девичьи носы и рты... Ах, как лукаво и игриво выглядывают из-под платков и лохматых шапок жаркие взо­ры. Мне от этого всегда становится так хорошо!.. А ког­да один такой взгляд хотя бы только касался моего лица, я тут же замедлял свой шаг и оборачивался, продлевая свои ощущения. Но сейчас!..

 

Что-то мешало мне чувствовать себя хорошо. И даже снег у меня под ногами не взвизгивал так, как мне этого хотелось бы, а как-то негармонично. Я все смотрел и смотрел вслед той, что там, в толпе, уходила от меня все дальше и дальше, а во мне нарастало чувство тоски какой-то. Что это?! Не понятно! А по времени и по расстоянию чувство это было какое-то не из далека, а откуда-то отсюда, рядом, и даже ещё как бы пахнущее… Пельменями!..

 

А-а! Да, да, да!.. Там, в пельменной, в углу около самого вы­хода, как и всегда, сидел сейчас мужчина, вернее, мужская фигу­ра, всегда резко выпадающая и своим внешним видом, и поведением из всей этой как бы уютно обедающей и жующей массы людей. Это был постоянный посетитель этой пельменной - странный ка­кой-то - с тонкими длинными ушами и в коричневой папахе, остро торчащей на его голове. Он там пьёт сейчас чай и почему-то как всегда только с черным хлебом, что остаётся от посетителей или потихоньку берет его с подноса на раздаче. Лицо его всегда бледно, а красно-воспалённые глаза всегда смотрят куда-то в даль, сквозь всю эту массу удовлетворённо жующих людей.

 

Посетители, кассирша, повара — всегда без­злобно подсмеиваются над ним, говорят, ну, что, мол, много, небось, уже денег-то накопил, а у нас для тебя невеста здесь есть и так далее. Люди, знающие его поговаривали, что он долго работал где-то судьёй, да из-за каких-то противоречий со своими коллегами вынужден был оставить свою, как он говорил, очень любимою им работу. Правда, другие, как они всех уверяли, люди тоже знающие, поговаривали что работал он всего-то лишь на всего учителя каким-то в какой-то там школе, да за пьянку его оттуда выгнали.

 

И вот сидит он теперь там в этой пельменной и щиплет своими тонкими с синим отсветом пальцами черный хлеб и смотрит куда-то, сквозь всю эту жующую массу людей, бело светясь при этом своим уже как бы умершим лицом.

 

- Ох, уж все эти пьяные разговоры мне! – опять завертелось у меня в голове.

 

- Ну как, ни надумал? – вдруг окликнули меня кто-то из толпы «культпросвет работников», но я заспешил в сторону своего подъезда, домой, дочитывать Гоголя.