Однажды, когда отец делал ремонт, в моем детском письменном столе, я нашла спрятанную под школьными тетрадями старую фотографию. На ней была я, совсем маленькая, и Дружок. Собачка, похожая на подросшего шпица с молочной пушистой шерсткой и блестящими черными глазами, которая сидела смирно, предчувствуя важность момента и позволяя себя обнимать коротеньким ручкам. Глянцевая бумага, когда-то контрастно черно-белая сейчас пожелтела от недостатка воздуха в выдвижном ящике и достатка застоявшегося времени.

- Пап, это ведь ты фотографировал?- спросила я у отца, к этому времени разбиравший на части неповоротливый и громоздкий гардероб.

Отвлекшись от дела, он посмотрел на протянутую мной фотографию и сказал:

- Конечно, еще тем пленочным… - поднявшись, он безжалостно отодрал крышу у опустевшего хранилища одежды  и перешел с отверткой к его боковой дверце. – А я думал, что ты все уже забыла…, ведь пятнадцать лет уже прошло…

Пятнадцать лет прошло с того времени, как мы переехали. В другой город другой страны. Мне было шесть лет, и я все помню. Помню большой дом, всегда охлаждавший от неизбежного южного солнца, помню сладкий запах персиковых садов. И помню, как рядом с нашим двором возле мелкого пруда взорвалась бомба, и крики бабушки, руки которой тряслись, рассыпая остатки теста на деревянный пол. Забыть ее испуганные карие глаза и повелительный жест - схватить и спрятать свою внучку - мне не забыть и за всю жизнь.

 В тот день отец пришел домой весь в крови, и с его потемневшей формы для всеобщего позора были сорваны лейтенантские нашивки. Он прошептал что-то невразумительное, и бабушка вскрикнула и тут же подбежала к нему, но отец только сказал «Я ранен несерьезно» и оттолкнул тянущиеся худые руки. Выглядывая из-за дверного косяка, я не решалась подойти к нему. Я боялась его такого – словно попавшего под кровавый дождь. Упав в кресло, он бросил пустую кобуру на тумбочку и тихо разбитыми губами произнес: «Я потерял пистолет». В его голосе слышалась только обреченность, а в глазах появилась вселенская глубина пустоты. Он долго сидел, не замечая никого и смотря куда-то в сторону, пока его престарелая теща дезинфицировала и бинтовала резаные раны. А появившийся из глубины дома дружок оказался смелее, чем я, он дотронулся теплым носом до моей ноги, будто подталкивая. Но так как я настырно оставалась неподвижной, он вышел сам. Бесшумно перебирая лапками, он приблизился к отцу и, усевшись возле его ног, поскулил немного, а потом, не услышав голоса хозяина, громко завыл. Так что смуглое лицо моей бабушки улыбнулось, подхватив дряблые морщинки, и разгладилось.

Я, наконец, вышла, увидев и у отца улыбку, но тут же остановилась. По щекам отца текли слезы, поливавшие его смеющийся рот, он увидел меня и проговорил:

- Мы одни с тобой остались.

Бабушка обхватила его шею, рыдая. А я в непонимании осела на пол и только чувствовала, как теплый язык лижет щеку.

Моя мать была учительницей младших классов в школе, расположенной в поселке, расположенного на десять километров западней от нашего. Тогда одна из бомб, вылетевших из военных самолетов, попала в эту школу, оставив на ее месте только покрытую щебнем воронку.      

Как принадлежащему к военным, отцу сообщили об этом очень оперативно, добавив, что тела опознать просто невозможно.

Малолюдность нашего поселка не стала остановкой для недовольных, разгоряченных жаром вспыхнувших полей. Как и в других селениях, людей со светлой кожей ждала одна участь – уничтожение или, как в нашем случае – гонение. Уничтожение пришло к слабым. Той ночью, моего старшего друга Алика, которому было двенадцать, забили до смерти, как и всю его семью, а потом взбесившиеся, но не удовлетворенные подожгли и их дом, находившийся в трехстах метрах от нашего.

Засмотревшись из окна своей комнаты, как огонь с крыши дома переступает на дощатые стены пристройки, из которой, почуяв, огонь завизжали животные, я не заметила отца, который с ружьем ходил вокруг дома, и увидев мое лицо, подсвеченное бегающим огнем, постучал по стеклу.

- Ложись спать!- крикнул он.

Я уставилась на него и показала рукой на пристройку.

- Там еще живые… - сказала я. 

Он посмотрел мне в глаза, в такие же голубые, как у него, но потом, кивнув, скрылся во двор, и затем, держа в руках поблескивающий начищенным лезвием топор, побежал в сторону пристройки. А за ним, юркими прыжками выскакивая из высокой травы, поспевал за своим хозяином белый пушистый комочек.

Скоро два черных коня темными тенями удалялись в непроглядную даль степи. Ураган, на котором я так часто каталась вместе с Аликом, останется жить! За быстрыми скакунами заковыляли  глупые овцы и свиньи, нервно сбивающихся в кучу и втыкаясь носами друг другу в спину.

Отец возвращался, положив топор на плечо и улыбаясь мне через стекло, и я выбежала из комнаты голыми ногами, ощущая ледяные ступени, чтобы увидеть бабушку и обрадовать что папа спас моего любимого Урагана.

Обернувшись на голос внучки, смуглая женщина опустила двойное дуло ружья и изобразила спокойную улыбку.

- Я видела.., - сказала она, поглаживая мои растрепанные волосы, а я не могла отвести глаза от черного длинного ствола.

Волнения, смешанные с кровавыми разборками и огнестрельными стычками продолжались семь дней. Всю эту неделю отец не спал, охраняя нас с бабушкой. Лишь однажды он забылся во сне за тарелкой борща, в одной руке держа ложку, а в другой винтовку. Он почти не разговаривал со мной, только грустно смотрел. О матери больше никто не упоминал, и лишь бабушка по вечера плакала, промакивала слезы оборкой фартука.

 Запах крови, смешанный с металлом и порохом, стоял в проходной, пока бабушка несколько раз не отполировала пол лимонной шкуркой. Все происходящее в то время было для меня кошмаром, страшной сказкой, которой пугают ночью провинившихся детей. Ночь тогда стала самым ужасным временем суток, особенно, когда до моего слуха доносились грохот выстрелов и короткие вспышки мелькали во тьме. Шаги в коридоре начинали взволнованно бегать, мечась из стороны в сторону, их ломанный ритм боязливо устрашал. Я укутывалась глубже в одеяло, а в мою комнату вбегал Дружек. Может, он чувствовал этот страх так же, как и боль моего отца. Его маленькие ноготки, цеплялись за льняное сукно половика, и его приход выдавала только скрипучая дверь. Он устраивался возле моей кровати, положив лисью голову на сложенные передние лапки, и тихо поскуливал. Эти звуки напоминали колыбельную песню, и я успокаивалась и засыпала. Утром Дружек убегал.

Дружек отвлекал и веселил меня. Иногда убегал от отца, чтобы поиграть со мной. Меня не выпускали на улицу, и нам ничего не оставалось делать, как бегать друг за другом в пределах нашего дома. Предостерегающие слова бабушки и крики отца, мимо которых мы пролетали, через некоторое время превращались в смех людей, вовлеченных в игру.  Такая маленькая собачка, но она стала лекарством для нашей разваливающейся семьи, ни последующий переезд, смена дома, друзей, а именно он – Дружек.

Наверно я четко осознала все случившееся только, когда мы переехали через две недели. Когда мы разбирали коробки, в которых сохранились и мамины вещи, еще пахнувшие ее любимыми духами с жасмином. В секунду осознать, что ее нет, что никогда больше ее не увижу. Я не отрываясь от подушки проплакала три дня. Это, как щелчок, как переключатель, тумблер которого резко дернули вниз. Не обращая внимания на отца, который всеми силами пытался меня успокоить, я только шептала : « Мама. Я хочу тебя увидеть». Могу представить, что тогда чувствовал отец, и как разрывалась его сердце. Больше я ни разу не видела его слез… Я была эгоистичным ребенком.