Я хотела все забыть, забыть то время, забыть все, что было за чертой, проведенной жестокой жизнью. Отец помогал мне в этом. Он раздал все мамины вещи, стараясь оставшиеся вещественные крохи воспоминаний стереть бесследно, а фотографии… он спрятал. Мы больше не упоминали маму в разговорах, и все реже мы вспоминали о бабушке и Дружке.

Странность детского психологизма заключается в том, что ребенок не может долго пребывать в негативных эмоциях. Скорей всего потому, что в нем еще преобладает чистота.

Но сейчас я могу вытащить спрятанные воспоминания из сундуков памяти. И теперь знаю, как  мое непонимание, мой эгоизм ранил отца. Он так и не смог устроить свою жизнь, отец больше не женился. Его любовь осталась там, безвозвратно далеко и никто не мог вернуть ему эту потерю. Жизнь для него была поделена надвое – до и после. И «после» была только я – одно единственное напоминание о матери, которое никогда не оставит его.

Когда мне было семнадцать, я впервые увидела его пьяным. Он никогда не опаздывал и всегда приходил вовремя ровно в шесть. А тогда он пришел половина двенадцатого.  Строгий мундир на распашку, расстегнутая рубашка на груди и шедший от него ансамбль  запахов – перегар, окутанный женскими духами, все это отпугнуло меня. А он, резко захлопнув за собой дверь, протянул ко мне руку и не своим голосом проговорил:

- Мариша,- так звали мою маму.

Его глаза странно смотрели, будто действительно он видел во мне другого человека.

От резкого удара я вздрогнула и очнулась, словно после гипноза. Снова запах крови… отец разбил зеркало в прихожей и окропленные осколки покрыли пол коридора.

- Отец..- начала я, дотрагиваясь до его пораненной руки.

- Уходи…,- я подумала, что мне послушалось.

– Уходи отсюда, сейчас же! - приказал он мне криком и сполз на пол.

Я спешно надела куртку, переступила через него и выбежала. Ослушаться я не могла. Стояла осень в самом разгаре, когда дожди входят в привычку у погоды. И когда я выбежала из подъезда на просохший недавно асфальт, мне на лицо закапал мелкий дождь. Казалось с каждым порывом ветра он усиливался, а я все стояла по среди двора, огражденного низким бордюром, словно подчеркнутым толстой линией, и подставляла ему лицо. Соленая вода из моих глаз смешалась с пресной из темных туч плывших надо мной. С рукавов кожаной куртки капли попадали мне на руки, а с кончиков пальцев стекали к своим собратьев внизу. Черные волосы промокли  - блестящие и черные они так были похожи – на темный глянец у меня под ногами.

Есть вина дочери в том, что она похожа на свою мать?

Только цветом глаз мы отличались друг от друга. Я нашла ее фотографии, которые он до сих пор держал в своем столе для бумаг.

Какими глазами он смотрел на меня… От этого взгляда меня сковало холодом. Таким взглядом не должен смотреть отец на свою дочь.

В ту ночь я переночевала у подруги, а потом стала жить отдельно. Он не возражал. Мы молча поняли друг друга.

Но теперь и я оставила его одного.

Я звонила ему каждый день, что вошло у меня в привычку, даже, когда я уехала в университет. И каждый раз меня пробирал смех, когда я слышала его сердитый, но довольный голос.

- Что ты мне названиваешь каждые сутки. Тебе еще не надоело? – спрашивал он, очень стараясь голосом произвести впечатление недовольства.

- Я беспокоюсь,- отвечала я, и мне почти виделось, что в эту телефонную паузу, которая возникала после моих слов, он улыбался.

Я боялась за него. Боялась что когда - нибудь… В опустевшей квартире, где только его шаги будут нарушать тишину, где только его голос будет отдаваться эхом, он, щелкнув кобурой, возьмет свое табельное оружие,  снимет с предохранителя и, с силой сжав пистолет выстрелит себе в голову. Мне нечто подобное даже приснилось и когда в семь часов утра я тут же набрала его номер и он ответил удивленны голосом, я  как-то сумела вывернуться,  отсмеявшись, а у самой тогда текли слезы.  

Но время проходило быстро и незаметно. Приспособленность человека в какой-то мере его счастье, и я постепенно привыкала к новому для меня миру студентов, и к тому, что могу только слышать отца, а не видеть его.

Сильнее всего я чувствовала недостаток в нем в мой день рождения. Единственный раз в году он звонил мне первым и скоро, обычный фразами поздравлял, всегда желая что-то привычное и насущное. Как, например, удачной сдачи экзаменов или здоровья в конец января. Отец всегда скупился на показное выражение любви. Для него привычней было подослать ко мне мою старую подругу в разгар сессии с таким количеством сладостей, что потом у половины общежития обострялся диатез. Подарки он дарил так же только в виде посылок, самолично он больше их не вручал. Конечно, это можно объяснить тем, что я училась в другом городе, но он же мог и приехать на служебной машине, но не делал этого.

Вероятно, тогда прошло недостаточное количество времени, чтобы забыть те последние минуты нашей последней встречи.

И вот четыре года прошло с тех пор, как я в последний раз появлялась в этой холостятской квартире. Четыре года, как я не видела его. Под предлогом ремонта отец попросил меня прийти, хоть убраться немного. В свой законный отпуск он вдруг решил генерально изменить лицо своей квартиры.  А я, не удерживаемая ни кем и ни чем, так как к этому времени сдала дипломную работу и окончила университет, согласилась на его предложение.

Он открыл дверь тут же, как я позвонила, словно он ждал с обратной стороны все это время. В тапочках, в старых джинсах и в синей рубашке, заляпанной зеленой краской отец смотрел на меня светло - голубыми глазами и улыбался.

- Заходи, заходи, - повторил он, затаскивая меня в квартиру. - Не бойся, не испачкаю, я только - только руки очистил.

Его глаза изменились, они утопали в теплоте, подсвеченной радостью. Последний раз я помнила его таким только когда была  жива мама.

 Оставив меня в коридоре одну, он с увлеченностью побежал в глубину квартиры, которая вся провоняла краской и керосином.

Та же прихожая, та же тумбочка, на которой выверено по росту стояли бюстики Кутузова, Петра I и Александра III. А над головами полководцев, отражая  мое волнение, возвышалось новое зеркало. Я моргнула, и мне привиделось старое, разбитое, осколки которого искрились под ногами, окантованные алой неровной бороздой. Секунду длился этот кадр из пленки моих воспоминаний. А в следующую, я уже смотрела на страх, покоившийся в голубизне глаз у моей точной копии.

- Лика, ты решила навсегда остаться в коридоре?- спрашивал отец, прогремев чем-то металлическим.          

- Иду! – крикнула я.

Его былой кабинет полностью отражавший своего хозяина, такой же строгий, выверенный, сейчас представлял собой тотальный бардак. Письменный стол, заваленный раскрытыми газетами, стоял посреди комнаты. А вокруг него валялись разорванные куски однотонно- синей бумаги, присыпанные штукатуркой.  Нагнувшись, отец собирал с пола куски старых обоев. Опустевшие окна впускали преломленный столб света, в котором искрились пылинки, и в лучах дневного солнца я смогла рассмотреть лицо отца. Он постарел. Появились неизгладимые морщинки на лбу, рубящие его несколькими бороздами, а светло- русые волосы мелькали седыми нитями. Прошло всего четыре года…

- А ты изменилась…,- сказал отец, подняв голову.

- Да, решила немножко изменить цвет,- ответила я дотрагиваясь до волос.

- Ты стала взрослее,- он поднялся, в руках удерживая комок бумажных останков.

Один его только двухметровый рост внушал, наверное, у подчиненных уважение и страх. Но когда этот исполин улыбался, он был безобиднее кролика.

- Вот за это большое спасибо,- притворяясь, обиженной произнесла я.

- Стала еще красивей.

Наверно я покраснела, а он усмехнулся и правой свободной рукой сильно прижал меня к себе. Не было испуга, не было волнения, я чувствовала только родное тепло. Мне стало так спокойно, словно недостающая часть души вернулась на свое не занятое ни кем место, что от этого чувства сами собой потекли слезы.

- Папочка, я так по тебе соскучилась,- проговорила я, уткнувшись в его грудь и обнимая.

- И я по тебе.

Долго нам пришлось разбираться в кабинете пока мы не перешли на следующий фронт работ. Перетаскивая металлическую складную лестницу из комнаты в комнату, мы оставляли за собой пепельные следы от размолотой в  пыль извести. Гостиная, кухня, разрисованные одними оттенками полутонов, прошли мимо в однообразной работе чистильщиков, пока пол не становился гладким, а стекла прозрачными, мы не покидали, как говорил отец, поле боя.

И вот мы уже добрались до моей комнаты…

Отец сел рядом со мной на низкую кровать, заправленную все тем же пледом с мишками Шишкина. И теперь мы оба смотрели на старую фотографию и вспоминали то время, то, что больше всего не хочется забывать. 

Я видела огромные степи, при солнечном зените которые покрывались золотой пыльцой. Видела оранжевые сады мандаринов и будто чувствовала их запах, не такой сильный, как у апельсиновых рощ, но более запоминающийся. Гладила ветер на зеленом пригорке у озера. Сквозь степь скакала на Буране, ухватившись за его черную гриву, а соперничая со скакуном, рядом вприпрыжку бежал мой любимый Дружок. Обнимала бабушку, всегда пахнувшую выпечкой. Держала за руку маму, с которой мы гуляли по нашему поселку и я, выбежав вперед по своей привычке, обернувшись, смотрела в ее черные и блестящие, как угль глаза.

- Пап, знаешь, а мы все-таки выдержали,- сказала я и наклонилась к его плечу.

- Наверное,- не свойственной ему неопределенности ответил он.

Взяв его большую ладонь, я положила в нее свою, и отец ответно сжал ее.

- Пап, я тут замуж выхожу через месяц,- я уже давилась смехом, когда увидела его ошарашенные глаза,- я надеюсь, ты придешь на свадьбу.

- И кто он?- сердито на меня поглядывая, спросил он.

- Моряк, его зовут Алексей,- ответила я с улыбкой.

Он выдохнул.

- Человек - то хороший? – его голос стал мягче.      

- Хороший.

Минуту мы сидели молча.

- Лика, я тут с женщиной познакомился…

Теперь была моя очередь распробовать шок.

- Так вот почему ты ремонт затеял! – вскочив, прокричала я.

- Ах, ты маленькая…,- хитро улыбаясь, проговорил отец.

Отец, как когда-то, с легкостью перекинул меня через плечо и закружился на месте. Я засмеялась и завизжала, захлебываясь воздухом, а он, подпрыгнув со мной до потолка, понесся дальше по коридору…

«Да, мы выдержали».