1

 

Арнольд (назовем его Арнольд) идет по тропинке из песка, безмолвно протаптывая оставленный предшественниками частокол отпечатков. Его душу греет звон погребальных мыслей. Не щебень, не уголь, но известь. Известь - желание пропасть без вестей. И обойтись без новостей о себе и мире. Быть хлорной известью Арнольду уже не суждено: прожег все шансы. Шансы болтались в районе коленей, но были оприходованы раствором щелочи. Своими руками все разлил. Погубил в тени пубертата. Клеймо прилагается.

 

Арнольд в точности не знает, где ходит и как здесь оказался. Арнольд в Бога он не верует, поэтому редко когда отвечает в духе “А Бог его знает”. Но вот Бог как раз-таки знает. Именно благодаря поручительству Бога Арнольд переехал в Зашею.

 

К слову о том, как происходит пополнение численности данного города. Его жителей отторгает и выплевывает соприкосновение с пугающими невзгодами жизненного устройства. Но, поскольку отвержение происходит, прежде всего, в сознании лиц в нем обитающих, а не в действительности, можно сделать вывод о том, что прописку им всем предоставляет, главным образом, заблуждение.

 

Зашея – закрытый городок ветвистых шей. Его ландшафт составляет массивный шлейф мумифицированных гидр, почивших после подвигов Геракла и его отпрысков. Пергаментным слоем бинтов, оберегающих взоры обитателей Зашеи от лицезрения клумб миазмического распада, служат газетные полосы. Весь массив печатных изданий, избежавших макулатурной переработки, в итоге отряжается сюда. Это не материальный массив, но оматериализованный дух массива. Конкретная компоновка содержания газетной обертки варьируется в зависимости от личности, решившей с ней ознакомиться. Следовательно, вероятность нахождения между собеседниками общей темы для разговора о “как-бы” происходящих в мире событиях будет равносильной шансам столкновения “лоб в лоб” двух поездов в пределах одной линии рельсового маршрута.

 

Едва только здесь очутившись, Арнольд бросил рассеянный взгляд на арочную шею, изгибом проходящую над улицей на высоте 4-5 метров. На уровне ниспадающего к основанию и затем уходящего в горизонтальную поперечину участка содержание полос газетного пергамента было следующим:

 

《летом лохматого года ТЫ устроился грузчиком. Первый день работы оказался последним. Директриса магазина звонко хлестала ТЕБЯ крепким словцом, потому что ТЫ не понимал, что следует делать. Сорванная спина и моральный шок – ТВОЙ итог.》

 

По истечении 10 секунд недоумения Арнольд многократно мотнул черепной коробкой и этим действием предотвратил размышление над прочитанным.

 

“Так, не время гадать на гуще макулатуры. Но тогда для чего время? Время для чего-то важного, чувствую, уже потеряно. Остается намеренно растрачивать оставшееся, дабы вновь и вновь наказывать себя за целиком и полностью упущенную возможность оптимальным образом прожить жизнь, потому как образованная на дне ее песочных часов горста уже имеет контуры метастаз. Получается, что даже если пораженное предгорье с головы до ног покроет новая порция прожитых лет, и на территории новорощенного покроя успеет образоваться абрис удовлетворительной жизни, неизбежное открытие крышки ракового погреба в конечном итоге приведет к пожранию новой жизни подчистую”.

 

Охват безбрежного пространства взором в первый час его горемычных ножных поползновений не выявил никакого просвета надежды. О том, что эти, с позволения сказать, “улицы” (расстеленная на пустоши коррозийная залежь руинной ветоши) практически никогда не обагряет ветер успеха, благодать осадков и солнцепек радости, говорит полное отсутствие флоры (здесь нет даже кактусов и перекати-поле) и фауны. Конечно, не все так печально. Все еще печальнее.

 

Дело в том, что время от времени, в процессе променадов Арнольда на горизонте возникают гигантические фигуры смутно знакомых лиц, напоминающих специалистов по подбору персонала. Расплывчатые и походящие скорее на голограммы, чем на живые существа фантомные особи, они тем не менее плюются материей будто бы вполне себе органической природы: слюнные валуны служат аквариумом для хлорелл и багрянок. Со стороны выглядят как студенистые ядовито зеленого цвета шары в красную крапинку. Зеленый цвет – активно вырабатываемый в слюне HR фермент презрения, а красный – резонирующая в самом Арнольде совесть. К пытке приложила руку сама природа: презрение хлореллы стремительно надвигается, и Арнольд несется от нее прочь, т. к. не хочет вступать в антропо-водорослевый симбиоз, даже если тем самым станет субъектом никогда не имевшегося в Бытии прецедента. Он не хочет на виду у жителей Зашеи пропитываться презрением. Ему больно от уколов стыда и вины, но излишки жалящего огня тигель переносит на валуны.

 

Иногда природа бывает милосердна, но не здесь: под действием багрянки слюнные преследователи обретают истовую пестрину, тем самым возвещая население города о знаменательной травле. Валуны встают на тропу войны, становясь флагом и знаменем боевых действий, штандартом эскадрильи. Рывок, миг и естественное угнетение, как результат преследования рассыпавшихся от яростного штурма войск заведомо более слабых.

 

Учитывая, что единственным вариантом спасения от плевков видится скорейший поиск укрытия, Арнольд взял себе за слово правило, которому ныне следую неотступно: устраивать долгую прогулку не следует. Доныне изо дня в день он подрывался на мине под песком беспечности. Не видать ему беззаботности здесь, покуда он жив, прячься он где угодно, сколь угодно! Дитятко выросло, покоя взрослой оболочке нет.

 

Вот и сейчас, стоило ему вырваться на вольную волю диких просторов, рожденных изменчивым мановением песчаных распорядков, как за песочным горбом показалась рентгенограмма лиловых тонов. Раздутые артефактные губки кривой линией взвели курок, и на память Арнольду сразу пришел пейзаж, всю прелесть которого он успел вкусить в бытность московского периода существования: иссиня-красные стебли дерна на фоне вечнозеленого кустарника, совместное свечение которых разряжается мертвеющим пламенем уснувшего на Зиму леса. И снег уже на подходе – щечки рентгенограммы работаю на славу.

 

“Норка, где же тут поблизости норка?”,- запрос Арнольда сформулирован, принят мозгом. Иначе как объяснить стремительно рвущийся ситец зрительного горизонта? Формируемый паникой беспредел порождает небывалый передел на уровне вялотекущего узорчатого мотива ландшафтов.

 

Мотив разорван на тряпье. И поступь веет по волнам х/б-шных вод.

Иисус Христос, хочу стать Моисеем,

как шелкопряд.

И свить водораздел.

 

К слову, норки в Зашее – общегражданское достояние. Это набор мест общественного пользования. Проникнув в одну из них, можно устроиться на ночлег или же настроиться на позитивный лад. Также там можно повстречаться с другими обитателями городка.

 

Сегодня паника приштормила Арнольда к берегам сгоревшего дачного участка. В фигуре постройки еще угадывался проектировочный замысел, хотя былая прямизна линий успела покоситься и подмяться под капризами огня. Арнольд вошел внутрь. Тона внутреннего убранства здесь полностью соответствовали оболочке: обои – ожоги 3-й степени, мебель – пережаренные почки, пол – жерло вулкана. Арнольд оперся спиной об обожжённое нутро постройки и уселся на корточки.

 

Он так привык уже давно: бежать в безвестность,

Не озираясь на причины;

Теряя время день за днем,

В рассудок господина без конца почина веря.

И как итог - дым коромыслом

И от повального застила убежденья беды.

 

Эту ноту умонастроения оборвали звуки воя. Ну конечно! Для этого-то господина это место будет в самый раз.

 

“Волк, где ты?” -, крикнул Арнольд.

 

В ответ вой стих, и где-то сверху, в районе чердака с обломками крыши, послышался тихий скрежет.

 

“Волк, это я”,- позвал его Арнольд снова.

 

В ответ на зов скрежет усилился, и из потолочного провала вниз рухнул косматый силуэт на голову его выше. Рубаха с коротким рукавом и шорты открывали линию жизни нараспашку: ее можно было прочитать по тату, значительная часть которых была видна на оголенных конечностях. Всем и каждому на обозрение был представлен опыт “Зоны”. Волк в общем-то не был жестоким человеком, и попадал туда лишь за хулиганство. После одного из периодов отсидки он вернулся с введенной под кожу надписью, впоследствие ставшей негласной кличкой среди своих. На тюремное прошлое накладывалось хобби в виде пьянства, оборванного приступом “белой горячки” с последующим кодированием. Получившееся “канапе” теперь могло удерживаться на плаву лишь при помощи “шпажки” из инсталлированного в волчий мозг чипа. Воздействуя на зрительные и слуховые центры, чип транслировал волку прямой эфир телевизионных новостей и передач. Тем самым в пространстве Зашеи Волк обретал качество информационного депо, передавая собеседнику информацию о событиях окружающего мира с различной степенью искажения.

 

“Ты в курсе, в результате раскопок обнаружены 3-х метровые муммии - под песками нашли посудины НЛО - в России разработана модель автомобиля, которой теперь интересуется весь мир - в Украине прилюдно повесили и четвертовали ребенка дошкольного возраста…”,- с бултыхающимся ревом взахлеб проговорил Волк.

 

Арнольд “угу”-нул да “да-да”-нул вежливости ради; он понимал, что достоверность информации от государственных СМИ, и без того проходящей через карантин цензуры, стоит оценивать только после учета модулирующего коэффициента “канапе”(многовато клеток волчьего мозга успело отойти в хтонический мир еще в Москве). На выходе обычно возникала вычурная куролесица небылиц часто не лишенная очарования и поэтому воспринимаемая Арнольдом в качестве нематериального парка аттракционов.

 

Бывало, в работе чипа возникали сбои. Обычно это происходило во сне. В такие периоды у Волка можно было наблюдать энергетический кризис, и после пробуждения жизненных сил хватало только на моргание в лежке. Если возле очередной времянки Волка раздавались звуки шагов, он начинал хрипло завывать: “Болят мослы! Не могу подняться!”. И хотя его возгласы звучали с трагичным надрывом, Волк не рассчитывал на поддержку и сочувствие. Больше на понимание. А уж Арнольд-то понимал. Он понимал, что на контрасте с Волком смотрелся в ажуре, вот только не очень-то осознавал, что по внешнему зрителю в Зашее кот наплакал. Поэтому он продолжал уделять внимание Волку, выслушивая его речи и полагая, что голограммы HR пересмотрят к нему свое отношение и перестанут, наконец, оплёвывать его.

 

“…наш президент борется за спасение камчатских крабов - московское образование – впереди планеты всей - медоед никого не боится…”,- голосовые связки Волка трубили и пылали.

 

Арнольд слышал Волка и использовал его речи, чтобы отвлечь свою концентрацию от газетных полос на трубчатых полостях. Но политика СМИ в Зашее была антигуманна: чем дальше и глубже удавалось ему убежать в чащу волчьих слов, тем ярче и размернее становились цветовая гамма и размер шрифта макулатурного материала. Превращения претерпевал и сам стиль письма.

 

То это были светские хроники социального дна:

 

《Арнольд начал ходить в X. Люди тянулись к нему. Люди разные, в том числе люди дивные, но Арнольд решил оставаться Арнольдом: продолжил томление в собственном соку под крышкой бесчисленных упреков. Бедный Арнольд! Сепсис пронизывает твое существо, а конденсат образует барельеф в форме микозной оправы. Крепко болячки поросли на твоем теле, как трутовик на челе пня.》

 

То поэтическое творчество от читателей издания в конце газеты:

 

《Та Осень была из ряд вон колеи

Тобою вновь упущена была возможность

Переверстать мотив стези

Но нет!

Ты снова выбрал штукатурку

Ты снова выбрал маринад

Слагаешь гимн в компостной куче

Гниешь и всюду источаешь смрад.》

 

Тексты дербанили и мозолили Арнольду сердце. В поисках отвлечения он начал задавать уточняющие вопросы Волку, прося его раскрыть содержание той или иной новости. Такие просьбы поворачивали в Волке рубильник, позволяя сместить его фиксацию с сигнала чипа на содержимое его памяти. Но внимание у Волка было нарушено, равно как и способность обращаться к нужному материалу картотеки: он соскакивал с одной темы и переходил на ту, которую внезапно высвечивал горизонт. Сама скачка, процесс перескока вызывали у Волка состояние восторга, поскольку возникающие при этом ассоциации были подобны движению воздушного потока по меху гармони. С этим инструментом он породнился в период СССР, следовательно, новостная лента сменилась ностальгическим наводнением, т. е. нарративом более личного характера.

 

“Сейчас техникой никого не удивишь, не то, что раньше - при Советском Союзе в Москве-реке раки жили, а в Измайловском парке – лоси - овощи такой балдеж были: просто огурец с черным хлебом и жрать – а у супа из синюшных кур такой навар - время испортило людей…”.

 

“С этим не поспоришь.”, - откликнулся Арнольд. В этот момент его душа умоляла: “Больше черных красок, пожалуйста, еще больше черных красок! И Время скверной нагружайте!”.

 

- “И ведь дальше будет только хуже, правда?”

 

Услышав Арнольда, Волк заглох. Поскольку вопрос был адресован не памяти, а прогностической функции волчьего мозга (т. е. области без права на возможность доступа), Волк начал терять сознание. Арнольд помог ему плавно скатиться на песчаную поверхность (чтобы HR оценили) и пошел дальше в никуда.

 

2

 

Проходя мимо макулатурных ветвей, Арнольд убеждался в том, что был плох, а его прошлое – тьма беспросветная. Для полноты картины не хватало только мнений о том, что и в Будущем тенденция сохранится. Тогда можно будет остаться здесь на веки вечные.

 

Его шаги шуршали по ночному песку, а свечение Луны размазывало ландшафт руин плавленым сыром. На заводи небесного тела плескалась черная точка. Ее пируэты сопровождались радостным воем. Волк обустроился на спине Бабушки Арнольда и, скрестив ноги на ее шее, наслаждался полетом. Сетчатка его глаз на полную мощность поставляла в его сознание новости “Первого канала”, и сеть изображений полностью перекрывала виды из “кабины пилота”. Бабуля крыла его благим матом, хотя и радовалась при этом. Во-первых, тому, что она своим полетом гордо демонстрировала жителям Зашеи, что у нее сидит на шее сам Волк, а она способна выдерживать вес его тела. Во-вторых, воздушные виражи с одушевленным грузом показывали, насколько ей тяжело и какая великая она мученица. Ведь на уровне московской жизни она и работала, и по дому хозяйничала, и соседей задаром подстригала, и, наконец, Волка выкармливала. Зато в телефонных разговорах с удовольствием жаловалась на тяготы существования, шпыняла и проклинала “отработанный материал”, который “гадина и тварь такая” ничем не помогает. К слову, у “гадины и твари” развилась стойкая паранойя на предмет звонков-повесток от “братвы” или правохранительных органов. Поэтому он благодарил ее за эпизоды дежурства у телефона и перехваты звонков, правда не словами благодарности, а лишь своим оседлым присутствием в доме, что для нее, впрочем, было самым важным. Таким образом, построенная ею жизнь и неотвязное значение в ней Волка в комплексе составляли тяжесть, придававшую изюминку ее личности. Телефонные сливы ранее и лунные полеты сейчас являлись манифестацией ее мозахических успехов подобно прямой трансляции выполнения становой тяги в соревнованиях по пауэрлифтингу. Разве можно от такого отказываться?

 

Летуны были слишком высоко, вой и нецензурщина доносились до него в звуковой консистенции, вызывающей ассоциации с ночным разговором филина и сивухи. Это до некоторой степени способствовало воссозданию природы в Зашее. В действительности же ее наличие было под вопросом, даже если говорить о микроорганизмах. Что же до биологических процессов обитателей Зашеи, то они были заморожены: их организм не нуждался в питании, поглощении кислорода, физических отправлениях. Организм будто бы впал в состояние вечного гомеостаза. Все действия жителей города совершались ради создания напряжения и его разрядки в рамках, заданных цепью заблуждений. Движение по заданному лимиту имитировало Жизнь, производя в сознании обитателей впечатление Жизни реальной и подлинной, что являлось очередным заблуждением.

 

Да, жители Зашеи ложились спать, но делали это по привычке, никогда не погружаясь при этом в состояния сна/полусна. Организм в восстановлении не нуждался, и отсутствие реальных экзистенциальных мотивов превращало “уход в сон” в элементарную растрату времени Жизни. Жизни, которая будто бы была представлена бесконечным ходом шестеренок без необходимости в смазке, потому как протекала бессмысленно. Соответственно, время их Жизни являлось бесценным в том смысле, что произошла девальвация этой самой цены.

 

Да, герои городка что-то делали, куда-то следовали, где-то рыскали, зачем-то шажочки прокладывали. Бывало даже, суждения производили какие-то. Однако, даже, например, потребность Арнольда в физической безопасности, возникающая в момент появления голограмм, была следствием ошибочной оценки ситуации: голограмма - не более чем голограмма. Голограмма становится более чем голограммой, если начинать воспринимать ее соответствующим образом.

 

Арнольд поднял очи на кружевной плеск, рожденный бессмысленным единением вечно небесного и отчасти одушевленного. Воззрение способствовало прозрению в нем следующего суждения: “Здесь неплохо”.

 

Чтобы не поднимать глаза к небу, он разлегся на песке и, подложив под голову руки, наблюдал за протекающими явлениями. Смыкая и размыкая веки, он ощущал, что является властелином если и не Жизни, то ее явлений уж точно. Достаточно зашторить окна в Зашею, как их изобразительный модус поразит содержимое поваленной набок чернильницы. Достаточно заткнуть уши пальцами, как ротики летунов заглотят кляпы. Достаточно прекратить дышать, как ароматы исчезнут.

 

Технику достаточности Арнольд доводил до блеска вплоть до наступления рассвета, заваленного облачностью. Удивительно, но возницей рассвета предстало Солнце, впервые за историю Зашеи. Чтобы его разглядеть, следовало пережить облачное разжижение.

 

Выброс жидкости разразился в форме ливня, вскоре приведшего к затоплению ресниц и содержимого глазниц Арнольда. Данное обстоятельство вынудило его подняться. К этому времени летунов и след простыл. Капельный водопад привел нашего героя в состояние нешуточного беспокойства, качественно отличающегося от раннее пережитых в Зашее потрясений хотя бы тем, что нечто физически воздействовало на его кожные покровы. Ткани одежд прилепились к телесным покровам, как полип к скальному барельефу моря и, используя нервные окончания эпидермиса в качестве реторты, пробуждали в нем воспоминания.

 

Вспомнился эпизод, когда родители приставили маленького Арнольда к стиральной доске, дав ему указание очистить простыню, на которой он спал, от ночных загрязнений. До этого момента мальчик не имел опыта выполнения черновой работы, ему не поручали заданий по домашнему хозяйству. Он не понимал, зачем нужно стирать постельное белье (да, желтоватые пятна есть, ну и что?!), и почему именно ему следует марать свои руки. Крики, к чему эти их крики?

 

В памяти также всплыла череда дождливых дней, когда, уже будучи студентом, Арнольда отшивали однокурсницы, которым он решился предложить погулять. И хотя формулировки отказов были щадящими, тактичными, т. е. Вроде бы как направленными на “смягчение амортизации”, Арнольд ощущал себя горбатым от подобного соприкосновения с действительностью.

 

“Все проблемы от дождя, следует обезопасить себя от его капель” ,- расценил происходящее Арнольд и спрятался под козырьком углубления вроде выгребной ямы. Он протер глаза, восстановил способность закрыться от мира, что и вскоре предпринял. Блокировка ушного и зрительного каналов оставила неприкрытым разве что обонятельный фланг (дышать чтобы дышать). Через него Арнольда пронзил запах сырости и грибов. Сознание ретроградно перемоталось на стадию ребенка, копошащегося в подлеске. Вскопнул лопатой. Подсек пригоршню Земли. Нарвался на червя. Наметил утолщение на его теле. Надо вскрыть. Вытянем следующего. Осколок стекла. Порез. Кровь. Истерика мамы.

 

Тремор начал гулять по конечностям Арнольда. Оставаясь под карнизом, он попытался зарыть голову в песок на дне ямы на манер страуса. Сыпучие частицы втянулись с дыханием и с кашлем выплеснулись обратно. К этому моменту дождь уже закончился.

 

С чувством облегчения Арнольд выполз из тени ради того, чтобы продолжить топить время в бесцельной активности. Вспученная песчаная поверхность отзывалась лопанием пузырей на всаживание подошв в его толщу.

 

«Эй, там!», - произнесли нераспознанным, но очень знакомым Арнольду голосом. Звучание фразы всплыло в низовом эшелоне улицы. На расстоянии 5-6 шагов он услышал: «подойди поближе». Арнольд продвинулся немного вперед и уткнулся глазами в собственное отражение в луже.

 

«Здравствуй»,- произнесло отражение.

 

А: «Привет, Лужа.»

 

Л: «Ну как, нравится тебе здесь?»

 

А: «Да, Лужа, вполне.»

 

Л: «Назад не хочешь?»

 

А: «Лужа, ты о чем? Куда назад? Я дома.»

 

Л: «Значит, говоришь, дома. И считаешь, что все в порядке вещей. Ты, случаем, не голоден?»

 

А: «Конечно в порядке, Лужа. Здесь у меня друзья и родственники. Нет, я давно уже не был голоден.»

 

Л: «Значит, считаешь, у тебя благополучное окружение. И что давно голоден не был, тоже здорово значит. Чем занимаешься?»

 

А: «Живу, Лужа. Как и все здесь.»

 

Л: «Ходишь зигзагами по руинам, бегаешь от не пойми чего, общаешься со всякой нечистью с телевизором вместо мозгов и называешь это Жизнью. Критика есть?»

 

А: «Да, Лужа, критика появляется за песками и плюется. Еще в газетах критика.»

 

Л: «А самокритика?»

 

А: «Да, Лужа, люди в голове иногда кричат и ругаются. Например, во время дождя.»

 

Л: «Я про твое сознание спрашиваю, его рефлексивную часть. И про настоящее. Не про прошлое. Вот прямо сейчас, ты в курсе, что разговариваешь сам с собой?»

 

Арнольд выдержал долгую паузу, переваривая вопрос Лужи мельтешащим морганием глаз. Его мысли уподобились осе, залетевшей на чаек в чью-то квартиру и теперь чающейся высветить путь на свободу через оконное стекло. В соматическом ракурсе высвобождение осы протекало в форме вертиго. Очевидно, Лужа заметила головокружение от надвигающегося прояснения сознания, потому принялась добивать Арнольда слово за словом, залп за залпом изречениями и вопросами.

 

Л: “Есть ли здесь лица, думающие иначе? Есть ли здесь лица, живущие иначе? Есть ли здесь люди? Хочешь ли ты быть человеком? Подумай, является ли тот человеком, кто бдит за несуществующим, живет несущественным, удабривает свои поля, дабы дивиться цветением сора? Хочешь другую культуру – изволь пропалывать почву. Говоришь, сил нет? Тогда перестань ублажать сорняки. Изведи, переведи их. Говоришь, это горько и больно? Тогда вспомни изречение, которое в мирской период находил у Бальзака: “Терпение и отреченье – вот добродетели…людей на твоем месте”.

 

Что до отречения, то у лиц (в меньшей степени у людей) его может быть “на отбавляй”: так за край переваливает, что свою сущность забывают в огне упорного самоублажения. Чего у лиц нет – так это терпения. А без терпения не может быть и речи об отречении (не в значении нирванического затопления своей сущности). Терпение в полную силу рождает истинное отречение, в рамках которого происходит перенесение ожиданий удовольствия / желаемой отдачи на временной период любой дальности вплоть до неопределенного. Отречение позволяет также изъять из практического обращения убеждения, помыслы и наваждения для дальнейшей экспертизы на предмет наличия заблуждений. Поскольку, подобно хирургическим вмешательствам, процессы экстракции / перенесения ожиданий сопряжены с мучениями, важно набраться терпения, потому как в его основе - способность переносить боль (в самом широком и емком значении слова).

 

Теперь подумай, от чего ты прятался и продолжаешь прятаться? Может от боли? Потому что не способен ее вынести? Если это так, то подумай о моменте, предшествующем вручению в руки смерти билета в один конец. В этот момент ты обязательно оглянешься назад. И что же разверстается на панораме твоих подвигов? Худой травы луга, чумной падеж скота? Не предстанет ли после этого час предсмертной агонии макроагонией, т. е. болезненным воссоединением неизбежного с уже непоправимым?

 

Если человек не желает встретить макроагонию к концу своего жизненного пути, микроагоний не избежать. Ключ к выходу из Зашеи – микроагонии, серия маленьких агоний. Присвой себе желания и мечты, достижение которых потребует боли, но обернется радостью и счастьем. Присвоил? Если не желаешь этого делать, подумай о логике билета в один конец. Его логика состоит в следующем.

 

До рождения человек X лишен возможности взаимодействовать с внешним миром, его (X) в нем нет, т.к. в мир еще не попала его физическая оболочка. Билет в один конец вручается X в момент обретения его тела. Сам факт наличия тела утверждает права X на Жизнь и бытие. Рождение и первые мгновения Жизни X в теле – это море боли. Боль призвана укоренить X в Жизни, путем культивирования первичной к ней толерантности. Без боли не было бы смысла в толерантности к ней. Дальнейшее развитие X обусловлено возможностями толерантности. Если ее возможностей не хватает – необходимо снова пройти через боль, чтобы модифицировать толерантность. Боль – процесс расширения пространства деятельности X в этом мире. Боль – соматический и психический уровни процесса перестройки себя ради обретения нового себя в этом мире. Новый “ты” способен оказывать больший резонанс, большее влияние на внешний мир. Боль – доказательство, что ты есть в этом мире. Переработанная на базе боли толерантность позволяет гармонизировать отношения с внешним миром, почувствовать себя “своим” в нем. Боль – твои старания и усилия по предотвращению отторжения себя Жизнью.

 

Суть Жизни в том, чтобы успеть обрести наивысшую толерантность до момента расставания с телом. Недостаточная ее степень приведет к 2 вещам: 1) внешний мир будет тебя отторгать в течение Жизни; 2) в момент расставания с телом ты будешь испытывать боль, равную разнице между требуемой Жизнью толерантностью и имеющейся у тебя по итогам Бытия. Эта разница помножается на степень отчаяния и бессилия от невозможности изменить прошлое, невозможности отвратить уход. Разница может предстать в виде макроагонии, но может обернуться и чувством реализованности, облегченности.

 

Выбор за тобой.

 

Перед тем , как упасть в обморок от итогов внутреннего диалога, Арни ощутил, как рушатся, разлагаются, разносятся в разные стороны и направления улицы, строения, фундаменты, планировки города одной эпохи, которые сменяет видение декомпозиции города предшествующего периода развития, за которым прозревает древний город, вскоре пропавший в тектоническом разломе, а позже вновь восставший, но уже построенный заново, равно как и полисы, города последующего времени, скачками к настоящему, текущему…

 

3

 

Когда он открыл глаза, перед ним был распоясан привычно серый ковер неба. Лужи под ковром уже высохли, а строения, побитые и униженные разрушениями, продолжали призывать городскую паству к бродяжничеству. Но Арни не спешил откликаться на колокольный звон. В чем причина, он не ведал, зато помнил ощущение, сразившее его в беспамятность. Это ощущение, подобно игре в кубик рубик, вращательным маневрированием фантазиями и теоретическими постулатами раззадоривало его на сопротивление ауре Зашеи.

 

“Нет, я не буду! Довольно!”, - произнес вслух, но скорее самому себе, нежели городу Арнольд. Его фразу можно было трактовать не только как намерение прекратить былое расточительство (в данном случае в виде ходьбы ради ходьбы), но и в более глобальном смысле – покончить с пребыванием в Зашее.

 

“Хорошо, положим, мне удастся покинуть этот город и вернуться на Родину. Ну и что же я там собираюсь делать? Что-то аналогичное промыслу в Зашее? Будет ли тогда смысл в подмене антуража при сохранении текущего содержания? Не будет ли это подменой ради подмены, т. е. по сути новой формой побега от Жизни? Ну а если я начну делать что-то отличное от принятых в Зашее поведенческих норм, не вывалится ли вся эта эпопея в побег от прошлого ради побега от настоящего?

 

Так, начнем с иного поворота. Что такого есть на Родине, чего нет в Зашее? Там есть люди, животные, растения, сезоны с присущими им осадками. Еще там есть возможности. Иными словами, там есть внешний мир. Вопрос в том, что мне от него нужно? Если отталкиваться от опыта припоминаний, то меня часто мучил вопрос существа Любви. Что она такое есть? Почему про нее так много песен спето? Что есть Эрос? Интересен также вопрос поиска себя через деятельность. Поиск себя – это и поиск возможностей проявить себя в Жизни, это вопрос укоренения себя в сердцах других. Но так ли это?”

 

Нащупав чередой вопросов нужную ветвь, Арнольд смог раздвинуть кустарник, и свету его взора предстал стимул. Арнольд приблизил себя к спасению.

 

Но не каждому в Зашее может понравиться близость подобного рода. Поэтому песочное покрытие, с давних пор демонстрировавшее одобрение и симпатию к действиям Арнольда, стихийно перестроило свою структуру на манер зыбучих песков. Его ноги вязли в квасне, а вскоре он услыхал и ее голос. Голос принадлежал отцу Арнольда, голосовые связки которого, казалось, были поделены на кусочки, разбросаны на территории пустыни, но не погнили и иссохли а, подобно кактусам, обрели в ней пищу и кров и теперь в колониальном распорядке транслировали идеи “матки”. Арнольд оказался в болоте голосящих на каждом углу лягушек, но они подавали скорее родственный, нежели брачный клич.

 

“Мой сын, что ты творишь такое?

Ты смуту сеешь,

мешаешь моему покою?”,- произнесли зыбучие пески отца (далее ЗПО).

 

Арнольд: “Отец, мне надоело здесь,

в твоей обители бедлама,

где замирает плоть,

где струпьями оков мой дух порос”.

 

ЗПО: “В обратный путь желаешь окунуться?

Прими в учет факт следующего рода:

о подвигах твоих гремят оглоблей во все Зашеи шей.

HR совсем уж скоро

начнут плеваться кислотой.

Скажи, признай, мучений хочешь повторенья?”

 

А: “Отец, мученья откровений.

И если надо - с повтореньем.”

 

ЗПО: “Скажу - морали не имеешь.

Отца порочными деяньями мрачишь.

Друзей по совести забыл?”

 

А: “Отец, в чем дело?

Я выбор свой уже изволил сделать.

Я – это я, а Ты – это ты.”

 

ЗПО: “Я за тебя боюсь, сынуля.

Ты удели-ка мне минутки час:

давай футбол посмотрим вместе!”

 

Исходя из тональности просьбу ЗПО необходимо было воспринимать, как приказ. Но где, скажите на милость, в Зашее найдется хотя бы 1 работающий телевизор? Подсказку на вопрос подкинула команда, данная ЗПО: “Волк, Бабуля, желаю непременно видеть вас!”

 

Вскоре атмосфера обогатилась заволакивающими звуками пляшущего по округе бурления: так реализовывались мероприятия по поимке и доставке родной кровушки. Минут через 5 вблизи от Арнольда выросла пара закадычных фигур.

 

ЗПО: “Организуйте-ка нам с сыном просмотр футбольного матча!”

 

Бабуля: “Эй, дрянь подзаборная, слышал команду! Чего вылупился, гнида? Шел бы ты себе под хвост!”

 

Волк замер. Бабуля потянулась к его готовым выкатиться глазам, как хорь к яичной кладке. Пальцами она принялась их выковыривать. Волк не выказывал никакого сопротивления, даже в момент их отсоединения. Бросив его глаза себе в карман, Бабуля обхватила его шею руками, начала ее трясти и сдавливать. Из сухого русла глазниц Волка полился свет: мелкая струйка залилась радужной радианой, купируя желтовато-бежевый цвет песка переливами телевизионных помех, постепенно обретающих красочные очертания футбольного поля, на данный момент без футболистов.

 

Глядя на происходящее, Арнольд глубоко и с досадой выдохнул.

 

А: “Отец, ты все мечту забыть не можешь:

катал когда-то мяч мальчишка,

Подростком приглашен был на смотрины

В футбольный клуб “Спартак Москва”.

Но все похоронил залет подруги,

Потом - жена, семья, работы груз.

Сейчас все Время без остатка

Ты отправляешь в крематорий

Совсем иссох,

Сейчас песок, а завтра – прах.

Но в чем же я-то виноват?”

 

ЗПО: “К чему организован этот бунт?”

 

А: “Ответ простой – себя люблю.”

 

Арнольду грустно было поворачиваться против воли отца, но еще более печальными и туманными виделись его перспективы в случае уступки, поворота на попятную.

 

Ему удалось вырваться, и теперь он на пути в Москву. Но что ждет его там, эта история умалчивает.

 

Кстати, на этом история и замолкает.