Бескрайнее, маслянисто-нефтяное море дождливой ночи окутывало их тела.

Их было двое, под тяжелыми, свинцовыми слезами мрачных небес. Они смотрели друг на друга, хищники, готовые впиться друг другу в глотки. Сталь тускло блестела, покрываясь испариной.

Словно время остановилось между этими двумя. Хель не видела их лиц, но она точно знала, что одним их этих двух японских воинов была она сама. И было знакомо ей мучительное ожидание первого, еле заметного движения соперника. И страстное, доходящее до звериного инстинкта желание предугадать его, кинувшись наперерез, и первым, первым пустить кровь, смешав ее с утекающими в вечность каплями дождя.

Первым шевельнулся тот, кто был на против ее. Она не видела за бесконечными потоками воды его лицо, скрытое капюшоном. Но она знала, осознавала, что это- сэнсэй Фуруёки, тот, который учил ее владеть оружием, создавая безупречную убийцу себе на замену.

 

Да, он был хорошим учителем. Хладнокровие, предписанное воинским кодексом тех мрачных столетий, было чуждо ему. Горячая кровь бурлила в нем. Поговаривали, что вечерами, во время отдыха от дел ратных, он писал возвышенные хокку о цветущем шиповнике, и легком дуновении ветерка над волнами Японского моря.

 

Он был еще не стар, худ и подвижен, и грацией своей напоминал юношу, почти подростка. Его раскосые, глубоко посаженные глаза блестели в темноте, как у оленя. Да, некогда она любила его. Любила страстно, но боялась показать свои чувства, чтобы не оскорбить его.

Сейчас же их дуэль решала, кто останется доживать в юдоли скорби, именуемой землей, а кто снова войдет в вечный круг возвращения. Они молчали, время прекратило существовать, и пространство сжалось до маленькой площадки возле горного хребта, где стояли они-в залитых дождем доспехах, обнажив катаны. Она не прекращала смотреть в его глаза-красивые, как у оленя.

А он… Он почему-то повернул лицо свое к облакам, наслаждаясь холодными каплями на губах. Он пил ветер, он вдыхал ночь. Он жил в тот миг, наверное, более исступленно чем когда-либо в своей жизни. Он жил и дышал, пока Хель бесшумным и легким движением меча не рассекла его горло. Черная, пульсирующая кровь потоком хлынула на нагрудник доспеха.

Фуруеки не вскрикнул даже. Он еще несколько минут стоял и смотрел в бездонное небо, и минуты эти, показались Хель водопадом вечности, устремляющимся вверх.

Потом он осел на мокрую, лоснящуюся шкуру травы.

Он осел, чтобы смешаться с травами, стать ими. И больше уже не вставал.

Хель опустилась на одно колено перед ним, жарким, безумным поцелуем впилась в синеющие губы сэнсея.

Именно в тот момент она ощутила, как жизнь покидает его тело, ощутила всю боль что чувствовал он. Она была им. Не сейчас, когда-то раньше. Боль разорвала тьму перед ее глазами, превратив ее в поток сияющего света, и Хель проснулась.

 

 

В окно пробивался серый, весенний рассвет. Она встала, и подошла к комоду, заставленному старыми фотографиями в рамках и запыленными, дешевыми безделушками. Наскоро причесалась у покрытого трещинами зеркала и вышла из дома, прикрыв осторожно дверь за собой.

 

Здесь все было так же как и вчера, как и десять лет назад-северное море катило хмурые волны.

Вдоль песчаного откоса бесконечной железной гусеницей ползли рельсы одноколейки.

Поезда ходили все реже, и обязанности стрелочника Вальтера, ее мужа становились все менее нужными железнодорожному управлению, стране, ему самому.

Он спал сейчас, как обычно приняв обезболивающую настойку-это помогало ему уйти от реальности, где он и его работа все менее нужны были миру.

 

Все чаще Хель хотелось прекратить страдания этого исхудавшего, больного человека. Она пресекала эти мысли, даже пару раз била сама себя по лицу, в качестве наказания. Но нет, не помогало это. Всякий раз, когда она смотрела на него, мучающегося кровавым кашлем, блеклого, как выросшее в глубоком колодце растение, ей хотелось приложить к его лицу подушку, и держать ее до тех пор, пока его тело не перестанет трепетать. Она ничего не могла с собой поделать. В детстве, когда жившие у нее животные заболевали и слабели, она убивала их. Даже, если была к ним сильно привязана. Один раз ее домашняя морская свинка заболела как-то странно-на ее шее вырос странный нарост, размером с куриное яйцо.

Хель даже пыталась лечить ее-зарывала по шею в торф, как посоветовала ей бабушка-мол, так они лечили в деревне заболевшую козу. А потом свинка начала пищать. Она пищала истерично, надоедливо, целые ночи наперед. В одну из таких ночей Хель принесла Тэрри (так звали свинку) на задний двор, где стояла бочка с водой. Она поцеловала зверька в усатую, розовую мордочку, прижала к себе, поглаживая шерсть-словно прощаясь. А потом очень спокойно держала малютку Тэрри под водой, пока лапки зверька не перестали дергаться.

Когда тушка всплыла, Хель немного постояла и подождала, словно проверяя, мертва ли свинка.

И так же спокойно, молча закопала ее под кустом золотарника.

Сейчас уже угасающим и слабым был Вальтер. И для Хель, испытывающей почти физическую брезгливость к слабости и болезни это было невыносимо. Словно Вальтер мог заразить ее своей болезнью, хотя она точно знала от врача, осмотревшего мужа, что кашель его не опасен для окружающих.

 

Поддавшись желанию, уйти от дома и больного мужа подальше, Хель побрела по узкоколейке. Прямо под ее ногами, просовывали желтые головки сквозь гравийную крошку первые весенние цветы.

 

Чуть поодаль узкоколейка разветвлялась и уходила в утренний, сырой и холодный лес. Почки едва набухали, деревья торчали голыми, покрытыми струпьями мха стволами, напоминая видом своим старых нищих. Хель не могла объяснить себе, почему ее одновременно так манил и пугал этот лес. Словно черная дыра он многое в себя засасывал, но слишком малое возвращал. Всякий раз заходя в эту чащу она была одной, а выходя из нее становилась совсем иной.

Лес словно забирал часть Хель, а на место вкладывал что-то нездешнее, похожее на очень плотный сгусток тьмы. И на другой день ее тянуло обратно, чтобы снова отдать что-то принадлежавшее дневному миру и принести нечто из царства тьмы.

 

-«Когда-нибудь внутри меня останется только темнота и тогда что?»- проговорила шепотом Хель и очень удивилась-она совсем не думала о таком. И показалось ей, что уже даже ее язык не подчиняется ей, задавая вопросы помимо воли.

И лес ответил ей утвердительно.

 

…Она проснулась от того, что ее давил поезд. Тендер тащил ее за спину по рельсам, размалывая кости в муку, превращая ее плоть в кровавые ошметки. Даже открыв глаза, она несколько минут ощущала как дико, нестерпимо болит ее тело. А потом оказалось, что снова утро.

 

-«Есть ли гарантия того, что именно мои сны-это сны? Может именно засыпая я просыпаюсь. Я хожу по засыпанным песком улицам одного и того же города, словно пережившего ядерную бомбардировку. Я поднимаюсь на пригорок и вижу Недосягаемую Башню, и она единственное, что озарено солнечным светом в этом мире. Здесь есть канал, прорытый для рыбацких судов и поезд- о поезд, это самое ужасное. Он ждет меня как затаившийся кот -крысу, он всегда оказывается за спиной. А все вот это-муж, который никак не может покинуть мир живых, исступленно цепляясь за острый край бытия своими костлявыми пальцами, этот разбухающий безобразно живот, эти заросшие ивами рельсы вдоль берега озера-это и есть сон. Сон нелепый и абсурдный, сон вызывающий тошноту»

- Тошноту. Именно тошноту. Голова Хель кружилась, ноги стали слабыми- она еле нашла в себе силы доползти до туалета-где ее почти тридцать минут тяжело рвало темно-коричневой, вязкой жижей.

 

Все последние дни она слышала ночами как гудит земля. Этот звук напоминал работающий трансформатор, только мощнее был, глубже, ужаснее.

Словно земля была беременна, так же как и Хель, и готовилась исторгнуть каменное дитя из своего чрева.

За стеной зашевелился и захрипел Вальтер.

-Хели! Воды!- слабый голос резанул ее слух, причиняя почти физическую боль. Женщина сделала неуверенный шаг к двери.

Все тот же хрип звал ее, молил, побуждал закончить все и сразу. Она вошла в комнату. Вальтер был похож на высохший лист-такой же желтый, плоский, словно вдавленный в кровать.

-Воды! Ты что не понимаешь? Что ты делаешь, су-хрррр…

 

Хель продолжала раз за разом втыкать нож в уже неподвижное тело Вальтера. Грязные простыни, как песок впитывали с себя кровь, становясь бордовыми.

 

Когда Хель закончила, она вышла из домика. Она брела по рельсам-туда, где был лес. Он распахнул объятья, приняв ее как родную дочь.

Ветви куста судорожно трепетали в воздухе, когда вцепившаяся в них Хель наконец-таки исторгла из своего чрева то, чем осеменил ее лес.

Тьма выползла наружу, и разъела земную кору под собой, открывая путь наружу всему тому, что хранилось в недрах миллионами лет.

Никому неведомый реликт вытеснил все внутренности из тел людей, заменив их на себя, сделав их пустоту вакуумом. Реликт наполнил мир оболочками, превратив все что веками создавала человеческая цивилизация в груду мусора и ничего не означающих надписей.

Хель стояла среди этого хаоса, кружащегося подобно пылевому вихрю. Стояла, понимая, что не был сном тот сон, где она и убитый ею Фуруеки всегда были одним целым. Он уже был в ней, был ее тайной сутью.

Он был тем, что проросло в ней, когда лес забрал ее свет.

«Когда тьма выходит наружу, остается свет»-прошептала она и распорола свой живот от самого низа до ребер.

И пронзительный своей белизной свет хлынул из ее тела, поглощая тьму и растворяя ее, как серная кислота.

Мир восставал из сияющих кишек Хель, пока она снова и снова в толще дождя убивала своего сэнсэя.