Моим внучатам Анастасии, Андрею, Денису посвящаю. Детство Вашей бабушки Татьяны Игнатьевны прошло в детском доме. Я - ваш дед - сын репрессированного. Андрея Григорьевича, моего отца, арестовали 31 декабря 1937 года. Реабилитирован в 1957 году. Посмертно.
РЕКА «СИРОТСКИЕ СЛЁЗЫ» БЕЗ БЕРЕГОВ
(Перед повествованием)
Страшно не знать, откуда пришел и куда идешь. Но, если не ведаешь, где стоишь – еще страшнее. Иван, не помнящий родства, это, возможно и не Иван. Так кто же он? Он сирота.
Можно представить себе гору из семидесяти пяти тысяч ломтей хлеба, лежащих близ реки. Только одни сутки. Если знать, что река эта «Сиротские слёзы».
Семьдесят пять тысяч сирот только в одной России. К сожалению, их число не убавляется, а скорей - наоборот.
Детство. Погода прекрасная – солнце. Мы с мамой в огороде пропалываем картошку. И вдруг пошел дождь. Мама распрямилась и, глядя в небо, с каким-то глубоким смыслом произнесла: «Сироты плачут». Сама она сирота, но говорила не о себе. На ум пришло праздничное гуляние, где люди ходили из дома в дом, и в каждом дому выпивали из малюсеньких китайских фарфоровых кружек, закусывали и веселились. Мне почудился высокий, мамин голос:
Неохота, да придется
С этой лавочки вставать.
Не охота, да придется
Чужу тётку мамой звать.
Это была ни песня – это был плач. Без слёз. Они давно выплаканы. По душе прошел суховей. Прошли годы, многое забылось. Но сиротство никогда не забывается. Но и не вспоминается.
Мне было два с половиной года, когда моего отца арестовали 31 декабря 1937 года. Устроили нашей семье новогодний «праздник». С того дня мать моя в основном была «прописана» в районной больнице. Сирота стала вдовой. Спустя сколько-то лет, мы с сестрой узнали, что отец был расстрелян в марте 1938 года. Реабилитирован через много лет.
Я был предоставлен сам себе, да соседям. В 41-м два моих брата ушли в армию - добровольцами, сестра работала учительницей в далеком селе Усть-Тасуркай. Первое время с нами жила невестка Пана, жена старшего брата Ивана. Полусирота, лишенная родственных чувств. В соседнем селе, Калге жили старшая сестра и младший брат, их она, и знать не хотела. Размолвка произошла из-за каких-то пустяковых амбиций. Не было связующего звена - матери. Отец все-таки отец. Здесь кроется существенная разница. Он при рождении детей испытывал не боль, а радость.
Три моих двоюродных брата остались круглыми сиротами. Отец их погиб под Москвой в сорок первом; мать умерла от голода в сорок седьмом. Шурку - самого старшего - до армии усыновили дядя с тетей, Антон и Прасковья, а двоих Спиридона и Анатолия отправили в Кутомарский детский дом. Все три брата надолго канули в небытие. Не знали, где, кто из них находится. Однажды, гастролируя по Белоруссии, мы подъехали к Дому культуры города Жодино, где автомобильный завод «Белаз». Возле парадного входа в Дом Культуры стояли три парня. Еще не выйдя из автобуса, я признал моего братана Шурку, Александра Павловича. Хотя в моей памяти он был низкорослый крепыш, а стоял высокий стройный парень. Между нашими судьбами было тридцать с лишним лет, но их, как будто бы и не было. У него семья, жена и двое детей. Сын жил с ними, а дочь замужем, далеко. Я ночевал в его огромном особняке, который стоит рядом с автомобильным заводом. Пять дней регулярно Саша приезжал ко мне в Минск, в самую высокую гостиницу (я жил на последнем этаже) и мы не могли наговориться, точней не могли найти сердечную тему: родственную. Ни дедов, ни прадедов мы не знаем. Разорвана связь времен. Ни он, ни я не помним ласки отцовской ладошки, не помним силы отцовского кулака. Не знаем мужского отцовского сказа-напутствия. Стало быть, и нашим детям знать его - не дано. Скажется отсутствие опыта, которое обретается поколениями. Тем более моя жена Татьяна, мать моих детей воспитывалась в детском доме. Материнство в ней - в неопыта, чисто инстинктивное. Брачный союз сирот - это заведомый «брак семьи».
Для сирот зима-то та, да пальто не то. Для них распродажа лиха не сезонная - круглогодичная.
Анатолий Павлович самый младший тоже нашелся, но странным образом. Когда мы с сыном Владимиром гастролировали в городе Иркутске, в театре он постеснялся подойти к нам. Утрачены родственные связи, а больше того, утрачена потребность в них. Получил я его письмо в Кемерово, и пригласил в гости. Они с дочерью Настей гостили у меня. Тема разговора сводилась к одному: как он дрался с такими же, как и он, сиротами и, конечно, выходил победителем. Жутко прикинуть сколько «победителей» населяет нашу державу. И все разобщены. Казенное воспитание, часто равнодушными людьми, не коснувшись, души, через ум и злобу уходит в забвение. Недоверие, двойная мораль. И человек, осознавший свою самость, становится нравственным анархистом. Отсюда «бичи» и «бомжи». Неприспособленность к быту - неопытность. К тому же еще катастрофа: распад семей. Самая несчастная категория обитателей нашей планеты – люди, не слышавшие колыбельной песни матери.
Должен упредить читателя, речь пойдет не только о сиротах, их «производителях», но важным образом, о тех причинах, создающих этот феномен - сиротство: безотцовщину, безматеринство.
Считаю, - нужно объяснить суть.
В конце войны - 1944 г. - сирота, детдомовец Василий вольнонаемным добровольцем пошел в армию. В то тревожное время практиковалась полковая «сыновщина». Путь Василия лежал через село Стрижи. Он остановился передневать у школьного друга одноклассника Петра Сероглазова. За сутки его проживания в этой семье, произошла драма. Между матерью Петра, бригадиром тракторной бригады, сильной и волевой женщиной Ганной и пятнадцатилетним подростком Василием случилась интимная связь.
В результате Ганна родила двух девочек и сошла с ума. Ее
увезли в психиатрическую больницу. Вернувшийся с фронта израненный муж Иван Сероглазов, удочерил этих сирот. Они всегда считали его родным отцом.
На помощь Ивану пришла пожилая женщина Серафима Быльчиха - у неё на войне погибли восемь сынов и муж. Оставшись не у дел бобылкой-вековухой, она стала равноправным членом семьи Сероглазовых. Вопреки Советским догмам «Павликоморозовского» образа взаимоотношений между отцами и детьми Быльчиха считала, что семья главная социальная ячейка государства.
Карнаухов ехал обозом со стариком на последней телеге. По его вине случилась авария: с телеги упал не замеченный никем мешок с зерном. На росстани он покинул обоз. Отдохнув, Василий пошёл в Стрижи, обнаружил потерянный мешок. Но обоз, везший зерно на госпоставку был уже далеко. Милиционер Иннокентий Чуманов, по наводке Карнаухова нашел этот мешок с зерном. Но об этом никому не сообщил. В результате, сопровождающий в этом обозе телегу Титыч за мешок отбыл тюремный срок.
А мешок зерна в то голодное время семья Чуманова…. Короче - съели. Съели и не подавились.
Но «Кукушата» - это совсем другое повествование. Поднимается проблемная, актуальная, и вечная тема -сиротство.
____________________________________________________
ДОМ МОЙ - ДЕТДОМ
Впереди стена леса, сзади до самого горизонта травная колыхань. Все ускользает – идет волна: по лесу, по лугу, по небу, по телу, по духу.
Василий Карнаухов решил навестить дорогие сердцу места, которые пахнут его горьковатым детством. Осадок армейской десятилетней тоски тянул его к родной земле, на которой он взошел и вырос. Молодые ветры шуршали над светло-коричневыми, зелеными и желтыми травами, играя в «Прятки» и в «Беговушку», озорно ныряли в открывшиеся прораны, словно разыскивая, кого-то там пощекотать. А получив по носу: «Нако-ся – выкуси!», выныривали из тенистых лабиринтов, досадно, но хулиганисто и одиноко свистели в колючих кустах. Пожухлая ветошь-не паль под ногами похрустывала. В памяти Василия почему-то возникла зима, люди с высветленными веками и подбородками, огромный снежный ковер. А подо льдом речка дремуха. Почти в каждом сибиряке летом живет тоска по зиме, зимой - по лету. Всегда хочется труднодостижимого. Вдуматься - это зависть; не черная, не белая, а какая-то радужная. Ностальгия и тоска по былому не спит, а всегда дремлет в душе человека.
Бесшумно плывут белопенные облака. Зеленые и коричневые тени, соревнуясь с ними, убегают куда-то на юг.
Так и хочется идти вон туда… за перевал. В Стрижи?.. «Понимаю, – Ганна мне не пара, но… - тяга. Тяга! Страшная тяга, увидеть эту первую мою женщину. А ведь ей теперь коло сорока… Я видел ее мужа, когда шел на побывку. А Петро, ее сын – мой друг… со мной тогда даже не поздоровался… Он-то чего козла на меня гонит?.. Догадался обо всем случившемся прощальной ночью между мной и его матерью, или потому, что ушел тем утром, с ним не попрощавшись?.. Два письма – никуда».
Сорока, раздражая своей трескотнёй, как привязанная летает кругами. Может быть, зовет своих сорочат-дитят. Её дитята выпали из гнезда и теперь у нее развязаны крылья. Вот и мается.
Вернулся в дом своего детства. Почему бы не «в родной дом»?.. Встретили: знакомые - радостно, новички – отчужденно. За время службы в армии у Василия здесь прилично появилось братьев-сестер по сиротству. Точней, жители поменялись. Прежние все ушли в нети. Их тела куда-то делись, а души по-прежнему обитают, как казалось Василию, в одворной части этого дома. Мало в Шиловске осталось тех, с кем в детстве сиживал за одним столом, с кем дружил, с кем дрался.
При встрече особенно хлопотала Устинья Ермолаевна Каткова, она теперь жила в бывшей «коробушке» Марты, девушки, его симпатии, по их обоюдной беспечности, канувшей в неизвестность. По настоянию Устиньи был устроен вечер встречи Василию в столовой. Перед каждым воспитанником стоял стакан со сладким компотом, лежали по два пирожка. Перед Василием стояла целая тарелка пирожков.
Ему запомнились глаза своих новых «братьев и сестер». У мальчишек они были любопытно насмешливыми, встречались и холодно острые. Как он хотел ошибиться, что бы оказалось не так, как он понял: «Этот урка… и этот урка. Этих двух мальчишек ничем никогда не исправить». У девочек взгляды казались, какими-то тоскующими. Красивая девочка Зина Михалева перешла со своего места, села на пустующий стул, рядом с Васильевым. Стул предназначался директрисе, а она не пришла. Василию почему-то врезался в память взгляд пронзительных темных Зининых глаз с «вывертом» чистых цыганских белков. Тут же из-под ее ног выполз неказистый песик Серко. Зина потрепала его за ухо, откусила, от пирожка, и, зыркнув на Василия, протянула этот кусок Серку. Песик с удовольствием, не жуя, проглотил его и пополз к ногам гостя. Оглянувшись на Зину, Серко положил на его сапог передние лапы, а на них и голову.
- Во! - захохотала Ермолаевна, - и Серко признал нашего старшину. Вы поглядите, чо он вытворят. Прямо умница.
Василию было понятно поведение собачки: перед началом торжества бывший старшина Карнаухов смазал сапоги свиным салом. Но этот жест Серка и ему был приятен. Вдруг Василий обратил внимание, что два заморыша мальчишки пришиты один к другому. Рукава их рубашенок и штанины сшиты белыми нитками. Василий засмеялся и спросил: «Друзья?» «Друзья, - ответила девочка, можно сказать, девушка, Бася, - по одной лестнице с чердака спускались». Ему рассказали, что ребята играют в зоски на спор. Зоски - это свинцовые пятаки, «блямбы», пришитые к кружкам собачей или козлиной кожи. Лупцуя их ногами, подбрасывают вверх, стараясь, таким образом, подбросить как можно больше раз. И придумывают штрафы один другого хлеще. Сегодня Фюрер и Чахлый, Петя и Сеня проштрафились, и два дня им надо ходить пришитыми один к другому, «расшиваться лишь на ночь», просто снимать с себя рубахи и штаны.
Василию показался забавным мужчина с огромным носом. Он приосанился, вытянул шею, как гусь, поминутно облизывал рот, и смотрел напротив себя на девочек. Перед ним так же лежала пара пирожков, и стоял стакан с компотом. Когда увидел, что ребятишки уже подмели свои пирожки, он откусил один и, жуя, заговорил: «Теперь у нас два мужи…» - поперхнулся и закашлял. Пирожок встал поперек горла.
- Стефан Сазоныч, что с тобой? - встревожилась Каткова.
- Поспешил, чтоб насмешить, - кашлянув, тяжело дыша, сказал мужчина.
- Это наш, Вася, многорукай работник. Он - всё: и плотник, и сторож, и дворник. И свистульки там разные делает из прутьев.
Мужчины обменялись поклонами.
Поменялись жильцы, изменились и обстановка, и планировка дома. К пятистенке был пристроен еще один сруб, получилась шестистенка. Вместо дверей между комнатами широкий проруб, занавешенный двумя черными солдатскими одеялами. За этим занавесом скрывалась «девчоночья удитория» - так называла ее Ермолаевна.
Ермолаевна постарела…. Отчего так усиленно хлопочет? Заведующая Фрида Ароновна встретила Василия приветливо, с шутками, на почти материнской улыбке. Но на вечер встречи прийти не изволила. Распоряжалась Каткова. Во время застолья ребята пели, танцевали, читали патриотические стихи. Четыре девочки в их числе и Зина Михалева в бумажных бескозырках сплясали матросский танец «Яблочко». Старшина Василий Карнаухов удивил компанию и поразил Устинью Каткову. Он попросил балалайку и такое на ней отчебучил, что у многих глаза полезли на лоб. Чем и завоевал сердца сирот. Между разгоряченными мальчишками произошла маленькая потасовка. После торжества-встречи Каткова проводила Василия в коробушку спать, угостила рюмкой рябиновой наливки, всплакнула и исчезла.
У старшины - он был еще в погонах - заныло ретивое: в темноте ему на ум пришла картина, как они миловались в этой «коробушке» с Мартой, его первый поцелуй… и последний.
Утром, после подъема Василий наблюдал веселенькую картину. По двору, пришитые один к другому, щеголяя цыпушками, Чахлый и Фюрер обязаны сделать десять кругов, то же самое они проделают в обед и вечером. А из окон высовывались смеющиеся рожи. Дети ухохатывались. Но проигравшие обязаны исполнить то, что игроки называли словом «шкурить». И делали они это серьезно и сердито. Но, проходя мимо Василия, «дружки» виновато улыбнулись.
Ответив им улыбкой, Василий веселой дорогой пошел в гости к Клавдии, Глаше, как он её называл. К невестке покойного деда Карнаухова, чью фамилию он носил теперь. Тот, будучи сторожем складов, обнаружил его на детдомовском крылечке, завернутого в пеленки. Определил в приют, что находился рядом с детдомом. Наградил именем. А когда Василёк вышел из приютского возраста, его поселили в детдом. Дед Ефим Карнаухов всю жизнь его считал своим сыном.
От обиды на Василия женщина побледнела:
- Вчерась приехал?! Перво-то бы переступил порог свово крестного, хошь он как три месяца ушел в сопку, - выговаривала Глаша низким прыгающим голосом. – Письма-то твои вон все на косячке. Перед смертынькой старик про тебя все время, то да потому тростил. – Глаша резко повернулась в божий угол, где по-прежнему на иконостасе было три иконы. – Божья матерь, дева Мария, прости и помилуй его. – Она трижды перекрестилась…
…Глафира еще вчера от Оньки Кайдаловой узнала, что Василий вернулся, и в детдоме его чествуют. Нутром чувствовала, что в гости он нарисуется только на следующий день. Был большой соблазн побежать в детдом, да гордость её остановила.
Она нажарила большую жаровню мяса с картошкой, наварила щей с кислой капустой, достала из подпола груздей, брусники. Плоские листья мангира и круглые нежные дудочки лука порея лежали на деревянной тарелке. Их запах придавал столу раннелетнюю пикантность. Сама Глаша любила кулагу. Солод у нее был, а ржаной муки она заняла у соседки. Кулага получилась отменная. Она помнит, как Василий в детстве безумел от этого лакомства. Махом выставила на стол три бутылки «Особой» – липкой водки с сахаром, хоть сама ее терпеть не могла. Молча уселась на кровать, руки - кулак в кулаке утопила в подоле, стала «умничать». Василия это озадачило. Оказывается, она ждала кого-то.
Угодить гостю – позвала бывшего детдомовца Алешку Витова. Тот пришел с женой и тещей. Алешку Василий еще, когда недолюбливал за его медлительность, за житейскую расчетливость, за несговорчивость, за любовь заглядывать начальству в рот…
Витов теперь работал в колхозе трактористом: сутки он, сутки - его сменщик. Алёшка, почесав мясистый нос, похвастал Василию, назвав его «керюхой», что нашел счастье в семье. Жена, Маргарита Петровна, учительница младших классов, увлекается историей и религией. Теща Пелагея Антоновна - брезгливая, высокомерная баба, одетая богато, но слишком пестро – за столом не сидела, а восседала, не снимая кашемирового черного в красных и белых цветах полушалка. Не скрывала своей неприязни к детдомовщине и не смотрела в сторону Василия, когда он что-то начинал рассказывать. Она постоянно косилась то на стены, то на потолок. А это его сковывало.
Алешкина жена с маленьким вздернутым носиком и большими ушами, торчащими из редких волосяных прочесов, казалась Василию смешной; она много ела и, как лошадка, умела при еде и разговоре шустро шевелить губами, почти не двигая при этом челюсти. Алешка, качая низким лбом и густой темной шевелюрой, хватив «Особой», хвалился при своей жене «своей женой», при теще – хвастался тещей. Поглядывая на тещу, осторожно похвалил и тестя, бригадира полеводческий бригады, который тоже зван, но не пришел. Хвастался и заработанными трудоднями и сепаратором. Охотно рассказывал, кто где «из наших»: кто-то здесь, многие разъехались – ребята по фэзэушкам, девчонки повыскакивали замуж. Не скрывая презрения, рассказал о Магните:
- О, Васька, это такой гвоздодёр, задом гвозди дергает. Робит в МэТээСе, ворюга, а душонка курья, поймай его за руку на месте, тыкай носом, а все одно отопрется. Примагнитил к своим липким рукам два куля колхозной картошки, едва доказали. Угодил в колонию.
Хохоча, обзывал того, по-всякому. Вконец окосев, самого Василия, назвал пустым человеком и бродягой.
- А у нас вторую неделю живет Зоя Жилина, - сказала Маргарита Петровна, - свекровь выгнала её. Ссора получилась из-за луковой шелухи: свекровка копила эту шелуху, ну луковое перо, на Пасху, яички покрасить, а Зоя выкинула как мусор. Не знала. Зоя помнит вас. - Маргарита сладко улыбнулась.
- И хотит, между прочим, видеть тебя, - добавил Витов.
Уходя, гости даже для вида не пригласили его к себе домой с ответным визитом. Витов, правда, буркнул: «Забегай как-нибудь. Да в люди выходи. Хватит болтаться, робить надо».
Василий ушел провожать гостей и вернулся через четверть часа. Глаша поняла, невеселой оказалась встреча с однокашником. Он присел на большой сундук и, грустно улыбаясь, стал оглядывать стены. Молча подошел к рамке:
- О, молодой дедок Ефим! Красивый.
- Это, милок, не Ефим-дед, а Гриня - муж мой. С войны еще той, с Финской не вернулся. Безвестно пропал. Много годов ждала. Ты мне, хошь дунь, хошь плюнь, хошь чихни, хошь кашляни, – дай весточку. Нет весточки. Уж косточки, поди-ко, сгнили, а я все-то…. Вот и Ефима-деда не стало, а… мне чудится, не убит мой Гриня, а где-нибудь в другой стране. В плен попал, и не отпущают. Работник он хороший: и топором, и долотом, и сохой, и чем угодно совладал. Может, в рабство-кабалу какую попал. Вот по радиве говорят, там за границами-то шибко худо люди живут… Я бы ему картошки из своего огорода посылкой: знатьё бы, что Гриня живой. Ты – я все на тебя поглядываю – и не замечаешь, что в дому-то у нас теперь радиво. Ишь, тарелища какая! Теперь дивья не жить – все знаешь, что в мире деется. И даже поезд вот идет и слышно. Ты поезд-то хошь видел?
- Ну, а как же? Там узкоколейка. Пятьсот-весёлый бегат.
- Говорят, дома по железной дороге катятся.
- Ездют дома. Окошки, двери, лавки, крылечки есть. Я единова старшину провожал, чемодан в вагон заносил. Красота! Я сам хотел после армии в Борзю съездить. Ну, может, еще съезжу…. Дед-то чего последнее время делал?
- Чо? Печку подштанниками шоркал. Шибко худой был последних три месяца. Задыхался, а не жалился. Всю жизнь тушевался при мне. У нас говорили: зло с печки сползло, кряхтит, до горшка шлепает. Уж нет моченьки, а в сортир своим ходом. Я ему: «Тятя, да сходи вон в ведро, вытащу». Да каво с ём, рукой махнет, за стенку держится, а тащится на своих двоих. Сливаном я его и поддерживала - любил он этот чай, плиточный, карымский, соленый, с маслицем, со сметанкой. Завтре к обеду я те сливанчик сгоношу. Дед-то завещал тебе свою берданку, вон в казенке висит. Наказывал, чтоб ты в этом дому жил. Места нам хватит. Умру, все тебе отойдет. А женисся, пойдут робята – я, покуль силы, понянчусь. Своих-от вот не доспелось. Вон Онька Кайдалова, думаю, подушку про тебя укусила. Ты ба ей ласково слово сказал. Еще когда на побывку приходил, она… Она еще соплячкой была, а тебе козюльку строила. Впервые вы с ней встретились у нас в огородчике, ты уже лепетун был. Дед часто приводил тебя домой. А я сроду любила цветки. У нас грядка была - бабы надо мной смеялись, - а я всегда сажала астру, петунью, бархотки, геранку, Марьины коренья, богдой. У этой грядки вы и встретились с Онькой. Прасковья за чем-то пришла с ей к нам… Онька на полтора годика тебя глупей… Зойка Жилина часто о тебе спрашивала, когда еще не замужем была… Перхота во рту от этой сладкой. Не люблю я эту особу водку. У меня полсклянки араки есть. Может, обожгём глотку?
- Ты знаешь, тетя Глаша, мне она тоже сладкая не глянется.
- Ва-а-ай, каво я начудесила! Но, мол, подороже – гостю потрафить, а… Нашто ее продают? Сахар девать некуда? У меня эвон помидоры в мякине дозариваются в чумане. Достану свежие.
- Хозяйство-то большое у тебя?
- Ну, давай по-семейному за твое возвращеньице! – Глаша опрокинула полрюмки араки и вилкой старалась поддеть груздь, а он не давался, увертывался. Она размахнулась, и на вилке оказалось сразу два. Она их оба - в рот. – Ох, итиматьеё, чуть не задохнулась! Грузди лонись солила, а гляди, какие тугие. Я знаю груздястое место. Хозяйство, спрашиваешь? Ну, корова, кашерик…
- Кто?
- Кашерик – годовалый теленок. Его на мясопоставку нынче…. Курицы. За колхозом барануха да ягненок. Была имануха, веснусь закололи, съели. Дедушку поддержать надо было. А он каво, клюнет да плюнет: выти не было – аппетиту. Вот тут и застыл Ефим-дед. Видела, как отходит. Смерть безнадежному - большо облегченье. Лучше, когда быстрей. Вай, итиматьеё, про помидоры-то и забыла. - Клава достала из мякины, что в чумане под кроватью, два спелых, но тугих помидора, раскроила их на столешнице. Четвертинки помидор исходились аппетитным соком.
- Помидоры. Как ты их доспела? - спросил гость.
- Парничок, парничок у меня в огородчике, - гордо и кокетливо произнесла хозяйка.
- Я любил летом на вышке под крышей спать, помнишь?
- Сёдни ты должон на дедовой кровати ночевать, может, во сне и поговоришь с ëм. Я до сороковин дважды с ём во сне толковала. Ему тама, говорит, хорошо. Показал он мне долгую, дóма в четыре, церковь. Купола – чисто золото. А звон колоколов - малиновый. И березы, березы, березы – так рядочком идут, идут, конца не видно. И камни, такие желтые плиты на бурых подплитниках, а поверх золоты письмена. Увидела его, и легче стало, ага, легче сделалось.
- Может, я на вышку – люблю свежий воздух.
- Вася, ты должон на дедовой кровати ночевать. Я тебе на потник дам ситцеву тряпицу. Чистая, новая. И накроесся сперва тряпицей, а потом покрывалом, как в городу.
Чего это прямо с утра думать о ночи? За день Василий с большой охотой навел порядок во дворе, в огороде, слазил на вышку, пошумел березовыми вениками, помог Глаше истопить баню. Хозяйка изладила ее, и Василий пошел на первый пар. Ужин за разговором длился долго, но время - фырк - и нету.
Уснул Василий быстро, спал крепко, проснулся утром бодрый. Изнутри его светил праздник и одолело чувство юмора. На вопрос Глаши, что он видел во сне, ответил:
- Будто тебя приехали сватать в какую-то деревню, а я твой посаженый отец.
- Вай, уж невесту нашел! Песочком мужику дорожку посыпать? Не ври никаво-то, умывайся. Я молочко пропустила, сливочков свеженьких попьешь, блинцы испекла. Сепаратор у Кайдаловых да у Кутенковых в околотке-то. Онька мне и ручку не дала, сама все ведро пропустила. Про тебя спрашивала, где ночевал. Я перед утром вышла на улку, Стожары к сопке клонило, а Онька пела тихо так, нудно... тоскливо. Вот и солнце брызнуло. А мятой как несет с огородчика! Умывальник на улке, в ограде, полный. Полотенце на заплоте висит.
Пока Василий умывался, Глаша тараторила ему:
- Вчерась перед твоим приходом из бани на самопрялке пряжу сдверяжу. Смотрю, а из-под плинтуса мышонок выскочил, уставился на меня и подмигнул одним глазом. Ну, вот ей богу подмигнул. Сам крохотный, усищи во-о-т такие, - она наклонилась к Василию и показала пальцами, какие у мышонка были усы. - Я творожку ему туда сыпнула. Так бестия вылез и жует и жует. Не боится меня. Все стрескал! А большого мыша не видела. Может, заблудился где, а может, у Кутенковых в капкан попал, а может, шибко умный оказался: меня побоялся. Ладно, я пойду, герань полью.
Василий вытерся полотенцем, зашел в хату, повесил его на кроватную приголовашку. В это время в избу вступила Устинья Ермолаевна Каткова, сестра-хозяйка и кастелянша детского дома.
- Вася, ты каво чудишь-то? Всю ночь прождала. Ужин простыл. На три рядá прогревала. Теперь пирогов напекла, а исть их надо свеженькими. Пойдем, милый. Там ждут тебя.
- Но, да вы тама жить без Васи не могёте, - сказала Глаша. – Дайте спокой человеку. Сколь лет без проздыху. В своем дому теперь и отдохнуть.
- У его свой дом тама, а не здеся, - с удивительной настойчивостью отстаивала свою точку зрения Каткова.
Женщины «стырили», где должен жить демобилизованный.
- Карнаухов и должен жить в карнауховском дому!
- У его свой дом еся! – Кипятилась Устинья. - Будет жить в избе, тама ему лучше. Мне и постирать сподручнее и сварить чё.
- В этой тараканьей коробке? – иронизировала Глаша.
- У тебя чо, тараканов нету? Где их нету…
- Там же двум тараканам тесно, - махала руками Глаша.
Они не заметили, как Василий вышел во двор.
- Я в девчонкиной удитории приспособилась в уголку… ловко. А потом я договорилась с ими – с Фридой Ароновной: отдохнет сы… Вася отдохнет, да и робить зачнет у нас завхозом. Шуре не под силу эта тяжба, опеть в поварихи уходит. Зойка брюхата. Завхоз – само то-дело для старшины. И робятам нашим новым он поглянулся….
Когда женщины совсем разгорячились, порог переступил Василий, причесывая мокрые недлинные волосы: стрижка полубокс. Он выкинул штуку. Ударил в ладоши, тут же ладонью – хлоп по правому колену – и ногой об пол. Вроде бы плясовое коленце. Обе женщины от этого остолбенели. Василий попытался их примирить:
- Остыньте, девы! Довольно стырить! Я буду недельку тут, недельку – там. Лады? Давайте лучше вместе чай пить.
- Пойдем, Вася, почаюешь с пирогами. Славные пироги с осердием. Ты же их любишь.
- Не вздумай! Не-е-е вздумай, Василий. Как постель свою без завтрику забудешь? Блины вон для кого пекла? Попробуй токо уйди…
- Да ладно вам. Вы чо вовсе… Ермолаевна, Глаша приглашает тебя за стол. Глаша, а?…
- Но дак, а… - Она поставила на стол третий стакан чая.
Устинья молча постояла, села за стол сердито забросила в стакан кусок колотого сахара и ручкой столовой ложки долго размешивала чай. Потом отпила глоток и поставила стакан обратно. Она только теперь поняла, что чай сливан, и хорош он без сахара.
- Ну?.. Остыли? – улыбнулся Василий.
Но женщины не остыли. Даже не попрощались. Устинья молча, выпила чай, не притронувшись к блинам, обидчиво стянула свои губы, точно иголку держала ими, и вышла…
Василий их примирения, найти так и не смог. Их ревность доходила до абсурда. А так как оказался меж двух огней, его охватило чувство одиночества.
Ему опостылели лица людей. Детдомовцы казались более замкнутыми, нервными. Часто между собой устраивали потасовки. Казалось бы, за эти послевоенные годы жизнь должна наладиться. Постоянно происходили уценки товаров, хотя на детдомовской жизни это мало отражалось. Василию памятен новогодний концерт 31 декабря 1945 года. Он впервые перед публикой выступил с балалайкой и сыграл, правда, неважнецки «Светит месяц». Солдаты мелодию узнавали и хлопали усердно. Зато на выборы в конце сорок седьмого ему посчастливилось побывать и выступить даже в райцентре. Потом они с друзьями приняли по стопке и все четверо загремели на «губу».
…Вместо Сергея Васильевича, однорукого фронтовика, директором детдома теперь была Фрида Ароновна. Ее детдомовцы между собой прозвали Дамой-Трэф. Дама-Трэф, Фрида Шверубович в качестве инспектора райОНО долго курировала детдом, была в курсе всех его дел. Бывало, на заседаниях райисполкома она делала не всегда положительные выводы своих «поверок этого учрэждэня». У областного руководства мнения были иными. И Сергея Васильевича перевели в областной центр. Теперь он работал в обкоме профсоюзов. Райком партии и райисполком даже были довольны, что избавились от этого назойливого офицера в отставке, не желающего смириться со сложной обстановкой в стране. Ему вынь да положь, что полагается. На районном верху решили, что самая подходящая кандидатура на место Сергея Васильевича – Фрида Ароновна. И назначили ее «мамой» Шиловского детдома.
Обитатели этого дома, узнав о разлуке с «родителем», бросили на картах, кто же будет следующий?
Выпала дама – трефовая.
Не выходила из головы Устинъя Каткова. Она дюже обрадо¬валась приходу Василия из армии. Чересчур расхваливала его перед младшими. В его честь они с брюхатой поварихой Зоей напекли пирогов. По ее инициативе устроили вечер. Она сидела рядом и, гладя его плечо, не спускала с Василия глаз. Принесла ему пуховую подушку, отдала и свою избушку-коробушку.
На Василия свалилась тоска невыссказанка. Он больно который раз вспомнил, как в этой «коробушке» отвоевал первый, единственный и неповторимый поцелуй Марты. Марта нянечка и библиотекарь, сама сирота. У него тогда загоралось настоящее чувство, можно ли его назвать любовью, скорей это физиология, пронзительная дружба и привязанность. Перед ним возникло ее лицо, обрамленное светлыми кудряшками, ее мягкий взгляд, ее ароматный смех, пухлые губы. Тревожно забилось сердце - он вспомнил, как стыдно было ему, когда их разоблачили. Напоследок не дали слова сказать друг дружке. Куда подевалась Марта?..
* * *
Скажу сразу, что подобные воспоминания необходимы тем поколениям, которые придут после нас и им будет трудно понять почему именно так жили их деды и прадеды. Тем более важно, чтобы текст был написан понятным и простым языком. Тема затронутая вами действительно важна. Безотцовщина - это страшный бич двадцатого века, но в следующие века он не испарится и не исчезнет сам по себе. По поводу текста могу сказать, что он очень далёк от совершенства. Первую часть я посоветовала бы выделить, как предисловие и основательно переработать. Исключить повторяемые неоднократно фразы, более чётко выписать родственные связи, как-то разделить временные отрезки героев, чтобы они не скакали. Иначе читатель просто запутывается в повествовании. Обязательно разделить текст на абзацы. А главное - не спешить. Когда вы переходите к конкретному повествованию о Василии, то сюжет существенно оживляется, но всё равно требует очень большой работы.
+1
