Глава 1. 

    Иногда звуки – как и боль – отступали, и оставалась только дымка. Он помнил темноту: дымке предшествовала плотная темнота. Означает ли это, что состояние его улучшается? Он видит свет (пускай сквозь дымку), а свет – это хорошо, так? А во тьме были эти звуки? Он не знал ответов на эти вопросы. Есть ли смысл спрашивать? И на этот вопрос он не знал ответа. 
Боль помещалась глубже, под звуками. К востоку от солнца и к югу от его ушей. Вот и всё, что ему было известно.
В течение какого-то времени, очень долгого, как ему казалось (и в самом деле долгого, так как существовали только боль и дрожащая, как будто от ветра, дымка), внешняя вселенная состояла только из этих звуков. Он не знал, кто он и где находится, да и знать не хотел. Хорошо было бы умереть, но сквозь болевую дымку, окутавшую его сознание подобно грозовой летней туче, он не отдавал себе отчёта, желает ли он смерти.
Время шло, и он усвоил, что боль периодически оставляет его. Когда он в самый первый раз выкрикнул из непроглядной черноты, которая предшествовала дымке, к нему пришла мысль, не имевшая никакого отношения к его теперешнему положению. Мысль о ней, выходящей из моря, словно морская богиня. Следы её стоп на песке приводили его в экстаз. Ему нравилось представлять её шагающей по морю, когда каждый её шаг сокращал расстояние между ними. А потом, несколько часов спустя, когда уже была выпита третья по счёту бутылка пива, когда уже пора отправляться домой, её накрывало пеной, и весь воображаемый образ уходил обратно в глубокое синее море. Друзья пытались тогда ему объяснить, что это всё игра дибильного воображения, и пора бы уже выбросить всякую несуществующую бредятину из головы, начать жить как нормальный человек.
    Воспоминание ползало по кругу, как сонная муха, и сводило его с ума. Он принялся было отыскивать в нём смысл, но тут вмешались звуки. Звуки пенистого моря… волны. Время от времени звуки прекращались. Время от времени прекращался он. 
    Первое его явственное воспоминание о нынешнем времени, о времени, проведённом в грозовой туче, было воспоминанием о прекращении, о мгновениях, когда он осознавал, что не может сделать вдох, и в этом нет ничего странного, так и должно быть, так и полагается, собственно говоря; он только рад выйти из игры. 
А потом над ним возник чей-то рот, несомненно, женский, хотя губы были жёсткие, сухие, и этот рот принялся дуть в его рот, накачивая воздух ему в лёгкие, и когда эти чужие губы отодвинулись, он впервые почувствовал запах своей тюремщицы, почувствовал запах её дыхания, запах воздуха, который она вдыхала в него против его воли. Этот запах сложился из жуткой смеси ароматов ванильного печенья и мороженого в шоколаде.
Её голос заорал над его ухом:
    - Дыши, чёрт побери! Дыши, дорогой! 
    И те губы опять сомкнулись с его губами. В его горло снова потекла струя воздуха. Влажная струя, такая несётся вслед за мчащимся поездом и тащит за собой обрывки газет и конфетные обёртки; потом губы отпрянули, и он подумал: Господи, не надо больше, мой нос не выдержит, но он ничего не мог поделать, и некуда было деваться от этого смрада, смрада, от этого ПРОКЛЯТОГО СМРАДА. 
    - Дыши, чёрт тебя побери! – кричал, до боли знакомый голос, и он думал: Хорошо, я буду дышать, всё, что угодно, пожалуйста, только не делай этого больше, не заражай меня, и он даже попытался выдохнуть, но не успел, потому, что её губы, сухие и холодные, как кусок подсоленной кожи, опять соединились с его губами и выдыхаемый ею воздух снова наполнил его. 
Когда она в очередной раз убрала губы, он не просто выпустил воздух из лёгких, а вытолкнул его и тут же самостоятельно сделал глубокий вдох. Выдохнул. И замер в ожидании, что его грудь поднимается сама, как поднималась всю жизнь безо всяких усилий с его стороны. Но грудь не поднялась, и тогда он снова набрал в лёгкие воздуха и задышал сам, как можно чаще, чтобы её запах поскорее выветрился из его тела.
Никогда прежде обыкновенный воздух не казался ему таким чудесным.
Он опять стал проваливаться в туман, но пока окружающий мир окончательно не скрылся во мгле, услышал, как тот, же голос сказал:
     - Ух! А ведь совсем близко был. 
    Не так уж близко, подумал он и уснул. 
    Ему снилась Танита, настолько настоящая, что он, пожалуй, смог бы дотянуться к ней, и прикоснуться ладонью к её нежной и бархатистой коже. 
Снова возвратившись в прежнее состояние полусознания, он сумел обнаружить связь между Танитой и своим нынешним положением – боль тоже наплывала на него. Впрочем, его боль похожа не на морской прилив. Он извлёк из сновидения, которое на самом деле было воспоминанием. Ему только казалось, что боль накатывает и уходит. Боль похожа на Таниту, которая в действительности не выходила из моря. Когда боль не погружала его сознание в каменно-серое облако, он, молча, благодарил её, но теперь его уже нельзя обмануть: она всё ещё здесь и скоро покажется. И Танит теперь две вместо одной; боль – это две Таниты, и какая-то частица его разума давно знала тот факт, который лишь много позже стал достоянием основной части сознания. Два образа – это две Таниты, одна из прошлого, другая из настоящего.
Лишь спустя долгое время ему удалось освободиться от засохшей на губах чужой слюны и прохрипеть:
     - Где я? 
     У его кровати сидела женщина с книжкой в руках. На обложке стояло имя автора – Зак Маккул. Ему удалось вспомнить, что это имя – его писательский псевдоним, и он не удивился такому открытию. 
     Когда он, наконец, выговорил свой вопрос, женщина ответила: 
     - В укромном месте. – И добавила: - Меня зовут Танита Бомко. Я … 
     - Знаю, - перебил он. – Вы, та, которую я когда-то любил больше жизни. 
     - Да. – Подтвердила она, улыбаясь. – Именно так. 
     Темнота. За ней – боль и туман. А потом – осознание того, что боль хотя и не прекращается, зато время от времени как будто нехотя идёт на перемирие и прячется, и тогда наступает облегчение. Первое истинное воспоминание: задержка, а затем – насильственное возвращение в жизнь при посредстве пакостного женского дыхания. 
     И следующее подлинное воспоминание: её пальцы время от времени проталкивают ему в рот что-то вроде капсул «контака», а воды не дают, и капсулы эти тают во рту; они очень горькие, вкус их отдалённо напоминает вкус аспирина. Хорошо было бы эту горечь выплюнуть, но он понимал, что все, же не стоит этого делать. Потому что горькие капсулы и были тем приливом, который заливал образ Таниты из прошлого, и вроде бы заставлял его исчезнуть на время. 
     Боль теперь не прекращалась, а как бы стачивалась через большие промежутки времени, и окружающие предметы стали быстро приобретать привычный облик, и наконец, весь внешний мир, а также собственные воспоминания, опыт, предрассудки снова заняли своё место в его сознании. Его настоящее имя Олег Монастырук, он писатель, пишет романы двух сортов: хорошие романы и бестселлеры. Он дважды был женат и дважды разводился. От первого брака у него подрастает шестилетняя милашка-дочурка Александра. Он слишком много курит (точнее, курил до последних событий, в чём бы эти последние события ни заключались). С ним случилось что-то очень плохое, но он всё-таки жив. И это тёмное облако тает. 
Какая-то часть его мозга, способная к предвидению, позволила ему разглядеть её ещё до того, как он её увидел, и где-то в подсознании он понял её раньше, чем стал понимать разумом, - иначе с чего бы у него возникли такие жуткие, даже зловещие ассоциации? Когда она входила в комнату, перед ним тут же возникали образы уродливых тварей, сочащийся гной, который стекает из ступней. Их исковерканные рожи напоминали покусанное пчёлами лицо старухи.
В фигуре этой женщины, казалось, не было ни единой плавной линии – ни округлостей бёдер, ни очертаний ягодиц, ни даже икр ниже её вечных шерстяных юбок, которые она неизменно носила в помещении. Обширное, но скудное тело. При взгляде на неё невольно приходили в голову мысли об узлах и шишках, а не о соблазнительных пространствах женской плоти.
     Он получал от неё таблетки, помогавшие волне захлестнуть образ возлюбленной из прошлого. Таблетки – это волна; Танита Бомко – луна, чьи передвижения вызывают прилив. Она приносила ему по две капсулы каждые шесть часов. Сначала он ощущал лишь, как два пальца проталкивают капсулы ему в рот, потом научился воспринимать каждую из полдюжины юбок; он заметил, что под мышкой у неё, как правило, бывала, зажата его фотография, когда на ней ему было двадцать лет. По ночам она являлась в розовом пушистом халате – и лицо её блестело от крема – расталкивала его, выдёргивала из мутной, отягощённой сновидениями дремоты протягивала на ладони таблетки, а из-за её плеча в окно заглядывала безносая луна. 
      Спустя некоторое время – когда тревога приобрела такие масштабы, что стало невозможно не обращать на неё внимания, - он сумел узнать, чем она его кормит. Обезболивающее на кодеиновой основе. Подкладывать ему судно чаще, чем раз в шесть часов, не имело смысла не только потому, что его рацион состоял исключительно из жидких и желеобразных продуктов, но из-за того же обезболивающего: запор был побочным эффектом этого лекарства. Имелся и другой, более серьёзный побочный эффект: препарат мог вызвать у особо чувствительных больных затруднённое дыхание. Зак не относился к числу особо чувствительных больных, но он очень много курил на протяжении почти двадцати одного года, и, по крайней мере, один раз его дыхание останавливалось; возможно, были и ещё случаи, которых он, пребывая в густом мареве, не заполнил. А в тот раз ей пришлось делать ему искусственное дыхание рот в рот. 
    Приблизительно через десять дней после исчезновения тёмного облака он обнаружил три обстоятельства. Первое: у Таниты имеется большой запас обезболивающего. Второе: у него развилась зависимость от этого препарата. И третье: Танита, уже давно не такая, какой была раньше, сейчас она помешана и опасна. 
    Боли и грозовой туче предшествовала мгла; когда Танита рассказала ему о том, что с ним случилось, он начал припоминать, что же предшествовало мгле. Произошло это вскоре после того, как он задал вопрос, традиционный для всех, кто приходит в сознание после долгого перерыва, и она ответила, что он находится в Одессе. Затем она добавила, что прочла все восемь его романов, а самые любимые из серии тех, которые после написания он посвятил именно ей, Таните Бомко. Ей бы очень хотелось, чтобы он писал быстрее. Она сказала, что едва поверила, что её пациентом является тот самый Зак Маккул, он же Олег Монастырук, даже после того, как своими глазами увидела удостоверение личности, лежавшее у него в бумажнике. 
    - Кстати, а где мой бумажник? – спросил он. 
    - Я взяла его на хранение. – Её улыбка внезапно исчезла, и появившееся на лице настороженное выражение совсем ему не понравилось; оно было похоже на глубокую расселину, которой почти не видно среди травы и цветов. – Любимый мой, ты думаешь, я оттуда что-нибудь украла? 
    - Что ты, конечно, нет. Дело в том, что…, (Дело в том, подумал он, что там сейчас всё, что осталось от моей жизни. Там моя жизнь вне этой комнаты. Вне боли. Вне этого времени, что тянется, как длинная розовая жвачка. Потому что до таблеток остался всего час или около того). 
    - Так в чём же дело, дорогой? – настойчиво переспросила она, и он с тревогой заметил, что взгляд её глаз становится мрачнее. Расселина делалась шире, словно всё в голове в эту минуту происходило землетрясение. За окном пронзительно завывал ветер, и ему вдруг представилась картина: она поднимает его с кровати, швыряет через плечо, он падает на пол возле стены, как мешок с картошкой, а потом она выволакивает его на улицу и бросает в сугроб. Он, конечно, замёрзнет, но прежде, чем он умрёт, острая пульсирующая боль охватит его ноги. 
    - Дело в том, что моя мама всегда советовала мне держать бумажник при себе. Я думаю, она столько раз повторяла мне, что эта фраза навсегда отпечаталась в моём сознании. Очень прошу меня простить, если я тебя оскорбил. 
    Она успокоилась. Улыбнулась. Расселина исчезла. На её месте вновь кивали головками яркие полевые цветы. Он подумал, что если сейчас ощупать её лицо, то под улыбкой обнаружится упругая тёмная масса. 
    - Ты меня не обидел. Бумажник в надёжном месте. Подожди-ка, у меня для тебя кое-что есть. Она вышла и тут же вернулась с миской дымящего овощного супа. Он не мог сейчас много есть, но в этот раз съел больше, чем ожидал. Она кормила его с ложки и рассказывала о том, что произошло, и пока она говорила он всё припоминал. Он решил: если уж приходится валяться с переломанными ногами, не мешает знать, что его к этому привело. Но вот способ получения информации его раздражал: как будто он – персонаж книги или пьесы и события его жизни представляют собой не реальную историю, а чей-то вымысел. 
    Итак, примерно две недели назад Танита отправилась машиной на Таирова, чтобы обзавестись кое-какими продуктами и кормом для своего кота. 
    - Я как раз думала о тебе. – Сказала она и ловким профессиональным движением промокнула уголки его рта салфеткой. – Представляешь, какое интересное совпадение! Я надеялась, что очередная книга, посвящённая мне уже вышла, но мне не повезло. 
    Она сказала, что пути её настигла гроза, хотя до самого полудня метеорологи уверенно утверждали, что гроза должна разразиться южнее, в районе Ильичёвска. 
    - Да-да, - сказал он и вспомнил тот день. – По радио твердили, что гроза пройдёт стороной. Я главным образом потому и поехал. 
Он попытался шевельнуть ногой. Ногу немедленно пронзила вспышка боли, и он застонал.
    - Не надо. – Сказала она. – Олежка, если твои ноги сейчас заговорят, тебе уже не удастся заставить их замолчать.… А таблетки я тебе смогу дать только через два часа. Я и так даю тебе слишком много. 
    Почему я не в больнице? Этот вопрос напрашивался, но Олегу казалось, что, ни ему, ни ей не хочется, чтобы он был задан вслух. По крайней мере, сейчас. 
    - Далеко отсюда от центра города? – спросил он. 
    - Любимый, ты, что забыл, где я живу? Разве не ты, пятнадцать лет назад, днями и ночами торчал под моим домом, лишь бы увидеть, как и с кем, я вхожу в парадную? Кто провожал меня? Какие парни ухлёстывали за мной? Разве не на эти вопросы тебе нужно было получить ответы? 
    В наступившем молчании Олег взглянул на её лицо и испугался, ибо увидел пустоту на её лице: чёрная расселина затаилась на альпийском лугу – чёрное ничто, где не растут цветы; если упасть в эту черноту, то лететь, вероятно, придётся долго. Перед ним было лицо женщины, которая внезапно утратила всякую связь с его и её прошлым; лицо женщины, которая не просто забыла то, что необходимо помнить, а безнадёжно утратила память как таковую. Однажды ему довелось посетить лечебницу для душевнобольных – это было много лет назад, когда он собирал материал для «Смертельная любовь», первой из четырёх книг, которые в последние восемь лет служили основным источником его доходов, - там-то он и видел подобное выражение… точнее отсутствие выражения. Такое состояние называется термином кататония, но то, что пугало его, не имело точного названия, пожалуй, у него было лишь смутное ощущение, что её разум стал таким, каким он представлял её тело: твёрдым, жилистым, лишённым каких-либо каналов или полостей.