Смерть родителя Степень критики: Очень важно для меня
Короткое описание: Пасквиль о современной литературе
Эдуард Валентинович Бурда лежал на шикарном, отливающим малейшие отблески, диване, в стороне шуршало кабельное, над ухом дыхание сплит–системы. Эдуард Валентинович знал, что всё, находящееся по ту сторону экрана, – ложь, что проблемы, о которых оттуда назидают, легко разрешимы, и что нет ничего сложного в политических перипетиях, но чтобы понять это, всего-то, все должны быть, как он, Эдуард Валентинович Бурда. Последние месяцы болезни Эдуард Валентинович проводил под присмотром своего друга, который, после развода, нуждался в компании более, чем он сам, несчастного. А, впрочем, если бы Эдуард Валентинович не был при смерти, его компания сгодилась бы не меньше. Несколько раз в неделю больной просит теперь сиделку выйти, плотно закрыть за собой дверь и занавесить её. Он уединяется с другом, после чего в комнате стоит вопиющий серный запах, словно в комнате разбили посудину с аммиаком – обильный, жуткий запах. - Мне плевать, что из этого получится! – кукарекал с дивана немощный старичок. - А что у тебя может получиться! Ты никогда не понимал жизни! – чистым молодецким голосом возражал Станислав Олегович. - Но я так хочу увидеть это! – курлыкающий голос Эдуарда Валентиновича двоился. - Да брось ты, Эдик! - Нет, я хочу! Он даже приподнял свою тушу, опёрся на локоть. - Нет, я хочу! - Ну, знаешь, Эдик… - неоднозначным голосом бросил Станислав Олегович. - Я верю, что он придёт и извинится! – как любой лицедей, который ни черта не верит, вдруг диаметрально перескочил агонный старичок. - Неужели что-то я сделал не так? – недоумевал он, - Неужели это так? Что же? - Вот ты уже два слова выдул из воздуха, ай, дружище? Ты сказал "хочу" и "верю". А так как, скорее всего, он не извинится и даже не поймёт, что в тебе такого достопримечательного, чтобы перед тобой извиняться, то, исходя из этого, ты не хочешь и не веришь. Вроде это зовётся метафизикой, солипсизмом… - Дебилизмом это зовётся. Он приподнял брови, которые, казалось, были вышиты серебряными нитями. - Допустим. Даже во мне ты видишь человека тупого, даже не пускаешь меня на свою высоту, а ведь он хочет одного – быть, как минимум, равным тебе. - Ну, знаешь! Учиться надо было, жить нормально… - Ай, хрен с тобой, старый хрен! Станислав Олегович направился к выходу. - Ни черта ты сегодня не получишь! - Хоть тонкую оставь! Стас… – заискивающе уставился старикашка. - Кстати… - Станислав Олегович замер. - Я тебе сейчас и докажу, что ни черта ты не знаешь! - Ой, всё, иди – с омерзительным видом, как при виде склизкого гада, начал отмахиваться Эдуард Валентинович. - Нет, хрен ты немощный, попробуй выгони! Слушай, - с видом человека, заталкивающего мяч задницей в пустые ворота, посмотрел на друга Станислав Олегович. Слушай, старикашка мерзкий: вот этот аромат, отбивающий сигаретный дым, этот аромат, без которого тебя бы разом забросили в больницу – там тебе и место, чёрт ты недоделанный – ты даже не заметил юмора, я-то думал ты возмутишься, что горький дым я отбиваю ещё более гнойным запахом. Ты же, сволочь ты бурдовская, даже не заметил, что я наклейку смочил, а там было написано: запах гениталий. Дослушивал это Эдуард Валентинович со сползшим лицом. - Ты… я… да ты… что она о нас думала всё это время?.. - А мне-то что! У меня в жизни всё в порядке, мне плевать что обо мне думают! Ну, всё, не дохни тут без меня.
Прогулочным шагом по ночным дворам шествовал, в обнимку с мечтой – это его девушка, молодой человек с фамилией Бурда. Он отчего-то жадно вдыхал этот безгранично пряный воздух, отдающий то мокрыми опавшими листьями, то смешивающийся с запахом свежего белья. Перед человеком, похожим на силуэт, натянувшим одеяло до подбородка и скрючившим жёлтые ноги, сидел молодой человек. Неужели ты понял, сволочь ты старая, что нельзя навязывать людям свои вирусы? - Я осознал свои ошибки, я сделал выводы. Теперь необходимо, чтобы прошлое осталось в прошлом. "Необходимо"… Ну-ну… Ещё пистолет из трусов достань. - Сейчас нужно забыть всё что было. Интонацию смени, а то, кажется, будто уже всё забыли. - И, в общем... мир? - Конечно. Мир. - Ну, всё. Помолчали. - Я, значит, разговаривал с дядей Стасом по поводу твоего восстановления… - Слушай, давай потом, меня Катя, всё-таки, ждёт. Помолчали. - Я тебе из дома сегодня позвоню. Там сейчас дождь пойдёт. Эдуард Валентинович посмотрел уступчиво. - Так и не хочешь её приводить? - Да нет. - Ну, что ж, хорошо! Я буду ждать звонка! Дрюля Калкашевна! Проводить бы надо… Молодого человека встретила рябая, сексуальная сзади, и безнадёжная лицом баба, с родинкой над бровью. Именно такая, в своё время, лишила комплексов молодого человека, бредшего по скупо освещённому коридорчику. - Как прошло! – Станислав Олегович даже перед сном пробивал молодецки-высоким басом телефонную рябь. - Я, знаешь, даже не ожидал. Я собрался к его приходу, даже приободрился и приосанился – не своими словами излагал Эдуард Станиславович, едва сдерживая самодовольство. - Так, так! - Я даже не ожидал, что он так внимательно выслушает. - Не тяни! - Да извинил, извинил! Причём знаешь – приусмехнулся Эдуард Станиславович, - хочешь, не верь, но искренне извинил. - Ты давай другому развешивай! Не согласился – значит, не извинил. - Ну, не знает пока! Говорит: подумаю, определюсь. - Ну, посмотрим, посмотрим. Ладно, бывай, старый! - Ага. Ну, давай. Уверенный, что друг ловил каждое его слово, и теперь заснуть не сможет, пока не обдумает характер души его сына, Эдуард Станиславович нажал светящуюся красным кнопку.
Через три дня вокруг гроба издохшего во сне старика столпились соседи. Никакой обивки не было, над материалом гроба никто не задумывался, а атмосфера была будничная. Станислав Олегович заглянул утром в комнату, совершил меткие ритуальные действия и вскоре скрылся в неопределённом направлении. Старики потом ещё препирались по поводу: “Куды эт так быстро испарился друх этого, Эдика-то?” Кто-то говорил, что по делам важным очень, кто-то оспаривал, мол, он никогда не любил этого скрягу, а кто-то признавал, что посторонним этого никогда не узнать. Но соседи не расходились долго. Один, из недавно поселившихся в доме цыган, смуглый и с несколько закатившимися глазами (что выдавало в нём склонность к заиканию) нувориш, вёл себя настолько оскорбительно, что ни разу не поинтересовался жизнью и бытом покойника. Он вырос в грязи какой-то общаги, в город отправился внушать сестре о порочности её профессии, или, даже, хобби: она была шлюхой – человеком бесстрашным, живущим неосмотрительно и интригующе, и в советах людей азиатского темперамента не нуждающимся. Впрочем, когда богатый жизненным опытом и заодно помешанный на футболе братец поднялся на каком-то тотализаторе, ей было наплевать на настоящую жизнь, своего возлюбленного и прочих клиентов. Был другой "смуглый". Поговаривали, будто он прикидываясь душевнобольным, заглядывал по паркам в биотуалеты, “падал в обморок” рядом с женщинами в юбках и, в конце концов, так прогневал отца-мусульманина, что тот приехал и убил по ошибке его брата близнеца, а этот добился-таки своего, нарвался на такую же, как и он, извращенку, справил с ней половую нужду прямо в парке, после чего объявил отцу, что ему не страшно теперь и умирать, пусть его хоть линчуют. Барон плюнул и уехал в горы. Эти двое имели единственную в своей жизни историю, это было интересно, многогранно, но в то же время и одноразово – этакий продукт для психолога. Третий цыган был гением. Он описывал всё с первого раза. Бабы спорят: глаз у того-то недобрый, да нет, не так говоришь – искажающий глаз, а этот, как привидение, проходит мимо скамейки и бросает: глазливый он. Одна всё аллергию не могла выявить: то ли на неё тошнота накатывает, то ли запах от еды дыхание затрудняет, а как этот поэтично так выдал: запах этой еды вгоняет её в тошноту, она и поняла, что к чему. Значение мысли! Ни много ни мало. Спас жизнь соседу, не без этого. Врач скорой, тупая башка, не может по телефону такой же тупой башке описать шею задыхающегося – красная, багровая, алая, розовая. Свиного цвета! – кричит кто-то с балкона. Вот это он и был. А уж если шея свиного цвета – это верный диагноз. И при всём при этом длинношеий аутичный бедняга не мог описать себя. Однажды простоял у зеркала пять часов и только и сказал: это очень недурной молодой человек. Что, впрочем, и было ложью. Цыгане стояли своей кучкой, всех раздражали и никуда не вмешивались. Им не требовалось вечно напоминать о себе. Возле же стола с гробом теснились все остальные. Кто-то подходил и прямо так беззастенчиво разглядывал морщины на лице покойного. Кто-то, как коршун, таскал еду со стола, которую выставил какой-то заезжий сын старикашки, чтобы она не затухла, кто-то со скептически-весёлым видом рассуждал о смерти. Самый активный, явно одержимый какой-то идеей, похожий на зачахший овощ, субъект с затёкшим лицом, в тёмных очках, говорил что-то о безболезненности смерти, и как только он сближался с этим местом, начинали возникать непреодолимые разногласия с окружающими. Никто не верил. А он явно седлал своего конька, начиная объяснять, что смерти без человека не бывает, что смерть не абсолютна, а раз человеческое сознание само сочинило смерть, то и избавить её от боли под силу человеческому сознанию. Однако как это сделать он не говорил, и его не просили. Коническая, сужающаяся к голове фигура с овальными плечами, выдавала в этом философе что-то инфатильное. Кожа лица была бледнющая, скупой островок причёски напоминал крышку от кастрюли. Противные для молодого человека старческие складки у губ довершали портрет. Он таскал со стола жареного перепела. - Я осмелюсь с вами поспорить – вдруг подал голос из угла дивана ещё более молодой человек с немного клоунским лицом. Видимо, он долго ждал своего момента. - Я жил со своей бабушкой. Небогато, просто, как все. Как и вы, осмелюсь допустить. Так вот, если бы вы жили с моей бабушкой, вы бы знали, что болезненна не только смерть твоя собственная, но и смерть какого-нибудь фарфорового чайника. Если бы вы знали, что для неё был разбитый чайник! И после этого вы нам, советским людям, жившим с такими бабушками, будете внедрять какие-то буддистские сплетни, извините? Поняв, что больше шанса на свой монолог у него не будет, он, под эгидой схожести двух смертей, начал описывать последние дни жизни своей скверной бабушки. Впрочем, действительно было в этих одиноких тиранических судьбах немало общего. Заканчивал человек с клоунским лицом, в край раскрасневшись: - А знаете что самое главное! Я однажды задумался, каким должен быть он, сверхчеловек, и знаете что: никто больше, чем моя бабушка под него не подходит. Собственно, поэтому я и рассказываю не про кого-либо, а про неё. - Извините… - зашевелился буддист – сверхчеловек, как один из его аспектов, должен равнодушно относиться к здоровью, к жизни. А ваша бабушка, судя по гневной реакции на действительность, была идеалисткой. Да и даже хотя бы то, что она так переживала из-за здоровья до скрупулёзности, этого достаточно, чтобы приписать её в совершенно противоположный лагерь: последних людей. Да и вам верить нельзя, так как вы явно человек в своей идее одержимый, а это значит – не способный судить объективно. - Одержимый?! – не вытерпел, наконец, визави. - Разумеется, одержимый, а как же иначе? Вот вы, апеллируя на сходство двух смертей, заговорили о своей бабушке. А между тем нет ничего общего между смертью вашей бабушки, простого человека из народа, и этого несносного скряги. Ради бабушки, как вы видите, вы способны и на подтасовку. Визави насупился и замолчал. Он часто обсуждал бабушку на работе с подчинёнными, не встречая при этом возражений, но те его слушали только потому, что он им платил. - А мне и на смерть и на бабушек наплевать. Человек в этом мире один, он живёт вечно, даже когда все дохнут, и ни бабушке, ни кому-либо другому нет до вас дела. А вы, вместо того, чтобы жить своей жизнью, так, чтобы не было стыдно за прожитые минуты, несёте сущий бред. Посмотрите на Европу, на Германию хоть, на жёсткость их характера и какого прогресса эти люди достигли. Но и прогресс – никчёмен. Явно тронувшаяся умом на фоне своей невозможности быть красавицей, ещё совсем молодая девушка, ослабила вес дивана. Только что она сидела и вот уже стоит у порога. Всё мероприятие она поглаживала свои крашеные в цвет болотной тины волосы. Размалёванное кричащим макияжем лицо было утино-добрым, а потому последний монолог девушки был как гром среди ясного неба. У неё были близко посаженные глаза и вообще лицо сплюснутое, похожее на то, что заезжий сын видел три дня назад у сиделки покойника. Цыгане, так недоверчиво рассматривавшие её пирсинг под нижней губой, теперь недоуменно глядели вслед странной девушке. - Я смотрю, они все молодые такие… - сам ещё далеко не старый парень прокряхтел с дивана. Он единственный позволял себе держать во рту сигарету. У него было осунувшееся лицо с треугольными бровями, выдающимся лбом и нижней тонкой губой. Что-то злобно-насмешливое было вложено в его физиономию. Даже когда он глядел исподлобья, в глазах его было что-то запавшее, как у первого цыгана. Он был невысок с правильной щетиной и причёской чёрных волос. Все обратились к нему. - У меня сын когда домой приходит, я всегда спрашиваю: Максим, ты никуда не вляпался? И вопрос резонный – потому что всякие по улицам ходят. Он посмотрел на пустое место. - Да, да, да. Один раз заявляется с разбитой губой, я расспрашиваю: что да как, за что обидели, и так далее. И знаете что - просто подрался, как все мы когда-нибудь дрались, ничего страшного… Видит человек: люди совсем потеряли вкус. Спрашиваю всегда, как в школе дела, потому что не верю в школу – все там, кроме, может быть директора, и то, если тот волчище матёрый, все, как под копирку неучи и взяточники. Дети – сексуально озабоченные, женщины – желающие смерти мужчин, а все сколько-нибудь чужие мужчины – озабоченные и параноики. Все старухи – мнительные и грубые. (Он значительно посмотрел на насупившегося клоуноподобного, что забился в углу). Всё молодое поколение – несчастно, и из него вырастают озабоченные и параноики. Он замолчал. Впоследствии все смотрели на этого оратора, как на обособленное явление. Хотя все они были чем-то обособленным. - А я с вами согласен – вступил в дискуссию тоже чёрный, но доброго вида и с большими ушами мужчина. Он очень редко выбирался из своей хижины на пятом этаже. – В смысле, насчёт поколения – все они стоят над пропастью, и надо быть глухонемым, чтобы однажды не очнуться и не захотеть выловить всех и каждого оттуда и дать им под ноги опору. Он мечтательно и обречённо вздохнул. Своих детей он воспитывал правильно. - Кто-кто портит наше поколение, так это врачи – сказал стоявший поодаль ото всех, облокотившийся на стену, светловолосый, почти без промежутка между бровями и веками, молодой человек. Я думаю, что знаю человеческий организм. Этому способствовало то, что с детства мне пересекали путь врачи. Они были повсюду – в семье, на работе, в кругу друзей, везде! И теперь я, почти знаток человеческого тела, субъект настолько извращённый, что, судя по одному мне, можно сказать: кто-кто развращает наше поколение, так это воняющие врачи! Это был самый успешный из всех собравшихся человек. Чем бы он ни занимался, он знал своё дело. Он чем-то был похож на человека с треугольными бровями, обвинявшего всех в озабоченности, но причёска и полуборода у него были по моде. Вся эта светлая фигура сводила его облик со снежной альпийской вершиной и чистым воздухом. Разговор оборвался. В комнату вплыл водитель катафалка в чёрной одежде. Это был несомненно солидный пожилой мужчина. И, казалось, если уж он работает водителем катафалка и развозит трупы, то по своему одному желанию. Он прижимал к уху чёрный мобильник. - Чрезвычайно, чрезвычайно, чрезвычайно! – показывая энергичным жестом на гроб входящим парням, кричал он в трубку. - Делайте из мероприятия то, что хотите. Моя задача – вам не мешать. Было видно, что низенький, с ещё более выдающимся лбом ново явившийся знал своё дело. Поглаживая чёрную окладистую бороду, он спросил в пустоту, но проницательно: - Кто поедет проститься? Соседи тут же закружились. - Нет, нет, нет. - Дела, будни! - Хорошо, ребят, берём и потащили – не приемля задержек, заговорил пожилой мужчина. – Жалко, что с сыном так. Сын говорит, отец его совсем не ведовал. Плохо, очень плохо. Может, оттого и не продержался, что сына выдумал.
0
