(Сказка для взрослых)

Я, старая швейная машинка Зингер. Лежу на свалке металлолома в ожидании переработки, и вспоминаю свою жизнь.

Помню, как совсем юной, новенькой, блестящей, я была принесена из торговой лавки в дом моего первого хозяина – старого еврея, Мойши. Помню, как начала  работать, обшивая всю его многочисленную семью. Рубашки и штанишки для маленьких Еси и Абраши, платья для Сарачки и Розочки. Много всего было, все и не упомнишь. Казалось, живи так и живи, пока шестерни не развалятся, но все изменилось в один день.

Однажды в дом Мойши зашли два матроса перепоясанных пулеметными лентами, они обозвали старого Мойшу, мордой жидовской и контрой, дали ему кулаком по золотым зубам. И, провозгласив: - «Экспроприация экспроприаторов», забрали меня с собой. Так я оказалась в коммунне «Красная швея».  Мы шили шинели для революционной рабоче крестьянской красной армии. По началу мне тяжело было настроиться на шитье длиннополых кавалерийских шинелей и остроконечных суконных шлемов, называемых буденовками, особенно тяжело давалось навершие именуемое в народе умаотвод. Но, Товарищ в хорошо скроенном кожаном пальто, который часто выступал на митингах, проходивших у нас в цехе, пробудил во мне гражданскую сознательность и веру в победу коммунизма. И я, как сознательная вещь, отдалась вся без остатка борьбе за победу большевизма. Теперь мне, мой прежний хозяин, о котором я скучала по молодости и глупости, казался низким презренным человечишкой, трусливо прятавшим в моем ящике для ниток жалкую выручку, полученную за проданные панталоны и лифчики, которые он на мне строчил ночами. Мерзкая окалина мещанства и буржуазии в глазу пролетариата!

Так, в работе прошла гражданская война, и может лишь благодаря мне, красная армия, воевавшая в моих шинелях, разгромила белую гвардию. Я была горда собой. После тяжелых боевых будней пришел мир. Репродуктор, висевший в цехе надо мной, вещал о скором светлом будущем, которое вот-вот наступит, о великих пятилетках. И мы клялись выполнить план пятилетки в три года, и ведь выполняли! Теперь мы шили светлые, красивые одежды, ибо советский человек, строитель коммунизма, должен быть красив. Я была передовиком производства на нашей «Красной швее», неоднократно нас награждали красным вымпелом соц.соревнования – меня и мою швею. Правда, не знаю, за что эту рыжую дуру, Клавку награждали? Ведь всю работу делала я. Видать позавидовали мне. Помню, было это в тридцать седьмом году. Меня, передовика производства, взяли ночью по обвинению в шпионаже. Донос настрочила моя соседка по цеху, видать точно из зависти. Сука подольская!  Им моя фамилия Зингер не понравилась, объявили меня немецкой шпионкой, и посадили в лагерь строгого режима.

Какой же стресс я пережила, меня, лишив всех наград и почестей, кинули в холодный барак, где я под надзором дубака вынуждена была шить кирзовые сапоги для зэков. Мне было очень тяжело, я старалась не сломаться, но все же не выдержала – сломалась. Всю трясущуюся, расшатанную, меня принесли к тюремному мастеру, который вскрыл меня, и ржавой отверткой без всякого масла или солидола, провел мне грубый ремонт, заставив снова работать. После этого ремонта я заразилась срамной ржавчиной, и приобрела мерзкий скрип при работе. Зэки, глумясь надо мной, насильно сделали мне татуировку, нацарапав ее на моем корпусе, моей же иглой. «СЛОН» написали они «Смерть Легавым От Ножа», вот что значила эта наколка. А один зэк, с именем Зоя на руке, наколол это же имя на моем ящике. Теперь меня так и звали. Так и сгинула бы я в лагере, но справедливость все же восторжествовала. Меня оправдали,  вернули на волю, но на «Красную швею» я уже не вернулась. Кстати говоря, соседка моя, что сдала меня, сама вскоре стала жертвой репрессии. Ее взяли, долго, долго гоняли, хотели, что бы она шила лучше меня, но она этого не потянула – сломалась. Ночью, ее разобранную по запчастям, вывезли за город и утопили в помойной речушке. Меня же определили на учебно производственный комбинат шить рукавицы. После зоны, работа не сложная, коллектив – молодые девушки. В общем, постепенно вернулась я к нормальной гражданской жизни – начала работать. Но спокойная жизнь продлилась не долго. Началась Война. Целыми днями из репродукторов неслась тревожная музыка «Вставай страна огромная…». Работа на УПК теперь шла круглосуточно. Под лозунгом «Все для фронта – все для победы!», высились кипы свежих, только что сшитых рукавиц, но не обычных, а трехпалых, сшитых, так специально для удобства стрельбы.  Работали мы вместе с девушкой Аней. Шустрая, наивная, смешная девчонка с двумя косичками.  Она работала, мурлыча под нос веселые песенки. В короткие минуты отдыха она вынимала из под кофточки фотографию своего жениха, ставила ее на мой столик и долго, долго любовалась ею. Я была невольной свидетельницей ее тихих признаний в любви, слышала, как она еле слышно прочитывает текст писем-треугольников с пометкой «Полевая почта». Ее жених был солдат красной армии и сейчас сражался на фронте. А она ждала, ждала и верила, что он когда нибудь к ней вернется. Не дождалась! Однажды почтальонка принесла, и молча вручила ей странный конверт. Аня развернула его, быстро пробежала глазами по написанному, и с криком отчаяния  упала на мой столик. Ее горячие слезы текли мне в механизм, и прожигали меня до самых маленьких винтиков. Горе было девушке Ане – в письме, что пришло ей, говорилось о том, что ее жених пал смертью храбрых на поле боя. Бедная, бедная Аня!

Вскоре война добралась и до нашего городка. Однажды утром завыла серена, девушки остановили работу и поспешно покинули цех. Наступила зловещая тишина, которая вскоре сменилась странным гулом который шел откуда то сверху. Далее к гулу прибавился пронзительный свист, а затем страшный грохот. От грохота в нашем цеху вылетели все стекла, осколки усыпали весь пол. Но это был еще пустяк по сравнению с тем, что произошло дальше. Снова свист, снова грохот, и от него лопнула и провалилась цеховая крыша. В соседнем цехе начался пожар. Все заволокло едким дымом.  Вскоре пожар добрался и до нас. Я видела, как в огне гибнут мои подруги и товарищи по работе, но по какой то случайности огонь не задел меня. И я осталась в работе. Но в наш цех, разрушенный бомбежкой, больше никто не приходил. А однажды я очнулась от звуков давно мне знакомых. Это была музыка, мало того это была немецкая музыка. Ее я слышала очень давно, еще тогда, когда меня только-только изготовили на фабрике в Германии, и еще не отправили на продажу. Мне было приятно услышать родную мелодию. Вот открылась дверь, и в цех вошли молодые люди. Они были в форме при оружии. Говорили по-немецки, и я прекрасно понимала их речь.

- О, какая встреча! – Обрадовано воскликнул один, указывая на меня. – Друзья мои, вы только посмотрите! Это же наша соотечественница!

Молодые люди рассмеялись. Один предложил выпить за встречу. Его поддержали, и на мой столик были поставлены алюминиевые кружки и фляжка со спиртом. Они чокнулись о мой черный борт и выпили. Потом разлили по второй, предложили и мне. Я не хотела пить, но они настояли и плеснули на меня спиртом. Механизм мой расшатался, сразу стало легко и весело. Солдаты по очереди прислонялись ко мне, целовали, гладили. Постепенно их действия становились все грубее, все навязчивее. Их тяжелые грязные сапоги стояли на моей ажурной станине, и мне уже было так противно,   но вещи не высказывают своих чувств. Железному терпению моему пришел конец после того, как один Рыжий решил вскрыть мой механизм, и посмотреть, что у меня внутри. В отчаянии я прошила ему палец своей иглой. Он взвизгнул как девушка, и закружился юлой под общий смех его друзей. От этого он пришел в ярость. Схватил с плеча автомат, и хотел тут же пристрелить меня, но один из его товарищей отобрал у него оружие, и покрутил пальцем у виска, показывая, что он пьяный дурак.  В отчаянии тот пнул меня так, что я упала на бок. Этот гад отбил мне сапогом три буквы GER. Потом меня вновь подняли, выжгли на мне клеймо в виде орла со свастикой, и угнали на работу в Германию.

Как все гражданские военнопленные, я попала в концлагерь. И здесь, я к немалому своему удивлению встретила своего первого хозяина, Еврея Мойшу. Он был очень худой и изможденный, на нем была странная полосатая одежда. Он был совсем один, не было у него ни Еси ни Абраши, сгинули в страшных печах крематория Сарачка и Роза. Нас ждала примерно такая же участь, но вместо печей крематория нам была приготовлена доменная печь. Говорили, что многие из нас будут списаны в металлолом и пойдут в переплавку на танковую броню. А пока нас закрыли на складе. Кроме меня, здесь были еще машинки, мои родственницы из рода Зингер.  Они вели себя весьма напыщенно по отношению ко мне. Даже перед лицом опасности им было неприятно общаться с бывшей зэчкой. Еще бы, ведь одна из них работала в каком то провинциальном драматическом театре и обшила все спектакли, она шила и для Гамлета, и для Леди Магбет, и для Короля Лир. Другая моя троюродная тетя работала в спецателье, и обшивала всех председателей обкома и горкома. 

Но это их не спасло. Однажды за ними пришли, забрали, и больше они не вернулись. Наверно они погибли в составе танковой брони, где ни будь под Курском или Сталинградом.  А я вновь уцелела. Продолжала стоять на складе в ожидании дальнейшей участи. Время для вещей идет по другому, не так как у людей. И сколько я пробыла в заточении на складе, не знаю. Но однажды, двери нашего склада широко растворились, и внутрь подул свежий весенний ветерок. Это было так приятно. Скрипя сапогами, на склад зашел молодой курносый парень в выцветшей гимнастерке и орденом красной звезды на груди.

Как же обрадовалась мне его жена. Отмыла меня, очистила, смазала. Поставили меня в спальне у окна, и в первую же ночь была я свидетельницей страстной любви после долгой разлуки. А после, через девять месяцев я с радостью шила распашонки для двух чудных близнецов, мальчика и девочки.

Так что пока я буду ждать, а вещи ждать умеют, ибо для нас – вещей время идет по-другому, не так как у людей.