Короткое описание: Зажиточные, кулаки.В их деревню пришел отряд, а они отказались отдавать им свое добро. Их травили газом. Всю деревню. А потом почерневших, выблевывавших собственные кишки, бросали в яму и добивали штыковыми лопатами. В затылок. Потому что пули приказано было беречь. Sibirjakov.
Даже зимней ночью в нашей кухоньке – уютно и светло. На газовой плите закипает пузатый чайник со свистулькой, и Таня торопится снять его с огня. Ловко цепляет прихваткой. Ей шестьдесят пять, но руки у нее такие же крепкие, как и сорок лет назад, когда она работала в колхозе, на полях. Она заваривает мне крепкий чай из пачки со слоном, приоткрывает форточку, подает тяжелую пепельницу и садится рядом. Знает, что сейчас я буду курить. Но не скажет ни слова. За это я и люблю ее – она знает, что мне необходимо в эти долгие ночные часы. Не оставаться одному. - Я старый? – спрашиваю я у нее. Она улыбается, и я вижу ямочки на ее щеках. Как тогда, в пятьдесят пятом, когда мы впервые повстречались. В нас ничего не изменилось с тех пор. В праве ли мы считать, что не постарели? - Когда-то я спрашивала так у своей мамы, - отвечает она. – Мам, я маленькая? - И что она отвечала тебе? - Она говорила, чтобы я не торопилась расти. Я киваю, хоть и не согласен. В детстве каждый день я мечтал вырасти и стать сильным. - Снова кошмары? – спрашивает она. Я знаю, будь она немного ближе, она бы взяла меня за руку. Вижу, как она мается, не зная, что ей предпринять – я сижу слишком далеко, а подвинуться, означает стать навязчивой. Это странно, но больше всего на свете моя любимая женщина боится превратиться в навязчивую старуху. Наверное, я плохой муж, раз до сих пор не развеял в ней эти страхи. - Снова они, да? Кошмары? Чудовище не умерло. Мне хочется сказать ей это. Но я лишь молча пью чай. Мне страшно говорить. Ведь еще полчаса назад я видел их во сне. Тех детей, которых издалека принял за облетевшие деревца, настолько худыми они были. Они стояли за забором из колючей проволоки и я подумал тогда – кому понадобилось сажать деревья, а после прятать их за колючкой? Но потом я разглядел их лица… То, что случилось с нами…Это было так давно… С октябрьской революции прошло двадцать лет. Целых двадцать лет. И взрослые думали, что чудовище умерло. Но оно просто спало. Тогда, в 1917-ом, они видели, как оно уползало в свою нору - огромное, паукообразное нечто, еле тащившее по земле толстое, студенистое брюхо. И внутри этого отвратительного брюха, бултыхались в мутной жиже останки человеческих тел. Взрослые думали, что чудовище уползает умирать. Верили, что оно подохнет где-то там, в своих гнилых катакомбах. Но спустя двадцать лет оно вернулось. Еще голоднее. Еще злее, чем прежде. И принялось убивать. Те дети, которых я видел во сне. Они были мертвыми. Все, кто был за колючей проволокой – были мертвы. - Ты можешь рассказать, если хочешь… - она просит. Сколько таких ночей она провела со мной? Сколько раз дышала табачным дымом и заваривала крепкий чай? Я гляжу на нее и понимаю, что сейчас в ней вся моя жизнь. Я не могу рассказать ей. Мои страхи заразны. А мне хочется, чтобы страх стать навязчивой, остался единственным в ее жизни. Я улыбаюсь. - Я не помню. Она усмехается и подает мне пачку сигарет с фильтром. - Ты всегда так говоришь. Значит, мы можем идти спать? Зажигаю сигарету. Курю и по привычке сплевываю табак. Старая история. В детстве мы курили «козьи ножки» - табак, завернутый в «Комсомолку». Читать умели единицы, а курить – каждый. - Ты иди. Я еще посижу немного. Она не уйдет. Знает, как я боюсь оставаться один. Моих родителей арестовали, когда мне было десять. К дому, где мы жили, подъехал черный воронок с надписью «Хлеб» и вскоре в нашу квартиру постучали. Их увели вместе – папу и маму - в темноту ночного подъезда. Увезли от меня. И я остался один. Больше я никогда их не видел. Иногда, во сне, я кричу отцу, что чудовище не умерло, что оно вот-вот придет за нами. Он не верит мне. Листает газету, закинув ногу на ногу. Самоуверенный. Такой же, как и тысячи других взрослых. В казенных не отапливаемых квартирках, на грошовых работах – верящих в нужность Родине. Верящих в то, что чудовища больше нет. Мой отец работал переводчиком в издательстве. Днем переводил научные труды, а ночью до ломоты в глазах сидел над романами Вальтера Скотта. Ему хотелось побыстрее закончить «Талисман» и прочитать его мне, но времени чертовски не хватало. Он сидел за переводом полночи, но к утру на истерзанных листках я обнаруживал лишь несколько жалких абзацев. Это было похоже на то, как потерпевший крушение моряк, пытается раздобыть пресную воду. Долго и упорно собирает влагу по крупицам, а в итоге выпивает все в два глотка и лишь раззадоривает жажду. Когда я остался один, в ту первую ночь, десятилетний испуганный мальчуган, я зажег керосинку и читал «Талисман». Отцу удалось перевести еще несколько абзацев, до того, как его и маму увезли. Я перечитал новый отрывок множество раз, прежде чем забрезжил рассвет. Тогда я забрался в холодную кровать и осмотрелся – дом больше не принадлежал нам. В темном углу, там, куда не дотягивался утренний свет, кто-то стоял. Тощая, высокая фигура в истрепанных старческих одеждах. От страха я залез под одеяло с головой и сидел там, боясь шелохнуться. А когда решился вылезти, был уже день. И в углу никого не было. Мой первый детдом не был похож на замок из рыцарских романов. Деревянный одноэтажный барак на отшибе - в зиму промерзший, летом сырой. С покосившейся крышей и огромными окнами. Пересыльная тюрьма для тех, кто сумеет в ней выжить. И Божедом(морг уст.) для всех остальных. Нас привезли туда в товарном вагоне – как тюки с зерном. 30 ребятишек, среди которых я был самым старшим. 30 одинаковых куклят – стриженых под машинку, напуганных, голодных. Ни пола, ни возраста – пищащий беспомощный выводок.
К детдому вели раскисшей дорогой. День был стылым, с неба валил мокрый снег. Помню, все томились в нетерпении – шагали быстро и нервно. Думали, нас ведут к родителям, ведь пока мы ехали, в наших сердцах родилась надежда - одна на всех. Больная и уродливая, слепая, она лежала на холодном полу и тянула к нам свои ручки. Мы брали ее по очереди и пытались согреть. Верили, что она выживет. Но она умерла по пути, как только заметивший наше нетерпение дядька в военной фуражке, сказал: «Вы теперь дети врагов народа. Забудьте своих родителей. На вопрос – чей ты? Отвечайте – сын своей Родины. Если назовете родителей – вас заставят их забыть. Заставят! Запомните это слово. С этих пор вы должны его бояться».
Как воспитанный человек я приглашаю вас в гости и усаживаю за обеденный стол. Вот нож, вот вилка, там солонка - а что с ними делать, решать вам. Можно использовать по назначению, в качестве столовых приборов, а можно и расковыривать раны. Я в корне не согласен с вашими мыслями о раскулачивании и о том, что репрессиям подвергалась лишь интеллигенция. Тридцать седьмой - год стахановцев. Год перевыполнения планов. Людей загубили в разы больше, чем задумывалось в изначальных планах.И в мясорубку бросали всех. Лишь бы было мясо.Однако я пригласил вас на обед, а значит ваше мнение мне интересно. Оно иное. Но это не мешает ему быть интересным. Поэтому спасибо, что пришли.
Сибиряков, я не утверждала что "только интеллигенция", не историческая дискуссия, просто высказала свое сраное невоспитанное мнение, что подобные темы не нравятся. Спасибо за адекватную реакцию, ибо каждому своё.
Литературной стороны касаться не буду, поскольку не считаю себя достаточно компетентным, но тематика безусловно очень востребована в наше время. Особенно на фоне модной и многочисленной необольшевистской макулатуры . Характерно, что единственный коммент здесь написан с позиций красной пропаганды. В общем было бы здорово, если бы вы не остановились на одном рассказе о той эпохе.
Буду критиковать и форму и содержание. Достанется содержанию, поэтому начну с формы.
Форма
Реал тайм. Достаточно популярная стилизация. Реал тайм начинается с активного глагола в настоящем времени, а заканчивается вплоть до того, что многие (большеснтво - графоманы, увы) начинают переводить все глаги в настоящее время.
Тут я, наверное, что-то не понимаю. По крайней мере меня двано волнует такая вещь - реал тайм - это глаголы в настоящем времени, или это всё же повествование в настоящем времени? Наверное, скорее всего второе. Потому что форма глаголов - это лишь инструментарий. А вот показывать событие, которое вот прямо здесь и сейчас - это реал тайм. Может быть я заблуждаюсь, но.
Как может быть с точки зрения логики описание "здесь и сейчас" если автор использует:
"Она усмехается и подает мне пачку сигарет с фильтром. "
Может, "она усмехнулась (запятая) тянет пачку сигарет с фильтром? Или "она усмехнулась, я вижу как она тянет мне пачку сигарет с фильстром" - мусора больше, зато нет тупорылого пересичления через запятую действий. Я считаю, что реал тайм, это отражение жизни. В жизни есть то, что мы сначала делаем, есть то, что мы делаем, и есть то, что мы делать только намерены. Если следовать этим установкам, то настоящее время в реал тайме требуется не для всех глаголов. А только для избранного, который отвечает за реальность. Потому что у действия - как и сюжета, должно быть протодействие. Иначе получается мусор и сумбур.
"Он не верит мне. Листает газету"
Просто "листает газету". А ещё лучше - показать как переворачиваются страницы под его сухими жилистыми пальцами. А "он не верит мне" - это табличка "дерево".
В конце произведения, реал-тайм исчезает. Вернее, исчезает настоящее время, опять же, во всех глаголах. ГГ начинает "вспоминать"... что стилистически вырывается. Если сравнивать реал тайм с кино, (а реал тайм возник в летературе непосредственно под влиянием кинемотографа, история литературы) то в кино даже флешбеки идёт в реал-тайме. События в этой стилистике, в каком ы времени не разворачивались, идёт всегда перед глазами зрителя (а у реал тайма не читатели, а именно зрители). То, что автор оборвал в конце форму, это не есть гут. Такое чувство словно устал... устал писать гусеницы, устал замечать интересные детали (детали - хорошо, годно), чувствует, что это полная жопа, "попишу-ка я как все, по привычке, а что, флэшбеки ведь и сплошные спойлеры". Только спойлеры это не литература. Это "галимый базар", как говорят гопники в моём дворе.
Много гусениц. Опять же из-за путаницы в активных глаголах. Автор сам будто не знает, что в его форме первично, а что вторично:
"Курю и по привычке сплевываю табак" - гусеница. Курю, табак летит, словно снежинки - тридешнее, потому что с двух сторон (не перечисление). Ну, это, думаю, понятно.
Содержание.
Давайте возьмём соль и вилку, а лучше ножик, да по-тупее, и начнём ковыряться в ране. Давайте ещё раз поднимем больную тему, и поговорим о том, (а лучше не поговорим - ведь это уже по умолчанию). Значит не поговорим. А согласимся.
Давайте согласимся, что по умолчанию стало то, что подъём разбитой революцией страны - это видите ли плохо, что массовые расстрелы так называемой интеллигенции, которой хотелось ананасов в шампанском, вместо работы на благо всех и каждого - плохо. Что кулачество, то есть по сути свинство и зажитничество, это - хорошо. Потому что вот превратить страну из аграрной в индустриальную державу чтобы потом было чем ответить на территориальное посягательство со стороны тех же немцев, это неправильно. Нужно было дать бедным-несчастным свободу, и вообще, каждому раздать землю, чтобы потом он смог её по векселям распродать кому угодно. Автор, вам действительно хочется ковырять в этом? С какой целью? Что бы завтра мы превратились в современных немцев? И давали миллионы долларов из казны на съёмки антиевропейских фильмов, вроде "облачного атласа"? Так, просто, потому что "могли бы и не просить денег, а просто намекнуть, что кому-то надобно и за что-то покаяться".
И нас тоже заставят каяться. Побольше бы такой "литературы". И мы уже хуже нацистов, однако. Деды наши, окажутся не героями а сталинскими ублюдками и человеконенавистниками. Продолжайте в том же духе. Ага. Я понимаю, желание повыпендриваться, вызвать у читателя сочувствие. Да, было такое. Не отрицаю - было. И время было - другое. А теперь, чего ковыряться в ране. Это подло.
0
