- Я тебе русским языком сказал? Ухожу от тебя, и всё!..

И опять рёв, одеяло, солёное, как морской берег, с хаотичными следами светло-коричневой помады. Она ходила по нему беспорядочно своими тонкими губами. Будто своими узкими ступнями по серому песку тогда в Крыму…

- Ну, не плачь… Со всеми так бывает… Сколько можно? Эти споры до опустошения, выяснения причин и обстоятельств преступлений друг против друга… Лучше будет по-отдельности…

- Уходи…

Родные, такие нежные и всегда выразительные глазки вновь часто моргают, она начинает глотать воздух жадно и с громкими всхлипами…

- Уходи!..

И больше ни слова.

Я засовываю руки поглубже в карманы джинсов,  кулаки сжимают шероховатую, грязную навыверт ткань. Пальцы на ногах тоже скрючиваются сами собой, как у балерины. Единственное, я сейчас не встану на носочки и не засеменю по сцене под Чайковского из оркестровой ямы. Наоборот, -  опустив голову и задержав дыхание как от лёгкого удара под дых, иду косолапо в прихожую, покидая озеро, выплаканное на кровать. И петь я тоже не буду - Прощание славянки или лебединую песню, - даже если оркестр подыграет.

А по-моему, он пытается. Даже без взмаха куцей дирижёрской палочки. В голове словно литаврами какой-то шершавый лицом алкоголик с перекошенной бабочкой пару раз врезал. За ним вступили скрипки: протяжно так, жалобно ноют – сердце как скупой кусок кровяной колбасы нарезают не на ломтики, а на листочки, с нотами - в предвкушении запоя; водяру будет точно не с чем пить. И слушать долгую Прощальную симфонию придётся в тягучем одиночестве.

Обуваюсь, чуть не порвав шнурки от злости. Плюю пару раз в лестничный пролёт по пути . Толкаю деревянную дверь на пружине, и та мерзко шлёпает за спиной, закрыв подъезду рот, чтобы не оправдывал её. Опять ударник постарался – очередной звук в башку вколотил. Чиркаю «Ангарой» и прикуриваю.

- Бред просто какой-то… Уже который раз!.. Сначала занудный скандал, потом – её слёзы в подушку, помада следами засохшей крови на рубашке… Словно месячные – то с задержками, то без. И эта уродская дверь из подъезда обухом по голове. Определённо, так нельзя. 

Мы встречались уже давно. Без малого три года. Познакомились ещё в школе, поступили в один университет. Я стал частым гостем в желтоватой времён кукурузы пятиэтажке и уже порядком понаследил в этом, втором по счёту от магазина «Музыкальные инструменты» подъезде. Сначала мы здесь стояли часами и разговаривали, потом – меньше разговаривали и больше целовались, позже - перебрались к ней в квартиру и тоже сначала говорили, а потом стали больше молчать. Следом возникли недомолвки. Так у всех: когда кровь чуть остывает, хладнокровные скандалы «ни о чём» начинают претендовать на главную роль в сердце и в кровообращении. С ними можно попытаться ужиться, а можно начать искать нового удара мочи в голову: принца или принцессу на золотом поп-корне, а не в облезлой хрущёвке. Мы были в моменте выбора.

Из этого всего меня особенно напрягал оркестр, а особенно – его ударная секция с внезапным звоном литавр и грохотом барабанов: всегда в самый гадкий момент, - словно следили за каждым моим шагом. Не знаю, то ли этот алкаш-стукач был продавцом в Музыкальных инструментах за углом – я туда не заходил ни разу… То ли ещё что, но виноват во всём этом безобразии был точно он. В оркестре, сопровождавшем нашу жизнь, самым противным был его звук: то дребезжащий, пронзающий до мозга кости, то глушащий, рвущий в стаю испуганных голубей барабанные перепонки. То прятавшийся в грязной посуде, которую никто до слёз не хотел мыть, то падающий на пол в любимом стакане, то сидящий под пробкой шампанского – его я слышал не раз по мобильному, когда крыл матом весь свет из-за вечеринки, на которую её пригласили, а меня – нет… Или звонок её любимого дружка в самый откровенный момент…

Понимаю там, скрипки-виолончели – те подыгрывали, когда мы ходили по магазинам и прикалывались друг над другом, а чуть что - деликатно замолкали. А эта небритая сука, всегда бывшая начеку, гадила неожиданно звонко и всегда метко – то в душу, то, словно камнем, по и так болезной голове.

Я подошёл к лавочке, с которой сразу же вспорхнула голубиная пара. Серо-коричневые снаряды «земля-воздух», набитые помётом, резко сорвались в воздух, по очереди хлопнув крыльями на старте. Что опять отозвалось звоном меди в мозгах. Я сел – удивительно, но было не насрано. На одном из брусьев лавочки кто-то кропотливо вырезал сердце с двумя именами внутри, связанными знакомой формулой. Другой – без сомнения оригинал и затейник -  как было видно, позже пересёк его ещё одним, в котором связал формулой названия двух человеческих органов, не менее важных в судьбе влюблённых.

Плюнув, опять достал сигарету и закурил. Дым вился кудрями и немного жёг в горле. Я сплёвывал на муравьёв, заботливо таскавших у моих ног всякую фигню, словно спёртую ночью со стройки из другого муравейника. Почему-то захотелось устроить им атаку с воздуха; после первого десятка несунов, сожжённых сигаретой, импровизированная инквизиция осточертела. Вдруг, резко повернувшись, я взглянул в её окно: она выглядывала из-за шторы, личико было суровым, заплаканным. Мне ничего не оставалось, как встать и быстрым шагом пойти к остановке.

Неделю спустя, моё утро неожиданно началось в отделе милиции неподалёку от этого района. Встав, я задал один, первородный вопрос: «Что я здесь делаю»? Мент с красными от ночного дежурства глазами ответил, ехидно, словно желая зла:

- Вы, молодой человек, вчера, бывши вумат пьяны, зашли под вечер в музыкальный магазин неподалёку от остановки 37го троллейбуса и сломали там барабанную установку, чуть не порезав продавцу шею тарелкой, выкинули большой барабан, разбив витрину… Попали вы, в общем в Жигулёнок и на большие деньги. А потом ещё и в наш отдел, что тоже метко.

- Лишь бы эта небритая сука больше не стучала в свои барабаны…