День прошел как обычно, и быстро наступивший  вечер поглотил дневную синеву неба, четкие стройные силуэты пальм, яркую геометрию зданий. Еще доносился шум машин из темного открытого окна, знак продолжения дневного движения жизни; в полумраке  квартиры еще бодрствовал яркий  глаз телевизора, приглушенно-взволнованно сообщавшего  многократно повторенные уже прожитые новости. Жена была уже в спальне, но не спала,  сын весело договорил последние фразы по мобильнику и с улыбкой, еще предназначавшейся  невидимому собеседнику, сказал отцу:

   -Пока, па. Я пройдусь.

   Александр Борисович развернул кресло у компьютера, сел, вытянув  ноги. Он пристально смотрел на сына, неравнодушно отмечая его подвижность, живой взгляд веселых глаз, смуглую молодость лица. Что-то забывший сын вернулся в комнату, нашел на столе у  компьютера  флэшку  и, засовывая  ее в карман, убежал.

    Александр Борисович качнулся в кресле, поворачиваясь к дисплею. Комп призывно чуть-чуть гудел, овевая почти бесшумно крылышками лопастей  свою интеллектуальную часть, замершую  в ожидании прикосновений его пальцев к клавишам. Он  ввел свой пароль. Разделять комп паролями с сыном особенного смысла не было, потому что секретов друг от друга они не имели. Но жизнь была располовинена. Нынешняя половина была лучше, приятнее, счастливее. Он жил в мире, который был создан не так давно людьми, несколько  тысячелетий  мечтавшими быть вместе и на этом  месте. Этот мир был молод, и он был создан для его сына. Здесь взгляды не несли в себе отталкивающего холодного любопытства или обидного уважения в анекдотах, как было в другой половине жизни, запертой теперь паролем в разделах педантичного компьютера.

     Александр Борисович родился и вырос в знаменитом городе - бывшей столице огромной империи русского самодержавия, несколько раз менявшей свое имя. Здесь окончил филфак  университета и аспирантуру, преподавал на филфаке института пониже рангом.

     В туманах   Балтики город казался призраком, явившемся сюда из старой  королевской Европы.  Климат был ветрено-капризным. Ноябрь и декабрь  были почти невыносимо темны и черны, скрывая и днем небо туманами. Однообразие нарушалось выпадавшим снегом, накрывавшим белизной мокрую черноту  улиц, но бессильным закрыть черноту мрачной  сильной реки и множества каналов. Мир превращался в черно-белый офорт на несколько часов или дней, потом контрасты растворялись влагой дождливого воздуха.

      Язык, на котором говорил окружавший его мир, был сложным и прекрасным, и мог передать все оттенки чувств,- от иронии до пафоса, этого вокруг было много. Иногда вспоминались вечно грустные пейзажи, и тут же всплывали подходящие поэтические строчки  родного языка. Родного?  Нет. Но  эта важная сигнальная система жила в мозге своей независимой и упрямой жизнью,  всплывая  как компьютерная подсказка.

      Врожденная  грамотность провела его через все пороги  в  течении этой речи. Удачные пародии в школьных стенгазетах, комплименты преподавателей, зачитывающих его  сочинения в классе как примерные. Синтаксис и морфология легко легли в мозг, автоматически  правильно  реагировавший на ошибки в речи и написании. Он чувствовал превосходство над людьми, с ошибками говорящими и пишущими на своем родном языке, так до конца не поддавшемся  им. Чаще всего на улицах слышалась нецензурная не брань, но речь, однако, эти мощные примитивные формы почти не задевали его сознания.

     Новый мир звучал уже по-другому. Новые слова сопротивлялись, громоздились противотанковыми ежами согласных, их приходилось покорять, применяя разные тактические приемы, пытаясь затолкать в уже  занятые смысловые ячейки сознания, распределять, сортировать и уговаривать свой мозг  дать им место рядом с уже живущими там на правах хозяев- собственников. Он сумел найти место для них и начал высаживать новые слова поодиночке, как сажают растения в саду, чтобы затем они при заботливом уходе прижились, дали корни и побеги, росли вширь, переплетаясь, крепли, и мощно завоевывали предназначенное им пространство, давая счастливое удовлетворение взаимопонимания.

    Но все-таки сохранялась какая-то  механичная информативность, не хватало нюансов и обертонов, чтобы задело сердце, чтобы по обрывку фразы вспыхнула драматичность сюжета с его развитием и завершением, как это случалось с его первым языком, когда требовалась секунда, чтобы услышанные случайные два-три слова на улице от обгонявших его прохожих, еще не видимых его взгляду,  пронеслось мгновенное понимание и рентгеновское проникновение в чужую жизнь.

     Но и на новой родине между Европой и Африкой жило много людей, которые ворчали, ласкали своих детей или внуков, ссорились и мирились, обсуждали цены и мировые кризисы на этом своем неродном, но и не чужом  им языке; неожиданно споткнувшись, они почему-то  вспоминали чужую мать. Язык властвовал в страхе и ненависти, горе и любви. Язык звучал, он жил в людях, привезших его сюда в себе, и старательно изучавших иной, но он был уже не нужен, не требовалось изучать его тайны и наставлять неумелых в нем. «Чужой – родной» язык жил в чужой ему стране в чужих ему  людях.

Ему требовалась компактная упаковка и архивирование.  В лучшем случае.

     Александр Борисович уже хорошо понимал и нужный ему теперь новый язык, почти привычно пользовался им.  Теперь у него было новое имя, которое удобнее писалось ломаными веточками букв, и было гармонично новой фонетике. У него была другая работа, которой требовался другой человек, не совсем  Александр Борисович.

    За целый день он устал от бесконечных мелких дел, сливавшихся в одно, которым он теперь был занят. Пора было покориться ночной темноте и дать себе отдых до утра.

    Но каждый поздний вечер, оставшись один у компьютера, он должен был пообщаться с Интернетом, с одним таким сайтом….Он легко и быстро касался нужных клавиш, двигаясь в хорошо знакомом направлении. Ну что же, вот и сайт  «Вступающие  на стезю» …Привет, что новенького?

    Это был сайт начинающих писателей, людей, которые, пропуская через себя нагромождения чужих книжных слов, заражались желанием писать сами. Здесь обитали отвергнутые графоманы; молодые женщины, испуганные одной лишь тенью собственной жизни, стремящиеся  понять и идентифицировать  себя в  толпе  таких же;  тренирующиеся студенты;  дамы  в возрасте, бережно охраняющие и сентиментально перебирающие свои детские привязанности; выросшие мальчики, до сих пор носящие в себе детские обиды; суровые судьи чужой скучной несбывшейся жизни,  алчущие найти смысл во всяком сущем; отправлявшиеся в зазеркалье любители фэнтези, потому  что отражение жизни в зеркале казалось труднопонимаемым или неинтересным;  встречались и неадекватные пенсионерки с  «нажитым  непосильным трудом» жизненным  опытом.

    Они пытались проложить  свой путь по петляющим тропинкам, рядом с прямым путем, жестко очерченным  Моисеем, спотыкались и жалобно хныкали, наткнувшись на колючки кустарника. Розы доставались немногим. Они искали идола, не рекомендованного  упомянутым  законодателем.

    Авторы жаждали получить толкование своих скромных сюжетов и похвалы и комплиментов в виде  критики. Они хотели общения, чужих слов в обмен на свои слова. Они искали понимания в ответ на свое чистосердечное признание в непонимании, утешения в ответ на свои жалобы.

    Они писали, путаясь в знаках препинания, не справляясь со  сложносочиненными и сложноподчиненными предложениями. Авторы нерешительно бродили по россыпям слов-самоцветов, стеснительно отбирая себе невзрачные камешки глаголов, избегая опасной яркости прилагательных.

Александр Борисович вспоминал почти детские лица своих студенток, у которых он вел семинарские занятия. Было занятно в их разнообразно-неповторимых лицах смешение финско-мордовских и татарских черт. Почти все были красивы по-своему,  ведь молодость хороша сама по себе. Капля  славянской крови растворилась в море народов, была невидима глазу, но от нее остался им всем язык, погрубевший и возмужавший, он нес в  себе  сложно выражаемую грусть и простоту  циничной грубости. Преподавание нравилось Александру Борисовичу, вокруг щебетали молодые голоса.  Он был «нормальным» преподавателем, с чувством юмора, и студентки нежно румянились, когда он доброжелательно проводил разбор их работ.

    Он пробежал глазами выставленные на сайт работы.  В небольших по объему, некоммерческих по качеству,  в них легко угадывались характеры авторов.  Дремавший  в нем преподаватель просыпался в нем в эти минуты у компьютера.

     Несколько вещиц заинтересовали Александра Борисовича, он почувствовал к ним редакторский интерес.

Он начал с концепции. Оценил ее как не полностью реализованную, да и самой идее требовалась некоторая коррекция. Композиция выстроена правильно, но лучше доработать и дополнить некоторые фразы для усиления эмоциональной тональности.

Знаки препинания должны были занять только предназначенные им места, лишнего здесь не нужно, лишние паузы разорвут ритм,  затруднят восприятие текста.

     Простота идеи всегда несла в себе желание оспорить  ее, но лучше всего в этом случае было  сделать пародию. В нем жило желание подразнить автора, но не зло и не убийственно,  а лишь шутливо показать на другие варианты взгляда на эту проблемку. Легко рождались насмешливые  строчки,  не больно  бьющие самолюбие автора, даже  рождающие  признательность,-  ведь все-таки им кто-то заинтересовался!

     Вот и сейчас Александр Борисович добавил в свою рецензию восемь рифмованных строк, которые он сочинил еще вчера, но носил их в себе целый день в  ожидании, проживут ли они этот день или равнодушно забудутся, а, может быть,  к ним добавится еще что-то, что иногда в тайне от него самого потихоньку сочинялось в его голове, а потом почти мгновенно всплывало, когда он садился в наступающей ночи к компьютеру.

    Строчки были живы и веселы.  Он  допечатал их в свою рецензию, подписался – Alex, и поскорее выслал  в  глобальную паутину,  дав им адрес станции назначения – pisately.ru.

    Было уже поздно, шорох машин почти не слышен. Удовлетворенность завершенными делами  разливалась в нем; теперь день был привычно  и окончательно прожит. Уже полночь.     

Прощальные прикосновения к клавишам. Экран угасал, good  night, comp .

   Теперь можно спать.  Good  night, Alex!