"…Зорко одно лишь сердце.
Самого главного глазами не увидишь"
Антуан де Сент-Экзюпери

Я помню тот день, когда эта книга появилась у нас в доме. Тогда семья играла в моей жизни куда большую роль, чем играет теперь: тогда моя жизнь зависела лишь от близких, лишь о родных. Лишь их дыхание грело мои руки и лишь с их слов я понимал, что представляет собой загадочный мир за стенами дома, в котором, как я думал, будет вечно жить сама теплота. Я интересовался всеми будними заботами моей матери, скучал по отцу, пока он работал и по сестре, пока она была еще в школе. Это был важный для меня мир, мир покоя, мир, лишенный страха и забот, мой маленький мир моего теплого детства. За его пределами не было еще холодной монотонности работы и учебы. Я не ожидал их там встретить, меня детство к этому не готовило. Оно меня подготовило лишь к волшебным сказкам, к полетам на драконах над удивительными замками в поисках прекрасных принцесс. Ведь про это читала мне сказки моя мама, а авторы этих сказок – они из взрослого мира, они не из моего детства. Для меня написанное ими было окном в мир, который мне лишь еще предстоит увидеть, для них же, как я понял потом, эти сказки были окном в мой детский мир, который они вот уже больше не увидят. Мне было шесть лет.
Мама вернулась с улицы, укутанная в шарф и шубу. Она тогда сразу, прямо с порога, вручила мне подарок от бабушки. От бабушки, которая, по моему мнению, успела за всю свою жизнь увидеть все чудеса этого прекрасного мира. Это была книга. Толстая книга с пожелтевшими от старости страницами и в плотном переплете из уже потертой кожи. Бабушка хотела, чтоб это была первая книга, которую я от корки до корки прочитаю сам. Так оно и получилось.
Я вспоминал обо всем этом, сидя в мягком кресле и глядя куда-то сквозь своего пациента, сквозь его высокую стройную фигуру. Его слова, оглушительно громкие и резкие слова, будто бы умоляли меня вернуться к этой бестолковой реальности.
- Я тебя ненавижу! – кричал он, с трудом успевая вздохнуть. – Ты меня бесишь! – он стоял на табуретке и звали его, кажется, Марк. Так вот, Марк стоял на табуретке с закрытыми глазами. Я претворялся, что внимательно его слушаю, что делаю какие-то записи в блокноте, рисуя перед ним иллюзию собственной личной заинтересованности. Иллюзию. «Иллюзиями очень приятно жить», - думал я, заканчивая свой очередной рисунок. Он – один из сотни моих пациентов, с такими же нормальными ненормальностями, как и все предыдущие, а рисунок в моем блокноте – один из сотни моих портретов Лауры, с еще более чудесной внешностью, чем у всех предыдущих.
«Лаура Де Мелис, самая прекрасная из своего рода…» - я вспоминал эти слова, словно они были только что прочитанными. Я взял эту книгу тем же вечером и открыл ее плотную тяжелую обложку уже после того, как родители пожелали мне спокойной ночи. Я рисовал в воображении образы, к которым привязалось то детское чувство покое: свеча, сияние которой скользило по желтоватым страницам, обстановка в моей комнате, предвкушение полета в другой мир, в мир слов самого лучшего на свете сказочника.
- Отлично, можете присесть, - сказал я наконец, снова возвращаясь к реальности. К реальности, в которой нужно было перечеркнуть все эти волшебные образы. Сейчас я бы эти чувства назвал бы простым «психологическим якорем». Как сухо и не сказочно, как неинтересно знать все повороты в запутанности собственного сознания. Сейчас я их раскрою и этому несчастному Марку, вешая «якоря» и на него.
Мой пациент, все еще немного растерянный и смущенный, слез с табуретки и плюхнулся обратно в кресло. Теперь мы сидели полубоком друг к другу и я, отодвинув ногой злосчастную табуретку в сторону, принял такую же позу, как и мой клиент. Сложно объяснить значение этого действия, но, повторяя манеры своих посетителей, повторяя скорость их речи, резкость их жестов, я настолько сильно умудрялся расположить их к себе, что эти наивные ребята потом никак не могли от такой привязанности отвязаться. Я применял эти навыки не только к ним, я пытался построить на них всю свою жизнь.
- Отдышитесь, - сказал я.
Только что, стоя под самым потолком, этот юноша истошно орал на отца. Отца, которого, конечно, в этой комнате не было. Был лишь образ, лишь воспоминание, фикция, но и силу воображения не стоит недооценивать. Марк высказал благим матом все то, чего не решался сказать ему в лицо. Он скинул с себя обиду, скинул с себя пренебрежение, и сейчас можно было строить манеру общения с этим ненавистным ему человеком совсем по-другому. Первая часть моей методики преодолена.
- Итак, - продолжил я, протягивая юноше стакан воды, - теперь я снова попрошу отвлечься вас от реальности, - «ох как бы я сам хотел заняться тем же самым», - подумал я, продолжая при этом свою отточенную за два года практики речь: - сожмите кулак так, как вам будет удобно, - юноша улыбнулся тому, как же сильно психологическое консультирование походило на безумную ролевую игру. Я погружал юношу в покой, только что вытащив его из бездны бешенства. Я угадывал предикаты, на которых с ним нужно говорить, я скрывал в своих словах метафоры, которые навсегда отложатся в его голове… и я чувствовал себя кукловодом. Мрачным кукловодом стоящим за сценой, на остатках которой прыгают на моих ниточках на скорую руку срубленные куклы. И мне было неприятно быть таким, какой я есть.
Мне было неприятно добиваться от людей всего, чего я хочу. Из-за этого я перестал хотеть. Мне было неприятно брать под контроль любовь, я скучал по чувству той тревоги, которая приятной дрожью охватывает твое тело, пока ты стоишь с букетом цветов и с подарком в коробочке, укутанной цветной бумагой. Ты даже не знаешь, понравится ли ей твой подарок, или нет, не знаешь что она скажет, не знаешь даже, что говорить самому, кроме какого-то робкого и неуклюжего "я люблю тебя". А я знал теперь, что говорить. Знал даже, что скажут мне. Я знал, на что давить, знал как это делать, я воспринимал людей как роботов, у которых пульт управления находится в сознании, доступном для моих острых речей. И достаточно просто нажать на нужные кнопки и человек выполнит что угодно.
…Смог бы ли я так вести себя с Лаурой? Я всегда мечтал, что окажусь с ней рядом, но даже не знал, что ей сказать. Я мечтал попасть в ее мир, мечтал с того самого дня, как я в первый раз вдохнул запах старых, потрепанных страниц подаренной мне книги. Это был запах пыли. Но нет! Не той пыли, что серой массой скапливалась на никому ненужном хламе с далекого и темного чердака! Это была та пыль, которая светилась крошечными крупицами в лучах утреннего солнца, рвущего на части скопившийся за ночь туман. Благодаря ей, эти теплые лучи, проникавшие сквозь вуаль прозрачных штор, становились почти осязаемыми. Вдыхая именно этот запах я погружался в другой мир. В мир, придуманный человеком по имени Карлос Элрисон. Он одним пером, пересекая листы бумаги, смог создать целую вселенную не за границами нашей, а внутри нее, прямо у нас под ногами. Он обратил наше внимание на то, чего мы никогда раньше не видели, он открывал нам глаза своими словами, и в их ареоле я начинал верить в чудеса. Чудеса, которые ласково просят меня идти вперед, дальше, к Лауре.
- А теперь умножьте пять на восемь, - закончил я свою речь, которую произнес так, словно она была записана на автоответчик. Я просил его закрыть глаза и вспомнить все приятные моменты его странной жизни. Вспомнить во всех подробностях - одежда, свет, время, погода. Погрузится всего лишь в три кадра его существования, когда он был спокоен и счастлив. В тот момент, когда юноша взбирался на пик своих ощущений, я просил его сжать кулак. Всегда одним и тем же образом. Просто сжать кулак.
- …что? - переспросил Марк, немного растерявшись от необычного вопроса.
- Умножьте пять на восемь, - улыбаясь повторил я, выводя парня из состояния, в которое он впал. Я создал "якорь". Да, теперь сжатый кулак парня - это "якорь", к которому привязано спокойствие. Теперь и в нем есть нечто от кукловода, которому нужно лишь дернуть за веревочку и нежелательные эмоции повернуться спиной к публике, выставив на показ то самое пресловутое спокойствие.
- Сорок… - несмело ответил парень.
Я улыбнулся. У влюбленных есть свои песни, у всех нас есть любимые места, любимые вещи. Они тоже дергают за ниточки нашего сознания, вызывая те или иные эмоции. Мы полностью зависим от своего отношения к вещам, все наши чувства вызваны лишь ими, лишь нашими воспоминаниями, лишь нашими рассуждениями. Не люди придумали любовь или ненависть, это сделали за людей, это сделали вещи, звуки, придуманные кем-то слова, навязанные нам стереотипы, просмотренные нами фильмы.
Прощался с парнем я точно так же: включил автоответчик. Бубнил слова, значение которых меня уже не волнует. Я просто вспоминал чудный, волшебный мирок моего детства. Мирок, носящий название Силизия. Он находился вдалеке не от нас, а вдалеке от нашего понимания. Мы не могли его видеть. Мы не могли осознать его существование в одном из лесов, далеких и древних лесов. Лесов, наполненных мифами, сказками и чудесами, в которых даже мне, равнодушному цинику, так хотелось верить. Я еще тогда, двадцать лет назад поклялся себе, что обязательно найду этот лес, проберусь сквозь его чащи, пройдусь по узким, почти заросшим тропам. Я клялся, что буду прыгать по кочкам над болотами, буду путаться в ветвях, буду слушать пение птиц. Буду идти по следу пыльцы бабочек. И я найду, я клялся, что я найду крошечный городок своей мечты, снов и желаний. Он будет вдали от всего, невидимый для всех, спрятанный внутри их же ограниченности. Спрятанный между корнями огромного древнего дерева. В сотни раз меньше нашей огромной и грубой вселенной, такой пустой в своей хладнокровной насыщенности. Я мечтал прошагать по огромным для меня осенним листьям, войти в ворота из двух ярко-красных мухоморов, полной грудью вдыхая острый и свежий запах прошедшего дождя. Я мечтал постучаться в каждый домик, в каждую норку. Кто-то их строил из листьев, кто-то жил под корнями, кто-то жил в тех же самых грибах, подобно сонным сторожам, что вежливо меня поприветствуют на входе. Я мечтал увидеть великих рыцарей верхом на грозных стрекозах, и прекрасных принцесс верхом на белоснежных бабочках, с чьих крыльев сыпались искры золотой пыльцы…
…Но вместо этого я сидел в своем кабинете и смотрел на то, как за окном играется с ветром метель, как его дуновения путаются в ее белых крупицах, разворачивают их, кидают на землю, похожую теперь на чистый, неисписанный лист, затем уже чуть видным туманом снова поднимают крупицы снега в воздух и волнами стелют их там, где захотят. А самое странное, что было тихо. Абсолютно тихо. Я сидел в своем кабинете, вслушиваясь в тиканье часов, в то время как за окном бушевала стихия, снося с ног безликих прохожих и ставя им подножки сверкающими плоскостями льда. Где-то что-то происходило. Где-то есть шум.
А у меня есть тишина. Одиночество. И полная бессмысленность существования.
А так же звуки чьих-то шагов. Затем стук в дверь и скромное "можно?". Я еще раз глянул на часы, хотя и так знал сколько времени. Я сказал заходите, хотя и так было очевидно, что можно заходить. Я взял со стола, заваленного бумагами, список своих клиентов, хотя и так успел выучить его наизусть. Я спросил: "Вы ко мне?", мне сказали, что "да", потому что никто еще ни разу не ошибался дверью. Я спросил: "Вы ли мистер Кэй Элрисон?" и получил ответ "да", хотя я и так знал, что мне скажут. Я спросил, удобно ли мистеру Элрисону сидеть в моем кресле, хотя нам обоим было понятно, что оно стоит невероятную сумму и сидеть на настоящей коже просто не может быть неудобным. Итак, я получил три "да". Я задал три вопроса и получил три одинаковых ответа. Три согласия. Теперь мне верят. Теперь я - опора. Теперь мое мнение - авторитет. Делайте так же в начале разговора, если хотите получить контроль над человеком.
- Очень приятно с вами познакомиться, - зачем-то говорил я, - мое имя Эдварт Ливингтон, - протягивая руку новому клиенту, я наконец-то обратил на него внимание.
Это был человек, менявший седьмой десяток и держащий спину невероятно прямо для своего возраста. У него в руках была деревянная лакированная трость, но даже при всей своей невнимательности, я бы точно заметил, если бы он ко мне зашел хромая. На нем был черный чистый плащ, шляпа с длинными полями, длинные сапоги, мокрые от снега и длинный черный шарф, завязанный по самый подбородок. Он бы напоминал футляр, если бы не ярко белая борода, спускавшаяся почти до живота. Снимая белые перчатки, он провел рукой по своим серебристым волосам, в которых все еще сверкали крупицы снега.
- Простите, что не переоделся, - начал он, но я поспешил его вежливо перебить, чтобы не создавать неудобной атмосферы:
- Можете свои вещи снять здесь, мне это не создает неудобств…
Так же вежливо меня перебил и старик:
- Не имеет смысла, - сказал он, - я к вам буквально на минуту.
- Что ж, - я пытался сохранять спокойствие, - с каким же, если не секрет, вопросом? - вопросом. Именно вопросом. Никогда нельзя говорить клиенту, что у него проблема. У него вопрос. И еще у сотни таких же людей, как он, есть подобные вопросы. Вопросы, не проблемы.
- Я хотел вам сказать, что вы правильно делали, когда ничего не предпринимали. Все самое хорошее случается неожиданно. Вот вы например ожидали, что я к вам приду?
Так, кажется у этого старца именно проблема, а не вопрос.
- Ожидал, - кивнул я. - Вы были записаны на полчетвертого. Так о чем бы вы хотели со мной поговорить?
- О вас, мой дорогой друг, о вас, - этот старик с бархатным голосом, отдающим лишь легкой хрипотцой, вызывал у меня все больше и больше недоумения. А для моей усталости к жизни недоумение - настоящий подарок. - Дело в том, Эдварт, что я, так сказать, работал в неком "Парке Сказок Элрисона". Я занимал там почетную должность.
Одно это название послужило для меня выстрелом. В моем сознании все перемешалось, заснувшие воспоминания поднялись со своих пыльных мест в уголках моего восприятия прожитой жизни. Пейзажи, обрывки слов, мои слезы, капающие на пол, добрые глаза моих родителей, смех моей сестры, все пережитые чувства, обиды, недосказанности, комплексы, все это вырвалось наружу… но я словно робот, спокойно взял стакан воды и сделал глоток. Холодной водой я попытался затушить ураган внутри себя. Я топил ей вопросы, я топил ей свое удивление. Я дал возможность всплыть лишь молчанию и спокойствию.
- Но сейчас у парка трудности, и это очень сильно на мне сказалось…
Трудности? Если бы я не знал о чем речь, то продолжал бы строить в голове схему решения проблем на работе. Но я знал, о чем речь и молча слушал. "Кэй Элрисон", - одними губами прошептал я его имя.
- Только вы можете помочь, - старик, устало вздохнув, полез в глубокий карман своего плаща. В нависающей над его репликами тишине я слышал, как он неуклюже перебирает монетки, цепочки и что-то еще. - В парке происходят странные вещи. Там сложно находится. Там все не так, как должно быть. Там все по-другому и мне нужна помощь. Я очень долго вас искал, я очень многим людям задавал вопросы, я очень много времени потерял, и очень мало времени осталось на выяснения вопросов с Вами. Вот, - старик наконец-то выудил из кармана ключ. Большой сверкающий ключ на длинной серебристой цепочке. Он не блестел из-за налета и царапин, он имел очень странную форму для замочной скважины в виде изображения сердца, и этим вызывал у меня еще большее недоумение. - Это ключ в то место, где Зорко одно лишь сердце. Самого главного там глазами не увидишь И твое сердце умеет видеть, хотя ты и мнишь себя хладнокровным кукловодом.
Вот здесь я чуть не подавился.
- Кукловодом? - переспросил я, когда старик уже вставал, положив странный ключ на стол. - С чего вы взяли…
- Ты сам себя вел, как кукла, - улыбнулся Кэй, положив руку мне на плечо, когда я попробовал встать. Он походил на доброго волшебника, особенно сейчас, когда я выдал свое удивление: его лицо воссияло, когда он заулыбался, его глаза засветились, его голос, голос великого рассказика, стал еще более приятным, еще более успокаивающим. - Нет смысла тебе что-либо объяснять. Я думаю, что мы с тобой одинаковые. Для таких как мы, слова только мешают понимать друг друга, - Кэй развернулся, направившись к выходу. Я поспешил наконец-то встать, но старик, снова нанес мне удар очередным словом, брошенным в меня через плечо.
Я замедлил шаг, снова перебирая мысли, из единой сети превратившиеся в клубок несуразицы. Я вспоминал старые снимки, я вспоминал биографию, годы рождений путались с годами смерти, пожелтевшие картинки, позабытые слова, все это превращалось в один огромный ком, разрывающий голову изнутри.
Когда я, еще раз крикнув "постойте", наконец-то вышел вслед за стариком в коридор, его там уже не было. Он растворился, оставив за собой лишь тот самый ключ.
Он сказал, что его звали не Кэй. Кэй, это первая буква имени. Его звали Карлос Элрисон. Такое имя носил человек, придумавший Лауру.
И этот человек был мертв. Вот уже как десять лет он был мертв.

Мне было восемь. Мне еще предстояло погрузиться в мир десятка непрочитанных сказок, еще предстояло прожить долгую жизнь, полную зависти своей тогдашней беззаботности. Я все еще знал, что я искал. Ведь только дети могут отдать всю душу тряпичной кукле и громко плакать, когда ее у них отнимут. Я сидел тогда в коридоре, и, сияя от радости, наблюдал за милой суматохой моих родителей.
- Ты взял фотоаппарат? - спрашивала мама, за которой оставался след из чудесного запаха ее волшебных духов.
- Да, взял. Десять раз сказал, что взял, - бубнил сидящий напротив меня отец.
- Тогда что это такое вон там на столе лежит? - говорила мама, причесывая мои как всегда растрепанные волосы.
- Это фотоаппарат, - сказал отец таким тоном, будто это было логическим заключением из разговора.
Я звонко рассмеялся, задев ногой свой портфель и рассыпав по полу мандарины с яблоками.
- В кого ж ты такой неуклюжий, - улыбнулся отец, присаживаясь на корточки и складывая яблоки обратно. Рядом с ним села мать, взявшись за то же самое, а я отвел от них взгляд. Мне всегда становилось неловко, когда они с такой страстью смотрели друг на друга, когда в их глазах было столько нежности, столько любви и понимания. Я стеснялся, когда мама вздрагивала, если отец ее касался, я старался отойти, не мешаться… но я делал неправильно. Нужно было в эти минуты им говорить о том, как они прекрасны вдвоем, какие они хорошие родители и умолять их, чтобы этот блеск в глазах не гас никогда. Я хотел, чтобы он всегда сиял, я хотел, чтобы они всегда были вместе. Я даже не мог представить их друг без друга.
- Все, теперь то собрались? - подытожила мать, уже хватаясь за ключи.
- Вроде бы да, - огляделся по сторонам отец, нежно беря за руку мою сестру, которая, тоже уже собранная, все это время болтала с подружкой по телефону.
- Тогда пойдем, - улыбнулась мама, открывая дверь.
Этот парк стали строить еще до того, как у меня появилась первая книга Карлоса Элрисона. Парк занимал часть леса, чуть ли не равную по площади нашему городку. Его строили много лет, на его территории обещали оживить все сказки этого великого писателя, обещали нанимать на работу актеров, строить грандиозные декорации, делать посетителей участниками любимых историй. Его открытие - это сладкий сон, который я видел каждую ночь. Сон, от которого я не хотел отрываться. Теперь я могу его видеть даже тогда, когда я не сплю.
Мы всей семьей шли на открытие. Большой дружной семьей, каждый член которой еще не забыл какого это - улыбаться другому. Он не забыл, как важно чувствовать за собой опору.
- Нет мама, Лилит хотела просто увидеть этого дракона, Лиан же хотел его о многом спросить! - пересказывал я маме очередную сказку.
- О чем спросить? - удивилась мама.
- Ну как о чем? О многом! И почему это взрослым нужно все так подробно растолковывать, объяснять? Они столько всего не понимают!
Мама рассмеялась. Папа тоже.
Мы сели в автобус, наполненный такими же детьми, как и я. Некоторые из них ехали с родителями, за некоторыми следили бабушки и дедушки, точно так же выслушивая все о волшебных персонажах, о небывалых историях. Автобус наполнял гул детских голосов. Те, кто ехали без родителей, шумели особенно сильно. Когда мы выходили обратно на улицу, мы тут же попали на мощенную разноцветным кирпичом улицу, по которой весело шагали остальные, пришедшие на открытие. Я буквально тут же сорвался с места и, потянув маму за руку, бросился по этой длинной дороге, окруженной странными уютными домиками с изогнутыми острыми крышами и неровными стенами. Они выглядели так, словно это - ожившая карикатура настоящих строений. Я знаю, их рисовал Карлос, своим волшебным пиром он создал все это великолепие.
Мы подошли к огромным воротам, которыми заканчивалась улица. Черные прутья решеток изящно переплетались в драконов, ангелов и крошечных фей. Над улыбающимся охранником нависало все многообразие придуманных Карлосом образов, на которые, высоко задрав головы, смотрели заходящие в парк дети. Я каждую секунду повторял, как я хочу поскорее оказаться внутри, заглянуть в мир любимых сказок, принять в нем участие, остаться там навсегда. Я дергал маму за рукав, чтобы она мне рассказывала, скоро ли наша очередь, конец которой я не видел из-за своего роста, которым, увы, не вышел. Папа фотографировал улочки, звал нас позировать перед домами, и на этих фотографиях я получался на самом деле счастливым. Единственный раз в жизни я был счастливым. Таким счастливым, что мне хотелось плакать, глядя на эти фотографии через восемнадцать лет. Я их даже куда-то убрал. Куда-то очень далеко.
И вот уже подходила наша очередь, и вот уже родители, которых еще не впускали в парк, читали нам лекции о незнакомцах, предупреждали нас о том, что делать, если пойдет дождь, просили помыть руки перед тем, как мы присядем где-нибудь на волшебном поле покушать взятых с собою яблок. Но я был слишком счастлив, чтобы замечать их слова. Я даже не знал, где мои одноклассники, с которыми я хотел пойти. Мне было не до этого. Я прыгал на месте, чтобы увидеть, что там впереди, чтобы посмотреть на грозного охранника с львиной гривой и человеческой улыбкой.
Вперед прошла сестра. Я помчался следом за ней, кинув охраннику вежливое "здравствуйте", но внезапно я почувствовал у себя на плече его огромную теплую руку.
- Постой, малыш, - сказал он голосом, похожим на бархатный раскат грома, - подойди сюда.
Я раскраснелся еще сильнее. Сердце забилось еще чаще. Я сделал два шага назад. Назад от порога мечты. Пока только два.
- Вставай сюда, - ласково велел охранник, прислоняя меня спиной к небольшой черной колонне полутораметровой длинны.
Я кинул взгляд на родителей, изумившихся от того, сколько отчаяния они увидели в моих глазах. Сколько слез сразу легли на ресницы, засверкав в свете дня. Еще минуту назад он казался таким теплым и ярким. Сейчас все изменилось. Он снова стал холодным.
- Прости малыш, - вынес свой вердикт охранник, - ты еще слишком мал. Приходи попозже.
Я был на голову ниже всех своих товарищей. Я был гораздо их слабее. Гораздо меньше всех меня окружавших людей. И если раньше обида за подобное издевательство природы не очень сильно на мне сказывалась, то в тот день обида меня переполнила. Обида и злость лились через края. Я не ожидал, что рост вот так просто разрушит мои мечты.
Моя сестра в тот день все-таки пошла на открытие, когда как я пошел домой. Вечером она мне сказала, что в парке было плохо и скучно, лишь подруги ее выручали. Но я, сидя в своей комнате, слушал то, как она восхищенно пересказывала родителям все, что было на самом деле. Даже закрывая голову подушкой, пытаясь создать вокруг себя тишину, я жадно ловил обрывки долетавших до меня слов. Я тогда не знал, что если смотреть на мир закрытыми глазами, то остается еще надежда увидеть что-то хорошее. Не знал, и слушал, как прекрасна была мечта, до которой я опять не дотянулся.
С того дня шутки про рост стали обижать, а я практически каждый день измерял, не стал ли я выше. Даже когда мы переехали из этого городка, я пообещал себе, что как только я дорасту, я сяду в первый же поезд и поеду обратно, поеду в парк, где оживали все мои мечты.
Мне было пятнадцать, когда я достиг желанной отметки. Тогда я, громко заявив родителям, что я большой и высокий, собрал вещи и побежал на станцию. Пускай попасть в парк любимых сказок не было великой целью, которую ставили перед собой другие люди. Это не что-то благородное, как спасение чьей-то жизни. Это не приведет меня к богатствам и не сделает меня великим. Многие могли бы даже посмеяться над тем, как же сильно, ошеломляюще сильно, я хотел попасть туда. Тогда я спрашивал, какие у них мечты, к чему они стремятся и не слышал в ответ ничего, кроме, может быть, желания наживы. В те моменты я понимал, над кем на самом деле стоило смеяться.
Я приехал в родной городок ранним утром. За семь лет почти ничего не изменилось. В таких местах вообще редко что-то менялось. На станции сидела лишь пара человек, недовольных тем, что им пришлось выйти на улицу. Выйти под серое тяжелое небо и умыться мелким моросящим дождем. Улицы оказались такими же пустынными, и лишь в паре окон в такую рань горел тусклый свет, освещающий чьи-то сонные движения за рамой пыльного окна. Но я был бодрее всех. Я запрыгнул в первый же трамвай, который, хромая, еле полз по рельсам. Я сидел там один, и тучный кондуктор посмотрел на мою сумасшедшую улыбку уж слишком удивленно для такой маленькой странности. Я вышел на ту же самую улочку, на которой фотографировался семь лет назад. Я не обращал уже внимание на отсутствие людей (лишь один дворник подметал потускневшие камни некогда милой дорожки). Я не обратил внимания на серость домиков вокруг, я просто бежал под обозлившимся дождем, хлопая ногами по лужам и улыбаясь ледяному ветру. Я бежал к тем же самым воротом, я хотел попасть внутрь, я хотел наконец увидеть ожившие сказки, наконец в них побывать.
- Эй парень! - крикнул мне дворник, но я проигнорировал. Я бежал, глотая холодный воздух и начиная медленно соображать, что что-то здесь не так. Я чувствовал себя словно на кладбище.
- Парк закрыт! - крикнул дворник, когда я наконец остановился около потрясающе красивой решетке. За ней был лишь потускневший серый лес, прикрытый серой вуалью дождя.
- А когда откроется? - крикнул я сквозь окружавший меня шум.
- Никогда уже, - сказал дворник, подходя ко мне. - У них что-то случилось разом со всеми куклами, дети убегали испуганными, некоторые актеры пропали в лесу, парк решили закрыть.