…В узких кругах питерцев – из числа этих странных ночных бродяг, что для своих прогулок предпочитают зловещие узкие переулочки и обшарпанные подворотни, переводя дух в удушающих дворах-колодцах, – бытует одно поверье, суть которого заключается в следующем. Если в метро Вы с высоты видите толпу людей – например, спускаясь на эскалаторе, – множество голов разной красивости и возраста, каждая смотрит в свою сторону, занятая своими мыслями, одолеваемая своими заботами, то авось среди них промелькнет одна жутко уродливая рожа, с обладателем которой Вы непременно встретитесь взглядом. Это призрак, иронично прозванный злыми языками «Человеком с лицом» (в противовес разным кричащим названиям типа «Без лица») – встреча с которым знаменует скорое обращение Вашей счастливой жизни в ад.

Предыстория поверья такова (уверен, как и любая подобная легенда, из разных уст она звучит по-разному, так что излагаю вариант, дошедший до меня): при жизни Человек с лицом был успешным советским хирургом. Жил и работал он в тогдашнем Ленинграде, где у него было все: карьера, деньги и удавшаяся личная жизнь: красавица жена и дочь. Все испортил Леонид Ильич со своей Афганской войной. Преисполненный амбиций молодой врач ушел на фронт лечить раненых, где и был впоследствии захвачен в плен афганцами. В плену его пытали: резали, жгли раскаленным железом, били током до потери сознания, пока повстанческий лагерь не был разгромлен советскими силами. Еле живого врача доставили вначале в военный госпиталь, а затем и в Ленинград, в больницу при Военно-медицинской академии, где и он повесился в туалете днем после того, как вновь обрел способность ходить и увидел в зеркале свое обезображенное отражение. Впоследствии труп хирурга был доставлен в районный морг, откуда пропал в неизвестном направлении в следующую же ночь. По словам сторожа, дежурившего в ту ночь, он сквозь полудрему увидел силуэт, бесшумно проскользнувший мимо вахты. Мгновенно лишенный сна, дежурный последовал за тенью в коридор, но ничего там не увидел. Для того чтобы перевести дух, дежурный, вернувшись на вахту, плюхнулся в кресло и до смерти напугался, когда услышал громкий хлопок входной двери. Дверь же в рефрижератор, как выяснилось позже, осталась нетронута. Итак, неугомонный дух врача нашел уединение в питерском метро и теперь, возненавидев весь род людской, мстит ни в чем неповинным людям.

«Сюжет для бульварной газетенки?» – спросите Вы меня. Слишком жестокий, конечно, но на большее по своей оригинальности не тянет. Хотя, не будь на то веских причин, не стал бы я включать его в свой автобиографический очерк.

О Человеке с лицом я узнал в конце восьмидесятых, когда учился на втором-третьем курсе на экономфаке в университете Бонч-Бруевича. Тогда я еще был обделен женским вниманием (перебивался редкостным онанизмом разок-два в неделю), и моей главной страстью являлось как раз таки ночное бродяжничество по закоулкам Питера (тогда еще Ленинграда). И вот однажды я познакомился с товарищем по страсти – одним стареющим холостяком весьма экстравагантной внешности. Лет за сорок, он был высоковат, худощав, лысую макушку прикрывал кепкой а-ля Шерлок; на остроконечной доске лица помещались выпученные, «стреляющие» глаза и длинный крючковатый нос так, что для рта, казалось, места не хватало, потому мой знакомец вечно поджимал губы, пока те не превращались в еле заметную линию. Одним из наших основных развлечений было, когда время переваливало за полночь, покататься в метро – вдвоем в пустом вагоне, пропустить там по стопарику «Пшеничной». Метро, как и должно, закрывали в час, и к этому времени мы высаживались на Петроградской, и я в ночной тьме провожал своего друга до дома. За время нашего знакомства он поведал мне много премудростей холостяцкой жизни, рассказал кучу баек и анекдотов, которыми я потом от души смешил Кларку, впоследствии ставшую моей первой женой.

У моего друга были дорогущие зарубежные часы «Ролекс», и вот однажды ночью, когда они показывали что-то вроде половины третьего (в темноте было не разобрать), я допросился-таки, и он повел меня к себе в гости – тогда я и услышал из его уст эту ужасную историю.

Его парадная находилась изнутри мерзостного двора-колодца, которые в то время можно было сравнить разве что с безразмерным помойным ведром, и двор моего друга не был исключением. По облезлому подъезду мы поднялись на третий этаж, в 39 квартиру. Странно, но его однокомнатная была поистине не по-холостяцки прибрана; мне очень нравился мягкий приятный цвет обоев с их скромным узорчиком. Я проследовал за ним на кухню, где в буфетике нас с распростертыми объятиями ждали пол-литра «Посольской». Опрокинув для начала по сотке, мы сделались немного поддатыми, и тогда мой друг подвинулся ко мне, наклонился, и почти шепотом – хотя мы были одни, а толстые стены дореволюционной постройки не пропускали ни единого звука – поведал мне историю Человека с лицом. Под конец добавил:

– Ты считаешь себя счастливым?

Я не знал, что сказать: меня ошарашила неожиданность последовавшего вопроса, да и вообще я был озадачен самой его сутью. Просуммировав факты, отметил: девушки у меня нет, друзей тоже почти, дома предки ко мне холодны, как будто меня и нету, а от хорошей жизни не будешь слоняться по ночам неизвестно где. Ответил «нет».

– Я себя – тоже нет, – сказал он, улыбнувшись линейной улыбкой. – Так вот: ОН выбирает себе в жертвы только счастливых людей – какой сам был при жизни. А таким как мы – одиноким неудачникам – его кара не светит. Вот МЫ и передаем предание о нем из уст в уста…

Он говорил это с невозмутимым самодовольством, хотя было видно, что мой друг безропотно верил в рассказанную собой легенду. Где-то в 1991 году наши с ним отношения начали потихоньку рассасываться, пока полностью не растворились в девяносто втором. По слухам, стареющий холостяк решил-таки остепениться и, кажись-таки, женился. Тогда он навсегда пропал из моего поля зрения.

К тому времени, на четвертом курсе экономфака, я встретил Клару, с которой я учился с первого же курса, но на разных факультетах, и все это время мы не обращали друг на друга внимания. Белокурая скромница, она была общительна, одевалась в стиле 50-х и обожала молодой тогда еще русский рок. Поначалу она в упор не замечала моих ухаживаний, но потом ее вдруг будто прорвало – не помню, какой именно мой поступок послужил тому причиной, и наши взаимные отношения развились стремительно. На пятом курсе мы поженились, а во время дипломного проектирования она родила мне дочь – Алену. И хотя рождение ребенка доставило нам уйму хлопот, мы успешно защитили наши дипломные проекты. Жене предки выделили отдельную квартиру, где мы втроем жили, сразу же распределив свои обязанности: она нянчила ребенка, а я устроился банкиром – а им всегда платили прилично, так что нам хватало на троих. Короче, сделав сильный рывок, мы сразу же направили нашу жизнь в нужное русло.

Правда, уже много позже, с приходом ельцинского дефолта, дела у нас, как и у всех, ухудшились, но, так как Аленка к тому времени уже пошла в школу, Клара «обнаружила», что нянчить ее уже смысла нет, и пошла работать. И вот снова дела у нас, вроде бы, наладились. Основа, правда, была шаткой, но на ней мы продолжали уверенно удерживаться.

Сколько я ни пытался припомнить, какое из событий какому предшествовало – ельцинский дефолт или таинственная встреча в метро – ничего не выходило. Помню только, дочь уже пошла в первый класс. И вот, как-то раз в конце девяностых я, как обычно, ехал в метро на работу – в филиал Сбербанка на Невском, а жил я тогда на проспекте Просвещения. Пока в моей жизни не произошел переломный момент, чьим далеким предзнаменованием явилась та встреча, я всегда ездил на работу на метро: во-первых, у меня никогда не хватало денег на машину – копить было в лом, во-вторых, это – дань молодости, в-третьих, тогда проезд еще недорого стоил. И вот, в то злополучное утро в вагон, в котором я ехал, вкатил инвалид-колясочник в военной форме – побираться. Ног у него не было ниже колен.

Когда он ко мне приблизился, меня потрясло его разительное внешнее сходство с моим старым знакомым – лысеющим холостяком-бродягой. Прокатываясь мимо, инвалид ни разу на меня не поглядел, но в его мутном, направленном в одну точку взоре я не увидел той проницательности, что присутствовала во взгляде моего друга. Поэтому я не стал к нему обращаться – так и так, это был не тот человек. С тех пор я стал побаиваться пользоваться метро, но продолжал, так как считал свой страх исключительно следствием самообмана и самовнушения – ведь велика ли была вероятность того, что безногий в бесхозных погонах и мой давний приятель – одно и то же лицо?

Человека с лицом я встретил за неделю до события, ознаменовавшего начало конца моей прежней жизни. А дело было так: моя Аленка училась тогда в 10 классе, и ей понадобился какой-то новомодный учебник. Дочь выросла красавицей и умницей: совместив в себе лучшие черты обоих родителей, оставила в прошлом худшие. Не желая тратить время на поиски нужной книжонки, мы с дочкой обоюдно решили отправиться за книжкой в наиболее верное место – Дом Книги. К тому же, зимой темнеет рано, а выехали мы уже вечером – меня-то за время работы Центр прилично подзадолбал, но вот дочке, не так уж часто там бывавшей, весьма прельстила идея «ночной прогулки», когда Центр предстает во всей своей аристократичности, подчеркнутой ярким светом фонарей на фоне иссиня-черного неба. Высадившись на Гостином Дворе, мы без труда отыскали в Доме Книги необходимый учебник, опосля поужинав отменными сандвичами в Сабвее. Чтобы затянуть удовольствие, мы прошлись по всему Невскому вплоть до Маяковской, там пересели на Восстания и поехали домой.

Так вот: спускаясь на Восстания, я засмотрелся-таки на кучу людей, толпившихся внизу у эскалатора, чего не позволял себе делать из-за все-таки тревожившей меня фобии. Невесть откуда взявшийся, призрак смотрел на меня из середины толпы, и случилось неизбежное – наши взгляды встретились. Его налитые кровью глаза с дьявольски-желтыми радужками выражали неисповедимую черную зависть, и в то же время в них читалось: «Скоро я с тобой разделаюсь!..» С его мертвенно-серого лица свисали лохмотья кожи, верхняя губа же была рассечена пополам; сальные волосы слиплись в отдельные кучки и торчали по сторонам, словно застывшие языки черного пламени. И прежде, чем я осознал, что передо мной призрак и успел отвести взгляд, он сам презрительно отвел его от меня, а затем – уже не помню, каким образом, он исчез. Помню только то, что пришел в себя уже, когда спустился, приписав увиденное воображению, разыгравшемуся на почве моей фобии и горячо любимых мной фильмов ужасов типа «Фредди Крюгера». Дочь тогда ничего не заподозрила.

На всю последующую неделю я напрочь забыл о встрече с призраком, как будто подсознание выкинуло ее из памяти, или наоборот, запихнуло поглубже. Жизнь протекала в обычном русле: я плодотворно трудился, продолжая добираться до места работы привычным способом, дома меня ждали любвеобильная жена и дочь, которой, меж-проч, очень помог тот новомодный учебник, хотя у нее и раньше не было проблем со школой. Но к концу шестого дня меня бросило в жуткий озноб: трясясь и обливаясь холодным потом, я не мог понять его причины. Вначале я решил, что простудился – да, грешил – на морозе щеголял без шапки! – и, не желая беспокоить домочадцев, втайне смерил температуру. То, что она оказалась равной 36.4, усугубило мое недоумение. В тот вечер ласковое прикосновение рук жены, медный свет люстры, деловито трудящаяся в своей комнате дочь, работающий телевизор – все давило на меня. Но навязчивая идея даже чуть-чуть не тревожить внутрисемейного равновесия, столь гладко устаканившегося за долгие годы, не позволяла мне выдать себя. Даже когда пришла пора спать, и я проворочался в постели два часа кряду, стягивая с жены одеяло, когда она принялась расспрашивать меня, в чем дело, я открещивался, ссылаясь на обыкновенную бессонницу, которая частенько развивается у трудоголиков типа меня. Кларка проглотила мою ложь, словно кусок масла. В подтверждение я махнул горсть таблеток снотворного, что хранилось в шкафчике на всякий пожарный, вследствие чего, только вернувшись в постель, сразу провалился.

И только сон внес ясность касательно моего болезненного состояния. Мне приснился грядущий день – как я возвращаюсь домой с работы, а именно – путь от метро до дома. Было темно, и снег хрустел под ногами, а под действием лекарства я чувствовал себя, словно с бодуна. Во снах все смешивается, и этот не был исключением: отдавая дань молодости, я следовал по узким переулочкам меж обшарпанных домов дореволюционной постройки, неизвестно откуда взявшихся на родном Просвещения. Я и не заметил, как компашка молодчиков в черных куртках, не более пятнадцати лет каждый, обступили меня, и их, по-видимому, главный – тот, что зашел спереди, сделал жест, мол, остановись. Не зная, что им было от меня нужно, я повиновался-таки, озираясь по сторонам – оценивая шансы на чистый побег. Но парни со злыми рожами плотно окружили меня и молча пялились, вращая в руках цепи и дубинки. Оставался силовой прорыв. Тому, что стоял слева от главного, я вмазал в челюсть, устремившись в образовавшуюся в живой стене брешь, но был вырублен. И прежде чем чернота наползла мне на глаза, я то ли впереди, то ли позади шагавшей колонны зомби-подростков увидел высокий силуэт, очертившийся в отсвете фонарей, зловеще расправив плечи. На голове его словно горели костры.

Во второй части сна я очнулся в своей постели, только вот находился я не у себя дома, а в каком-то пыльном полуподвальном помещении. Я лежал поверх одеяла, грубой веревкой привязанный к кровати за туловище; руки и ноги не слушались меня – лежали плетями, а яркий свет ламп слепил глаза. В таких вот антисанитарных условиях Человек с лицом, одетый в рваный белый халат, маску и перчатки, с кропотливостью ювелира занимался ампутацией моей правой ноги. Разрезав сверху и раздвинув плоть, он пилкой для ногтей пилил кость. Обливаясь холодным потом и трясясь, я наблюдал за процессом лишения меня конечности. Отвлекшись, он посмотрел мне в глаза: «Как, не жмут, веревки-то?» А затем продолжил с еще большей нарочитой деловитостью. Кошмарный сон не отпускал, будто мое подсознание с любопытством ждало: а что будет дальше? Нога лежала, отделенная от тела, и «хирург», перебинтовывая культю, готовил инструменты для моей правой руки. Но в этот момент откуда-то сбоку раздался мутный, но необыкновенно приятный голос моей женушки: она всеми силами пыталась высвободить меня из оков сна. И она пересилила его мертвую хватку, разорвав эти толстые щупальца, обвившие мое сознание.

Вновь обретенная конечность оказалась единственным, что порадовало меня по пробуждению, так как я не выглядел и не чувствовал себя отдохнувшим, будто вообще не спал. Аленка, которой надобно было в школу, тоже подключилась к поднятию меня на ноги. Я еле встал с постели и побрел на кухню, без вкуса склевал завтрак и пошел было одеваться, когда жена меня остановила:

– Может, возьмешь сегодня отгул?

Пощупала мне лоб.

– Вроде, нет температуры.

– Нет, уже мерил, – ответил я.

– Заработался ты что-то, – сказала Клара. – Отпросись уж ради исключения. А не то депрессивным станешь, будешь таблетки глотать…

– Кто ж меня заменит? – отрезал я.

Жена тщательно проверила наличие при мне денег и документов, и только тогда отпустила.

На этот раз суеверный страх взял верх – я поехал на маршрутке. Успешно добравшись, я принялся за работу, но все будто проходило без моего участия – мой мозг словно отключился; пытаясь заставить свой мыслительный орган работать, я вручную взбирался на отвесную кирпичную стену – только обдирал руки. Во время обеденного перерыва кофе со сливками упорно не лез мне в глотку, вызывая рвотные позывы. Одна моя сотрудница, утонченная молодая особа, явно косящая под эдакую бизнес-вумен, с которой я давно перешел на ты и, храня верность Кларе, позволял себе засматриваться на ее ноги, строго обтянутые колготками, заметив мои мучения, обратилась ко мне:

– Ты плохо выглядишь. Может, выйдешь на улицу, проветриться.

На улице уже темнело, потому я, помня о мерзком призраке, наотрез отказался. Далее Инна – так ее звали – предложила мне отпроситься, и тут-то я подумал: «Если мне струсить, то, возможно, ОН ничего со мной не сделает! Трусу ведь счастье не суждено!» Но разве именно так будет? А что, если пасование только ужесточит кару? Вот я и не решился. А к концу рабочего дня мое подавленное состояние как рукой сняло. Причиной тому явилась мысль: к чему все эти суеверия? Ведь если инвалид, виденный мною в 1998, и был моим другом, то он мог лишиться ног по чистой случайности, или, в худшем случае, по собственной вине, а не какого-либо Человека с лицом! А если уж видение на Маяковской объяснимо рациональным языком, то что уж говорить о сне! А вчерашний озноб и бессонница – следствия перетружденности, отсюда же и кошмарики.

В хорошем настроении, и даже взбодрившись, я отправился домой, понятно, на метро. А затем, со злобы на себя, зашагал домой по дворам, причем там, где не работали фонари. За все это я и поплатился.

Войдя в квартиру, я был поражен мертвенной тишиной; к тому же свет везде был погашен. Повключав лампы, я проследовал в спальню, где и обнаружил Клару. Она распласталась на нашей постели, привольно раскинув в стороны руки и ноги, одетая в тот скромненький летний сарафанчик, который надевала на даче у своих родителей; целенькая, за исключением головы. Срез шеи был перебинтован, и ни капли крови вокруг. Человек с лицом оставил достаточно доказательств своего пребывания здесь, все логично. В такие моменты мозг отключает чувственное восприятие, дабы не дать своему обладателю тронуться умом: мне только оставалось хладнокровно оценивать ситуацию. Я не обнаружил на руках и ногах жены ни следа от наручников или веревки: он вытворял все это, введя ей общий наркоз. Это даже убийством трудно было назвать – он скорее умертвил ее, прервал в ней жизненный процесс. Этот миг и лег в начало конца моей прошлой жизни. Тут я услышал из комнаты дочери жалобный всхлип. «Аленка!»

Я бросился туда. Дочь лежала в кровати, накрытая одеялом, ее рот был заклеен скотчем; слезы из ее глаз больше не катились, хотя от них раскраснелось ее лицо, и промокла кромка одеяла. Я сорвал кляп, и дочка издала отчаянный крик, после чего не проронила ни звука. Тут я приметил, что одеяло как-то по-странному на ней лежало. Сдернув его, я обнаружил то, отчего даже в таком состоянии души я не смог остановить истошный вопль отчаяния, вырвавшийся из моего горла: он ампутировал моей красавице руки и ноги под корень!

С меня сразу сняли все обвинения и подозрения за невладением мною навыками хирурга или патологоанатома и железным алиби, подтвержденным моими сотрудниками. «Преступник» не оставил ни улики, ни следа, за исключением крови, которую он, как выяснилось, сливал в ванну. Кроме дочери свидетелей не было; она выкрикивала о «налитых кровью, сверкающих глазах», «искромсанном лице» и «белом халате», или о том, как он, остановив кровь, на ее глазах медленно отпиливал ей конечность за конечностью и перебинтовывал культи. Хоть я, сколько мог, обивал пороги, дело-«глухарь» положили на полку, приписав показания моей дочери относительно внешности преступника галлюцинациям, разыгравшимся под действием обильной местной анестезии. До того дня жизнь моя, бывшая раем земным, превратилась в ад. Аленку, которая, понятно, не могла продолжать обучение, пришлось нянчить точно грудного ребенка, кормить из ложечки, возить в коляске. Я подсел-таки на антидепрессанты, так как не мог спокойно усидеть на работе, думая: «Как там дома дочка? С ней ничего не случилось?» Иногда, глядя на свою ополовиненную красавицу, я задавался вопросом: «А не лучше ли тебе покончить с собой?» Ведь Аленка, извечная материалистка, тем не менее верила в реинкарнацию. Я думал: «Если уж жизнь поломали на корню, ты можешь начать все сначала, “перезагрузиться”, что ли?»

Дочь покончила с собой, выбросившись из окна, в то время как я был на работе. Мне это принесло, – конечно, можете считать меня аморальным, – облегчение. В школе у Аленки был друг. Как человек он мне не очень нравился, но все же, как говорится, «не жлоб и не борзой он был », и потому я не препятствовал их дружбе и ранее. Он-то и помог дочке уйти из жизни, хотя, как показало следствие, непосредственно к падению из окна он руку не прикладывал. А перед этим он «осчастливил» мою дочь перед смертью, то бишь не дал ей умереть девственницей.