Дневниковые записи Степень критики: Правду (любая)
Короткое описание: Война - это страшно
«Война — как это?»
Нынешние дети не знают, каково это — быть ребёнком войны. Нынешние женщины не знают, каково это — ждать любимого с фронта, отпускать туда же родных детей, готовить еду из несъедобного. Нынешние мужчины не знают, каково это — бросаться под пули, идти напролом, быть в центре военных действий… Нынешние люди не знают, каково это — быть на войне.
Война — как это? Мы не знаем. Мы можем лишь догадываться и помнить рассказы тех, кто там был, передавать память будущим поколениям. Мы можем догадываться, но, надеюсь, никогда не испытаем этот кошмар на самих себе.
Война — как это? Страшно. Ужасающе. Громко. Больно.
Мне хочется, чтоб нынешнее и будущие поколения никогда не смогли дать точный ответ…
«Начало кошмара»
Меня зовут Гуськов Борис Александрович. Мне 20 лет. Я родился в селе Тёплый Стан, окончил 10 классов, работал учителем. У меня есть замечательная жена Машенька, которую я очень люблю, и прекрасная доченька Лена, совсем ещё малютка, но такая красавица, такая смышлёная.
В 1939 году, через пару месяцев после нашей с Машей свадьбы, был призыв комсомольцев в Красную армию. Я не очень хотел идти, мне нравилась моя работа и моя жизнь. Но мама настояла. Мол, не посрами звание комсомольца. Маму я люблю, она плохого не скажет. Пошёл. Отправили меня в город Чкалов в танковое военное училище.
Закончил я его в феврале 1941 года, скорее поехал к семье, очень сильно я по ним соскучился. Когда я уезжал, Маша ещё только беременная была. Мальчишку хотели, Лёней назвать. А когда я приехал, встречала меня жена с малюткой-дочкой Леночкой.
И пошла жизнь, вроде бы, своим чередом. И дальше бы шла себе, мы с Машенькой уже братика для Леночки хотели, да и мама внука всё ждала. Всё было бы как прежде…
Но сегодня всё изменилось и как прежде уже не будет. Вчера по радио передали страшную весть:
«Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковав нашу границу во многих местах и подвергнув бомбежке со своих самолетов наши города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие...»
Много чего ещё говорил Молотов, но я только это запомнил. Без объявления войны. Подвергли бомбёжке. Я вдруг подумал о том, что мы могли стать теми несчастными, что не проснулись в это утро. Мне стало страшно, меня бросило в жар, тело пронзила дрожь. Мне стало страшно не столько за себя, сколько за свою семью, своих девочек. Мама, Маша, Лена… Я не могу позволить им умереть! Я должен их защитить. Я должен…
«Другая жизнь»
Сегодня состоялся призыв. Я, как отучившийся в военном училище, как мужчина, как защитник, должен вставать на защиту Родины. Маша всё плакала, не хотела отпускать меня, хотела со мной ехать. Ну куда ей, бабе, со мной на фронт? А Лену на кого оставит? На маму? Так у мамы после объявления по радио совсем с сердцем плохо стало, за ней самой присмотр и уход нужен.
Кое-как я Машу успокоил. Она всё рыдала, просила задержаться хотя бы на день рождения дочки. У Леночки завтра первый день рождения. Мы всё планировали, как будем его праздновать, кого позовём, что приготовим, что подарим… Много чего мы планировали. Но так уж всё решилось, что планы наши, как и планы всех остальных, пошли к чертям, не до этого сейчас.
Остаться на день рождения дочери… Конечно же, очень хотелось, но нельзя. А вдруг не проснёмся мы завтра, а вдруг в плен нас захватят, а вдруг… Нельзя мне оставаться, нельзя допускать этих «вдруг». Я должен защитить их, чтобы Леночка отметила ещё не один день рождения, чтобы Маша могла строить планы на будущее.
***
Как много здесь мужчин, парней, совсем ещё ребят. Все они призваны, все они будут воевать, защищать Родину. Они не показывают свой страх. Я тоже не показываю, я же мужчина. Но я точно знаю, что все мы боимся. Боимся за жизнь своих близких, за свои жизни, боимся того, что ждёт нас впереди…
Машину шатает из стороны в сторону. Едем по ухабам, лужам, грязи, не по главной дороге. Оно и правильно, раз так повезли. Мы все молчим. Кто смотрит в стену, кто на дорогу, кто в никуда, кто что-то пишет, кто спит…
Так уж получилось, что еду я в той машине, куда не попал ни один мой знакомый. Все здесь явно старше меня. У всех есть семьи, они точно знают, куда они едут.
Ехать долго. Я решил, что надо хоть пообщаться, разредить накалённую обстановку. Но я ничего не говорю. Не то, чтобы боюсь или стесняюсь — просто не знаю, о чём сказать, чтоб не посчитали за дурака или кого похуже.
О чём же сказать, чтоб поддержали? Неожиданно слова сами сорвались с губ: «Расцветали яблони и груши!» Да, я запел песню. На меня посмотрели не то с опаской, не то с подозрением, но я не замолчал: «Поплыли туманы над рекой!»
Я уже было пожалел о том, что раскрыл рот, что так глупо привлёк к себе внимание, как один мужчина с проседью подхватил мою песню: «Выходила на берег Катюша!» Присоединились ещё несколько человек: «На высокий берег, на крутой!»
Остальную часть песни мы пели уже всей компанией, что собралась в этой машине:
Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла.
Ой, ты песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет.
Пусть он вспомнит девушку простую,
Пусть услышит, как она поёт,
Пусть он землю сбережёт родную,
А любовь Катюша сбережёт.
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
***
Как-то быстро дорога закончилась. Мы все подружились. Ехали и даже не вспоминали, куда мы едем. Разговоры были обо всём: о семьях, о работе, о друзьях, о школьных годах, даже о планах на будущее! Никто ни слова не сказал о том, что единственное для нас сейчас — защищать Родину.
Распределили нас ехать на Северный Кавказ. Никогда не был здесь раньше. Можно было бы описывать, как здесь необычно, непривычно, красиво… Но не до этого сейчас, не до пейзажей, не до местной еды, местных людей… У всех только одно на уме: защитить и выжить. Если второе не все смогут выполнить, то первое сделать обязан каждый.
Команда у нас большая получилась. С самых разных уголков страны, все так отличаются друг от друга, но при этом так похожи… По приезду нас отправили в большие казармы. Темно, кровати жёсткие, холодно…
Надо написать своим письмо. Многие у нас в казарме именно этим и заняты. Хорошо, что я взял с собой много бумаги и карандашей. Напишу им о том, как доехал, как поселился, как познакомился с разными людьми… Обо всём напишу, пусть будут более менее спокойны за меня. В конце добавлю, что люблю своих девочек и жду ответного письма.
Я бережно сложил письмо, отнёс на почту, теперь буду ждать ответа.
Вернувшись в казарму, я лег на свою жёсткую койку и закрыл глаза. Я ни о чём не думаю, просто собираюсь с мыслями. Вдруг один щуплый парнишка с гнусавым голосом и большими глазами пригласил нас всех присоединиться к нему. Я открыл глаза и увидел на его коленях большой, даже огромный свёрток, полный пирожков и булочек. Они явно не самые свежие, но запах от них исходил изумительный. У меня потекли слюни.
Мне, так же, как и всем, хотелось полакомиться этими сочными пирожками, но никто не спешил протянуть руку. Парень пригласил всех ещё раз: «Налейте же, ну! Мне мамка в дорогу нажарила, а я поделиться хочу!» И он протянул один пирожок сидящему на соседней койке, то есть, мне. Я несмело взял и тихо поблагодарил его.
Остальные тоже стали брать сдобные вкусности у щедрого парня, а я наслаждался вкусом, запахом, как будто бы очень давно не ел нормальной еды. Мне вспомнилось воскресение.
Каждое воскресение в нашей семье было принято что-нибудь печь всей семьёй. То пироги, то булочки, то ватрушки были на нашем столе. Всегда в них был какой-то особенный вкус, вкус приготовленных с любовью и нежностью, вкус домашних пирогов.
Я остро ощутил, как мне не хватает моей семьи, моих девочек. Как там они отметили день рождения Леночки, пекли ли что-нибудь в это воскресение? Поскорей бы они ответили на моё письмо.
А тот щедрый парень, набив рот пирожками, принялся нам рассказывать шутки, истории из своей жизни, рассказы. Он рассказал, что он единственный ребёнок в семье, а своих детей у него пока нет, есть только подруга Маруся, которая обещала ждать его и писать каждый день. Я невольно вспомнил Машу, её волосы, улыбку, тепло рук… А ещё я вспомнил, что я у мамы тоже один, сёстры-то мои ещё в дошкольном возрасте умерли… Как там мама?
Так я и познакомился со своей командой.
***
Нас подняли, едва только показались первые лучи солнца. Накормили какой-то безвкусной кашей, выдали одинаковую форму, построили в длинные колонны в много рядов. Началось распределение. Главный, уже не помню, как его зовут, громко кричал, кого сейчас выбирают, кого куда отправляют.
Я особенно запомнил, как выбирали командиров: никто не хотел идти добровольно, все боялись брать на себя такую ответственность. Тогда начальник называл первого по фамилии в списке, и этот несчастный становился командиром. Никто не был в восторге. Я видел, как вздрагивали солдаты, услышав свои фамилии.
Дошла очередь до танковых войск. Наша колонна шагнула вперёд. Командир много чего говорил о том, что нас ждёт, какие танки в нашем распоряжении, я его не слушал, я погрузился в свои мысли, держал в голове то, что запишу в своём дневнике, что напишу Маше.
В этот момент мне стало немножко смешно. Где это видано, чтобы взрослый двадцатилетний парень вёл дневник, как юная девица? А я веду, никто об этом не знает. Просто мне от этого становится легче, не знаю почему.
Прервал мои мысли громкий чёткий голос начальника о том, что нужен командир танкового взвода. Никто, конечно же, не предлагал свою кандидатуру. Я почувствовал дрожь справа от себя. Это трясся Иван, тот щедрый весёлый парень. Сначала я не понял, почему он так сильно трясётся, чего так сильно боится, пока не вспомнил, что фамилия его — Андропов, первая фамилия в списке.
Я вдруг почувствовал его страх, мне так хотелось ему помочь, я даже готов был добровольно стать командиром, но назвавший фамилию Ивана, опередил меня. Поздно. Иван Андропов уже вышел вперёд и получил приказ, после чего наша колонна ровным строем ушла за новым командиром танкового взвода, за самым молодым из нас.
«Письма»
На моё удивление, Иван Андропов командовал нами, как очень опытный и умелый солдат, будто бы он всю жизнь только этим и занимался. Я подумал о том, что из меня такого командира не получится, что это даже хорошо, что он первый в списке, а я только следующий.
Но в глазах его я видел страх и ужас, который никак не сочетался с его голосом и внешним видом. На моих глазах этот беззаботный парнишка стал взрослым мужчиной с обязанностями и стойким характером.
Когда день закончился, танки были готовы, как и мы. Вернувшись в казарму после скудного ужина, я снова увидел перемену в поведении Ивана. Тот взрослый мужчина, командующий нами, снова стал беспечным мальчишкой с шутками и заразительным смехом.
Все заметили эту перемену. Я, как самый сблизившийся с ним, спросил, всё ли хорошо. Он сказал, что всё замечательно, но в глазах его не было подтверждения словам. Он боялся, а поведение — лишь маскировка страха. Он ведёт себя естественно, по крайней мере, все видят в его поведении естественность. Будучи на посту — строгий командир; в свободное время — обычный жизнерадостный парень. Никто и не догадывался, что за этими разными, на первый взгляд, людьми, скрывался один Ваня, который хочет домой к маме и невесте, не хочет командовать и готовиться к бою.
***
Через несколько дней я получил письмо из дома. На бумаге красовался знакомый, слегка кривоватый почерк любимой жены.
Она написала очень много, я лишь несколько отрывков запишу, чтобы запомнить их, чтобы грели меня в холодные ночи:
«Боренька, любимый, мы получили твоё письмо…
...Маме твоей уже лучше, в воскресение она испекла пирог. На вкус он не такой, как были раньше её сдобные блюда. Наверное, сказалось самочувствие и твоё отсутствие…
...Нам тебя очень не хватает…
...На день рождения Лены целый день шёл дождь. Это её совсем не расстроило, она весело шлёпала босыми ножками по лужам, кружилась под дождём, даже не заболела! Здоровье у неё точно твоё, богатырское!…
...По вечерам, когда мы обычно все вместе что-то делали, я стала читать ей книжки, а она смотрит на меня так грустно, будто хочет сказать, что папу послушать хочет. А папы рядом нет, папа защищает нас, чтоб мы жили спокойно. Я говорю ей об этом, а она вздыхает, как будто бы уже совсем взрослая и всё понимает…
...Мне кажется, что нашей с тобой дочери придётся повзрослеть гораздо раньше, чем в мирное время…
...Мама твоя всё говорит о том, какой праздник устроит, когда ты приедешь домой. На каждый скрип и шорох бежит к окошку, думая, что ты вернулся. Мне тоже очень хочется верить, что ты вот-вот распахнёшь двери и на весь дом скажешь, что наконец-то вернулся!..
...У нас здесь пока тихо. Единственное, что непривычно — отсутствие мужчин. Остались у нас здесь только женщины, дети и старики. А ведь некоторые деды и совсем ещё мальчишки тоже рвутся защищать Родину! Но мы их не пускаем. Не положено им…
...Пишу тебе, и руки дрожат, слёзы текут, ком к горлу подступил. Мне так хочется, чтобы это всё было сном, чтобы утром ты разбудил меня своим поцелуем, на небе светило солнце, а по радио не говорили фамилии погибших и уже завоёванные города…
...Я скучаю. Мы скучаем. Очень ждём. С любовью, твои девочки»
Твои девочки… Слеза невольно покатилась по щеке. Я быстро смахнул её, чтобы не увидел никто. Сложил письмо и положил во внутренний карман гимнастёрки.
Достав листок и карандаш, стал писать о произошедших событиях, о своих мыслях и переживаниях. Моё письмо не получилось больше, чем у неё, но, думаю, этого хватит. Снова прошу ответить мне.
***
Кормят здесь, конечно, плохо. Еды уже стало не хватать. Да и та, что есть, какая-то безвкусная, постная, сухая. Хорошо, хоть хлеба дают достаточно. Хлеб не всегда свежий, но это не страшно, даже зачерствевшие корки мы съедаем до самой крошки. Я иногда возьму краюшку и грызу её ночью, когда желудок совсем сводит.
Мама Ивана живёт совсем недалеко, часто присылает ему то вещи, то еду, то письма. Он уже не делится со всеми. Лишь иногда, когда никто не видит, достанет банку с молоком или кулёк семечек и угощает меня. Мы с ним очень подружились. Я рассказал ему о своей семье, о Маше, о Лене, рассказал о прошедшей жизни, о планах.
Он всегда находит, что рассказать. У него полно историй из школьной жизни, много говорил он о своей маме, о невесте своей Марусе.
Мне даже стало стыдно, что он делится со мной своей едой, а мне с ним поделиться нечем. Тогда я стал давать ему советы по командованию. Он жадно ловил каждый мой совет, каждый наказ и каждое предложение, сказанное ему. Он всегда благодарил меня за это, ведь сам он только школу закончил, мало чего знает.
За очередной ночной трапезой, когда мама прислала ему варёных яиц, он признался мне, что письма его скучны, мама его пишет только о том, что собака сделала, что корова, что куры, она мало писала ему о Марусе, ничего не писала о себе, как бы он ни просил, да и вообще писала она ему редко. Он заметил, что мне письма приходят часто, и письма эти всегда большие.
Я подумал, что он мне уже, как родной, и сказал, что буду читать ему свои письма вслух. Его глаза загорелись, в них отразилась признательность.
***
Однажды мне принесли не письмо, а коробку. Иван удивился точно так же, как и я, ведь письмо, лежащее на коробке, было совсем маленькое, если сравнивать его с предыдущими, а вещи мне раньше не присылали.
О начал читать письмо вслух, как и обещал:
«Боренька, у меня для тебя есть новость. Прежде, чем прочитаешь, лучше сядь.
Пару дней назад я стала чувствовать себя плохо, в животе кололо, вялость, слабость… Я пошла к врачу. Он провёл тщательное обследование.
Знаешь, что он мне сказал? Что не то время я выбрала, чтобы ребёнка заводить. Да, Боря, я беременна. У нас с тобой будет ещё один малыш. Я надеюсь, что ты очень рад, ведь мы давно планировали с тобой второго ребёнка. Твоя мама очень рада, я тоже. Леночка в последнее время стала часто гладить мой живот и лепетать что-то, такая смешная.
Мы тебя любим, Боря, возвращайся скорей»
Сказать, что я был поражён, не сказать ничего. У меня будет ещё один ребёнок… Мне нужно радоваться! Но какая радость сейчас, в такое время? Как же его вырастить среди того, что происходит сейчас? Мне стало очень страшно. Не вовремя планы стали осуществляться.
Все, кто услышал содержимое письма, стали поздравлять меня, поддерживать. Я нервно улыбался и благодарил их. Один только Иван не радовался со всеми, а переживал вместе со мной.
Сейчас ночь, все уже спят, а я не сплю, Иван не спит тоже. Я надолго запомню, что он мне сказал: «Знаешь, это, конечно, страшно, но оно не стоит твоего страха и переживания. Как бы ни было трудно, вы справитесь, Бог ведь видит всё, он поможет».
Бог всё видит… Я верю в него, никогда не обращался к нему до этого. Я закрыл глаза и стал молиться: «Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки»
Это единственная молитва, которую я знаю, но, клянусь, я выучу ещё, я буду молиться каждый вечер! Бог видит меня и слышит, он поможет.
Тут я вспомнил о коробке, которую я так и не раскрыл. Достав её из-под койки, я тихо разрезал верёвку ножом. Мне в нос ударило сразу несколько запахов: мяса, дома и жены.
Вся коробка пахнет домом, таким родным и далёким от меня сейчас. В коробке лежал газетный свёрток, в котором лежали две куриные ножки. По всей коробке лежали мои любимые конфеты, которые только добавляли коробке запах дома. А в самом углу я увидел несколько сложенных листов бумаги, именно от них пахло моей Машей. Я жадно вдохнул этот запах, после чего развернул листы. На них были рисунки. Это Леночка мне нарисовала. На одном рисунке наша семья, на втором большой торт, на третьем я… Какая она у меня молодец, такая малютка, а уже рисует. И пусть её рисунки едва различишь друг от друга, я видел всё, что нужно, это грело моё сердце.
Я положил рисунки туда же, куда и письма — во внутренний карман гимнастёрки.
«Страх»
В это утро мы проснулись раньше обычного, но не от голоса командира, а от сирены. Настал тот день, к которому мы все готовились, которого боялись — на нас напали.
Командир танковой части Иван Андропов быстро без колебаний отдавал нам приказы и поручения. Его голос больше не был гнусавым, но отдавал хрипотой.
Я занял свою позицию — один из первых танков, со мной был удмурт, с которым мы познакомились ещё по пути сюда. Я уже почти запрыгнул внутрь танка, как солдат подбежал с криком, что пришло письмо для Ивана Андропова. Иван не услышал, он уже был в танке. Я взял письмо и пообещал, что отдам. Сейчас было не до того.
Из-за горизонта появились фашисты. Как роботы, они шли, ехали, надвигались на нас. По команде командира мы двинулись на них.
Не буду в подробностях описывать то, что было там, я уверен, что ещё предоставится возможность описать всё в красках, но сейчас рука очень дрожит при одних только воспоминаниях об этом. Напишу только то, что мне было очень страшно. Единственное, что не давало мне развернуться назад и бежать, как последнему трусу — мысль о моей семье. Мама, Маша, Лена, будущий малыш, они не должны подвергаться опасности. Я должен их защитить, нельзя пускать врага на свою территорию, нельзя.
Когда бой уже подходил к концу, танк командира замер. Случились какие-то неполадки, из-за чего Ивану пришлось выйти и стать уязвимым, незащищённым. Он почти уже устранил неполадки, как вдруг прямо по его танку прошёлся мощный удар снаряда. И пусть на танке повредилась лишь гусеница и часть брони, но Иван… Эта картина надолго отбила у меня аппетит. Не стану описывать то, что я видел, слишком тошно от воспоминаний.
У нас больше нет командира. Мы предоставлены сами себе. Сейчас не время расслабляться, бой в самом разгаре. Пришлось взять себя в руки…
***
На следующий день после боя, который мы выиграли, командир собрал нас, как в первый день, только танкисты на этот раз стояли первыми. Он много чего говорил о бое, о погибших, я не слушал, не до него мне было.
Всю ночь я не спал, перед глазами стояла картина: подбитый танк, а рядом то, что осталось от моего друга. Ивана больше нет. У его мамы больше нет сына, у невесты его больше нет жениха, у меня больше не друга. Я, конечно, дружу и с другими, но с Иваном мы были почти братьями… Я очень переживаю его гибель, мне больше не с кем молиться на ночь, некому читать письма вслух, никто мне больше не расскажет смешную историю из детства…
Главный сказал, что нужен новый командир. После случившегося тем более не было добровольцев. Я тоже не вышел вперёд. Я знал, что моя фамилия идёт сразу за фамилией Андропова. Объявлена моя фамилия. Теперь я командир танкового взвода.
***
Ночь. Я снова не могу уснуть, очень много мыслей в голове. Я вспомнил, что у меня письмо Ивану! Он его уже не прочтёт. Но он слушал мои письма, он бы простил мне то, что я сделал.
Я распечатал письмо, напряг зрение и стал читать содержимое:
«Ванечка, пишет твоя мама. На этот раз не отправляю тебе вещей или еды, за что прошу простить меня.
Коровка наша в ближайшее время не будет давать молока, потому что на сносях. Ты же знаешь, как сложно с телятами, тем более сейчас.
Куры стали всё реже нестись из-за холодов. Ты же знаешь, как мало они несут яиц зимой.
Жучка всё лает на прохожих.
Скоро Новый год. Мы, конечно, не будем отмечать. Не до того сейчас. Лучшим подарком для меня будет то, что ты приедешь хотя бы на денёк. Я понимаю, что ты командир, но я тебя так жду…
Маруся… Давно я тебе говорила: «Не водись с этой девкой»! Никогда она мне не нравилась. Обещала тебя ждать, верной быть, а уже через пару недель дома перестала ночевать. Говорила, что у подруги, потому что дома тяжело. Но я-то знаю её подруг! Завела себе полюбовника из тех, кого не взяли на фронт ещё, я так думала. Оказалось, что дезертиры у нас тут живут! Вот она с одним повадилась ночи проводить.
Ушла Маруся. Сказала, что больше не может ждать тебя, что больно ей. А она ведь и не ждала! Грязная девка, она тебя не достойна.
Я ведь видела, как ты её любишь, тебе тяжело будет от этой новости, но ты должен это принять и пережить. Когда вернёшься, она у тебя на шее висеть будет, прощения просить, а ты не прощай!
Помни, что я тебя всегда жду. Твоя мама»
Мама, если бы вы знали, что Иван больше никого простить не сможет, что не приедет он к вам на Новый год и вообще никогда не приедет…
Неожиданно я услышал какой-то шум на улице. Закутавшись потеплее, я вышел из казармы настолько тихо, насколько только возможно. Сначала я ничего подозрительного не заметил, но потом увидел тень, крадущуюся в сторону главного штаба. Тёмный силуэт очень хорошо виден на фоне снега.
Благодаря ветру, который относил хруст снега под моими ногами в сторону, я незаметно подкрался к неизвестному, ступая на его следы. Подкравшись достаточно близко, я разглядел, что форма не наша. Фашист!
Я бросил снежок в ближайшую сирену и прыгнул прямо на постороннего, повалив его на снег. Снежком я попал прямо по кнопке, зазвучала сирена, из казарм стали выглядывать люди.
Я сидел сверху шпиона, а он брыкался и что-то кричал на немецком. Когда командир подбежал к месту происшествия, он замер. Тогда я отдал приказ арестовать шпиона.
На секунду я увидел его лицо. Черты его лица превосходны, но выражение его до одури страшно. В глазах его читалась злоба и ярость, готовность уничтожать! Голос его напоминал пищание противной крысы. Мне стало дурно от него.
Начальник наконец-то пришёл в себя, позвал меня в штаб. Он отчитал меня за то, что я не спал, когда положено спать. В то же время он очень сильно благодарил меня за то, что я захватил шпиона, предотвратив тем самым нежелательные последствия. Он пообещал мне какую-то награду, после чего отправил спать.
***
После случая со шпионом каждый взвод стал выделять по два человека, которые должны дежурить ночью на территории. Командиры не входили в число дежурных. А я ведь всё равно плохо сплю, мог бы и подежурить.
Кормят нас всё хуже. Хлеба стали давать меньше, и вкус его изменился. Спасали только посылки из дома, которые приходили всё реже и реже.
Когда мне пришло очередное письмо, мы уже продвинулись вперёд. В последнее время мы редко задерживаемся на одном месте.
Письмо было с каким-то свёртком.
«Любимый мой, дорогой Боря. Маму твою забрали в больницу, она всё чаще бредит о тебе. Лена стала часто плакать, особенно по ночам.
В магазинах всё меньше продуктов, и денег почти нет.
По радио передали, что немецкие войска подбираются к нашему району, поэтому нас эвакуируют. После Нового года мы уезжаем на другое место. Даже не знаю, куда нас отвозят, но точно далеко. В новом месте будет сложнее.
Малыш всё беспокойнее, в животе моём постоянно тяжесть.
Я больше не смогу слать тебе еду и вещи, будет слишком далеко. И письма теперь писать буду редко. Главное, ты пиши, а я буду отвечать!
Признаюсь тебе честно — мне страшно. Страшно за наше будущее.
Я люблю тебя. Твоя Маша»
Я почувствовал, что глаза мои стали влажные. Бедные мои девочки. Как мне их не хватает.
Теперь, когда мы движемся вперёд, а их увозят в безопасное место, мы становимся дальше друг от друга. Переносить это всё тяжелее.
Утром главнокомандующий попросил меня отнести на почту… похоронки. Письма, которые оповестят семьи о том, что их сыновья или мужья погибли, защищая Родину. Я взял их и понёс.
Так много похоронок… С ума сойти! Каждый день похоронок всё больше, но отправляют их по определённым дням. За это время Ивану успело прийти ещё письмо от мамы, она ведь ещё не знает. Среди этих похоронок есть предназначенная и для неё. Мне стало искренне жаль эту женщину, ведь она лишилась единственного сына. Я снова подумал о своей матери. Как она там? Я пишу письма, Маша читает для неё, так что она не должна сильно волноваться, ведь я жив!
***
Возвращаясь с почты, я увидел у одной из казарм трёх маленьких людей. Чужаки! Я побежал на них крича, чтоб убирались прочь, пока их не арестовали, но замер на половине пути.
На меня смотрели три пары испуганных детских глаз. Дети в лохмотьях, грязные, до ужаса напуганные, прижались друг к другу. Два маленьких мальчика и девочка постарше. Они просто смотрели на меня. В их глазах страх, который я стал видеть и чувствовать всё чаще и чаще.
Я протянул им руку. Девочка несмело положила свою маленькую окоченевшую ладошку в мою ладонь. Я тихо провёл их к своей казарме и попросил немного подождать.
Я достал из-под койки свёрток, присланный мне из дома. В нём лежали хворост и пряники. Я решил, что не буду сразу съедать всё, поэтому ещё немного осталось. Я скрутил этот свёрток хорошенько, после чего достал ещё шинель и некоторые вещи Ивана, которые отдали мне, как самому близкому другу, после его гибели. Я сложил это всё и вышел к детям.
Протянув им вещи и еду, я сказал, чтоб взяли это скорей и уходили, пока их никто не заметил. Девчонка быстро схватила вещи, и дети побежали. Я всё смотрел на них. В один момент самый маленький мальчик обернулся и улыбнулся мне. Это согрело моё сердце.
Бедные дети. Надеюсь, что у них всё будет хорошо.
«Безвременно»
Я совсем потерял счёт времени. День, ночь. Тепло, холодно. Разве это имеет значение, когда ты всё время находишься в опасности, на твоих плечах лежит ответственность за свой взвод.
Снег уже почти сошёл, значит, уже весна, скоро лето. Как долго я ничего не писал. Времени всё не было. Я ведь и числа не записываю, потому что забыл уже, какое число, какой месяц… Бумаги всё меньше, карандаш ломается чаще. Мне кажется, что я схожу с ума.
Каждый день одно и то же, только иногда военные действия разнообразят рутину, прибавляя похоронок. Почти половина моего взвода, моих друзей пала на полях сражений, их семьи получили похоронки. Я всё боюсь, что моей семье придётся получить похоронку. Сердце мамы не выдержит. Маша с малышом тоже, чего уж говорить о малютке Леночке…
Я получил от них письмо. Давно уже не было писем, я уже начал было бояться, не случилось ли чего. Я жадно вчитывался в каждую строку:
«Здравствуй, Боря. Пишет тебе мама. Раньше это делала Маша, но сейчас она не может. Мне уже лучше, я перестала бредить, взяла себя в руки.
Лена уже почти говорит слово «папа». Я думаю, она зовёт тебя. Я часто показываю ей твои фотографии. Она улыбается, узнаёт тебя, пытается что-то сказать. Такая милашка. Похожа на тебя. Особенно глаза, вот точно твои! Смотрю в них, и вижу тебя.
Как же я соскучилась по тебе, сынок. Нас перевезли на Дальний Восток, здесь безопасно. Хоть и не очень хорошо, но жить можно.
В последнее время Маша всё больше стала нервничать, малыш в ней тоже постоянно пинался. А однажды вдруг затих. Я уж подумала, что успокоился, а она забила тревогу, побежала в больницу. Не зря.
Оказалось, что малыш успокоился навсегда. Пришлось от него избавиться, иначе бы он просто загнил. Я понимаю, это большой удар для тебя, для Маши, для всех нас. Но Бог ведь видит, что не сможем мы с младенцем. Уж не знаю, как ты думаешь, но мне кажется, что так и должно быть.
Это нужно пережить, милый. Будут у вас ещё дети, когда война кончится. А сейчас не время.
Жду ответного письма, твоя мама»
Малыш замер навсегда… Это ужасно! Как бы не было сейчас не вовремя, это мой ребёнок, и его больше нет!
Мне тогда стало плохо, приводила меня в себя медсестра. Совсем ещё девчонка, а на ней уже такая ответственность! Думаю, она не старше Ивана, даже помладше. Письмо я положил туда же, куда клал и все свои письма, и письма Ивана.
Мне нужно это пережить. В последнее время я столько всего пережил, и это переживу, должен пережить…
***
Очередной бой. Я на ведущем танке. Мой напарник сменился уже третий раз за последнее время. Я смело еду вперёд, стреляю по врагу, веду в бой свой взвод. В один момент танк просто перестал ехать, предводительно хорошенько тряхнувшись.
Нам подбили гусеницу. Очень грамотный ход. Я вижу, что уже целятся, чтобы сорвать башню! Схватив ружьё, я быстро выскакиваю из танка, буду продолжать бой.
Кажется, я ранил или даже убил несколько немцев, как вдруг пуля попала в плечо. Острая боль охватила всё тело. Я упал в ближайший окоп.
Здесь сыро и холодно. Пули свистят над головой, взрывы оглушают, крики нападающих и раненых режут слух… Не знаю, сколько я так пролежал без движения, несколько часов или несколько дней. Я не мог двинуться или закричать от боли, я просто лежал лицом в землю, остатки снега охлаждали раненое плечо.
Когда я нашёл силы двигаться, шум сверху стал тихонько стихать. Я повернул голову к нему. Светло. Но днём не всегда светло, значит, ночью не всегда темно. Сколько времени я так пролежал?
Вдруг в сотне метров от меня упал кто-то, сильно закричал. Не наш. Фашист! Рука потянулась за ружьём. Он заметил меня. В глазах его зажглось желание убить, стереть с лица земли, уничтожить! Он ненавидел меня, он ненавидел всех, но меня — в первую очередь. Он закричал что-то на немецком и достал пистолет.
Мы выстрелили одновременно. Из моего ружья пуля летела быстрее, чем из его пистолета, поэтому я увидел, как попал ему прямо между глаз, прежде, чем его пуля попала мне в грудь.
«Мне больно»
Холод и боль, пронизывающие моё тело, уносили меня всё дальше и дальше от мира, от шума. Всё, что я помню, после того, как меня ранили — это адское жжение в груди, пронизывающий холод в конечностях, дрожь по всему телу, невыносимая боль Потом прерывистое мелькание света в глазах, шум в ушах…
Сквозь боль и холод я чувствовал, как поднимался с земли, ложился в машину, не сам, конечно же. Эти воспоминания очень смутны, прозрачны.
Я больше помню, как видел всю свою жизнь. Это правда, что человек видит самые запоминающиеся моменты своей жизни в предсмертном состоянии. Я видел, как отец весело подкидывал меня вверх, как я дёргал за косу Таньку из соседнего дома, как кидал камни в окна противной тёти Оли, как лакомился вкуснейшими яблоками из соседского огорода, как пошёл в школу, как отлично играл в футбол, как незаметно выливал кашу с комочками, как списывал у соседа по парте, как стоял у директора, как сам потом работал учителем, как встретил Машу, как полюбил её всем сердцем, как ухаживал за ней; нашу свадьбу с большим количеством гостей, как мы всей семьёй пекли пироги по воскресениям, как Леночка появилась на свет… Так ярко я всё это видел, что очень хотелось остановиться, прожить это всё снова.
***
Свет резко ударил мне в глаза, едва я только приоткрыл их. Вокруг очень светло, спокойно, тихо.
«Наконец-то вы проснулись,» - это первое, что я услышал. Передо мной стояла молоденькая худенькая девчушка в белом халате. Медсестра. Она подсела ко мне, стала светить фонарём в глаза, мерить пульс, слушать сердце, записывать что-то на исписанный лист.
Когда я окончательно пришёл в себя, я спросил, что происходит. Не помню точно, как именно я спросил, но она меня поняла. Она начала рассказ, который я записал в точности, как она говорила:
«Вас нашли в окопе после боя. Вы истекали кровью, кричали, в глазах ваших читались боль и страх. Рядом с вами лежал мёртвый немецкий солдат, на лице его была противная ухмылка.
Не было времени ждать помощи — я потащила вас на себе, как будто вы и не тяжёлый совсем. Хорошо, что бой уже закончился, не было опасности быть подстреленным снова. Я дотащила вас до ближайшей казармы, стала кричать солдат, чтобы помогли.
Врачей больше не было, пришлось перебинтовывать самой. Командир приказал немедленно везти в ближайший госпиталь, где окажут полную медицинскую помощь. Меня отправили с вами. Мол, нечего такой юной девке на поле боя маячить.
Ехали мы несколько часов. Трясло, морозило. Вы были без сознания, иногда кричали. Вы звали маму, Машу, просили беречь Лену, отомстить за Ивана… Много чего вы кричали, а я всё успокаивала вас.
Приехали мы в город Баку (в этот период времени мы были в Азербайджане), где нас живо доставили в эту больницу. Меня сразу отправили работать, вас поместили сюда.
Я была помощником хирурга, когда он пулю вытаскивал. Ужасное зрелище, никогда не пожелала бы видеть такое ещё раз даже за все богатства мира. Вам повезло, на самом деле. Письма, которые были во внутреннем кармане, немного смягчили удар, преградив пуле путь. Возможно, именно это спасло вам жизнь.
Рану на плече пришлось очень долго чистить, в неё успела набраться грязь. Вы лежали без сознания очень долго! Мы всё боялись, что вы не очнётесь. Меня поставили следить за вами.
Вы часто звали своих родных. Вам, кстати, уже несколько писем пришло! Волнуются они о вас. А я вот единственного своего родного человека потеряла, братишку Витеньку…»
По её глазам потекли слёзы. Я взял её за руку, молча поддерживая. Все мы понесли потери на этой войне.
На её халате криво было вышито «Анна». Аня. Совсем ещё девчонка, а столько уже вынесла, носилась со мной… Спасибо тебе, Аня.
Она сказала, что раны плохо заживают во время бессознательного состояния, поэтому нужна реабилитация. До осени, как минимум. А мне что? Ладно уж, полежу, полечусь, только пусть письма мои семье отправляют.
«На койке»
Время здесь тянется очень долго. Лёжа на жёсткой койке, я чувствую себя ненужным. Мне нужно скорей восстановиться!
Недавно мне уже позволили вставать, есть самостоятельно. Было бы что ещё есть: таких скудных порций мало похожей на что-то съедобное пищи я не видел со времён голодного года. Так тогда-то хоть вкус какой-то был, и жевалось хорошо. Жевал я тогда долго, чтобы быстрее наедаться. А здесь… Жевать противно, вкуса почти нет. Одно радует — это еда, здесь кормят.
Часто Аня делает мне перевязки, обрабатывает раны спиртом. Ужасно жжёт, но я терплю, не подаю вида. Аня — хорошая девчонка, поддерживает меня, письма писать помогает. Разговариваем с ней часто.
Семью она ещё до войны потеряла: проклятые болезни забрали жизни родителей, остались только она да брат её младший. Жить на что-то надо, она школу бросила, пошла работать уборщицей в больнице, а Витька, брат её, учиться продолжал. Пришла война. Витька на фронт всё рвался, под другим именем пошёл, потому что сам ещё не дорос, а Аню отправили медсестрой на тот же фронт. Ане своими собственными глазами пришлось увидеть, как брат подорвался на мине. Долго она потом по кусочкам его собирала, чтобы похоронить.
Так мы с ней и сблизились, стала она мне совсем как сестрёнка, я её грамоте учил, какой она не доучилась. Поправляюсь я медленно, что не может не радовать Аню, ведь я-то вылечусь и уеду, а она здесь останется. Бедняга. Мечется по палатам, ко всем больным успеть пытается. Радуется, когда выписывают людей, и плачет, когда не удаётся их спасти. Такая светлая и чистая девочка, не для войны она. Её ругают и хвалят, а она всё впитывает, вслушивается в слова старших, старается всё больше и больше. Такая искренняя, такая хорошая…
***
Надоело уже здесь лежать! Скучно, бесполезно! Не могу я больше здесь находиться, не могу! Почему не могу? Да потому что смертью здесь пахнет больше, чем препаратами. Куда ни глянь — лежат, умирают. Хорошо, если выкарабкаются, а если нет? Если нет, то тяжёлый запах смерти только усилится.
Каждый день здесь кто-то умирает, вылечиваются гораздо меньше, уходят отсюда гораздо меньше. Еда, плохие лекарства, недостаток воздуха, нависшая в воздухе безысходность — всё это вынуждает людей переставать бороться за свою жизнь. После смерти мы ведь все попадаем к Богу, где тихо и спокойно, где нет проблем, боли, нет войны. Мне нельзя сдаваться, я должен жить ради семьи! Я окружён смертью, но не сломлен ей!
Особенно тяжело всё это переносить становится, когда кому-то становится плохо. Стены тонкие, крики и стоны слышны очень хорошо.
Помнится мне, пару дней назад посреди ночи послышались охи, стоны, хриплая неразборчивая речь. Оказалось, что мужчину хватил удар. Он не выжил. Помню, как Аня тогда плакала, когда постель его убирала. И не забыть мне никогда эти охи, что резали мой слух, до сих пор стоят они в ушах. А мне ведь тогда такой сон снился! Снилось мне, что я домой приехал, а там мама и Маша пирогов напекли, Леночка уже подросла, под ногами путается. Как же хочется вернуться домой, к своим девочкам.
«Долг зовёт»
Я бы сошёл с ума, если бы не Аня. Палящее солнце заставляет меня потеть, по всей палате стоит ужасная вонь. Аня пытается меня веселить, разговаривать со мной, как-то мы с ней привязались друг к другу, жаль будет её бросать здесь.
Но бросить надо. Вчера ко мне приходил, подумать только, сам командир! Сам пришёл. Долго мы сидели с ним молча, тяжело вздыхали, не смотрели в сторону друг друга, прямо как смущённые подростки на первом свидании. Потом он всё же заговорил.
Рассказал он мне, как не хватает моего командования, моей крепкой руки и мужества. Что бои идут, захваты, защита, нападения. Говорит, что нужно вставать на защиту станции Орджоникидзе, которую собираются захватить проклятые фашисты. Спросил у Ани, когда мне можно уже выписываться.
Как сильно она испугалась, залепетала о ране моей, о необходимой госпитализации, о врачебной помощи. Не выдержал я, закричал на неё: «Да что же ты, девка, всю жизнь держать меня здесь будешь?! Я солдат, защитник! Не место мне здесь, с остальными должен я быть! Где врач? Я буду с ним о выписке говорить!»
Я, конечно, пропустил несколько грубых фраз, но суть и так ясна. Аня заплакала и убежала куда-то. Через минуту пришёл врач, седой мужчина с глубокими морщинами, чуть ниже меня ростом. Я объяснил ему ситуацию. Он почесал залысину. Рана моя, говорит, не зажила ещё, как следует. Если уж так сильно я рвусь в бой, то он меня не держит, но здоровье бы мне поберечь.
А некогда мне беречь здоровье-то! Решил, что утром отправляюсь к своим, встаю на защиту станции! Всё решено, я снова иду воевать за Родину, за дом, за родных. Только вот перед Аней неудобно получилось, погорячился я. Надо бы извиниться, пока не уехал.
***
Аня сидела в кладовой и плакала. Мне стало стыдно за себя. Вроде сильный, стойкий, вроде мужик, а сорвался на несчастной девчонке. Сидит сейчас, рыдает, будто бы я умер. Но я не умер, я жив, почти здоров, завтра уезжаю!
Я подсел к ней тихонько, обнял за плечи, стал прощения просить, мямлил там что-то о запахе смерти, о долге родине, о чести… Она перестала всхлипывать, повернулась ко мне, посмотрела прямо в глаза, после чего прижалась сильно-сильно и снова начала плакать. Между всхлипами говорила, как не хочет, чтобы я на смерть шёл, оставлял её здесь. Не сможет, говорит, здесь без меня, с ума сойдёт. А я всё гладил её по голове, слегка приобнимая. Пытался я её успокоить, клялся, что свидимся ещё, что буду навещать её, что после войны ко мне переедет, я её на ноги поставлю…
В какой-то момент она снова посмотрела на меня. Глаза её блестели от слёз и полны были надежды и, кажется, любви. Резким порывом она прижала свои горячие губы к моим, схватилась за мою шею своими маленькими ручками. Я почувствовал её мокрые щёки, её любовь, самую настоящую, взрослую любовь ко мне!
Я отпрянул от неё, посмотрел с удивлением и испугом, она быстро дышала, глаза её покраснели от слёз, лицо всё разпухло, она и раньше не была красавицей, а в этот момент…
Мне стало откровенно противно. Нет, не от того, что некрасивая девушка меня поцеловала, а от того, что любит Аня меня искренне, а я не могу ей тем же ответить. Не люблю её я, она мне сестрой стала. А она всё смотрела на меня с надеждой, ждала чего-то, тяжело сглатывая.
«Анечка, милая, - начал я после небольшой паузы. - Ты пойми, что неправильно это. Ты подруга мне, сестра! Люблю я тебя самой крепкой братской любовью, но не более. Пойми, что у меня есть жена, которую я люблю, есть дочь. Нельзя было нам с тобой так общаться. Завтра я уеду, а ты забудь обо мне. Забудь и не вспоминай больше никогда! Прощай, Аня».
Я поцеловал её в макушку, после чего оставил приходить в себя. Она, наверняка, расплакалась ещё больше, чем до этого, но оно и к лучшему. Пусть выплачется. Как же я так допустил, что влюбилась она в меня, как же позволил? Любовь-то, она же взаимной должна быть! А я не люблю её и притворяться не буду тоже. Эх, Боря, как же ты так упустил, девчонке теперь страдать по тебе, дурню.
Это хорошо, что я уеду завтра. Она скорее обо мне забудет в потоке десятков раненых, я уже завтра о ней не вспомню. Аня, Аня, зачем же ты в меня влюбилась? Ну, не время сейчас для любви, не время!
***
Когда я уезжал, провожала меня почти половина больницы. А когда уже отъехал, увидел в толпе Аню, эту маленькую глупую, наивную девочку, которой сейчас больнее, чем мне от не до конца зажившей раны. Да, рана ноет иногда, покалывает. Будет не хватать мне Аниной бережной перевязки и того, как она дула мне на рану, чтоб не сильно щипало от спирта.
Сейчас мы уже почти приехали, а до меня только дошло, что из больницы я, получается, сбежал. Нельзя же было врачам меня отпускать не до конца вылечившегося. Вот и думаю я сейчас о том, сколько ещё они так незаконно отпустили солдат, чтоб те защищали Родину. А есть ведь и те, кого уже выписывают не долеченными, лишь бы освободилась койка для нового больного. Бедные врачи, сколько же работы на их плечи свалилось в это тяжёлое для всех время. Сколько они не досыпают, не доедают? Не знаю. Знаю только, что Аня худая совсем, кожа да кости. И личико её светлое, но измученное, не детское. Одна она столько пережила, что на всех врачей хватит.
А она ведь не одна такая. Сотни, тысячи человек переживают то же самое или чего похуже, но держатся, живут! Всем людям сейчас пришлось стать сильнее, чем были они раньше, слабые просто ушли из жизни, не выдержав всего этого.
Так выходит, что я — сильный? Да, я сильный, не сломленный, готовый защищать то, что мне дорого, что небезразлично. Теперь и Аню я буду защищать тоже, она же теперь сестрёнка моя. Глупая, наивная сестрёнка.
«Последний вздох»
Снова вокруг меня боль, страх, кошмар. Я снова потерял счёт времени, снова перестал чувствовать вкус еды, почти не сплю. Ко мне пришло осознание того, что и в больнице было то же самое, только без стрельбы, без безжалостных убийств и кровопролитий.
Не один фашист уже подстрелен мной из ружья, не один подбит из танка. За последнее время я стал очень жестоким, забыл о человеческой совести, перестал молиться. Это всё сейчас ненужное. В это время главное — защищать Родину. Все мы здесь запрограммированны, как роботы: убивать, защищая.
Я ни одного фашиста не убил просто так, ни один убитый мной не был безоружным или невинным. Мне их не жалко, мне жалко тех, кто погибает незаслуженно, а таких очень много. Обычные люди, женщины, старики, дети… Столько людей сейчас умирает, погибает. Мы не можем защитить всех, от этой мысли мне больно.
С этой болью я уже давно живу. Боль эту никуда не денешь, не спрячешь. Можно лишь не обращать на неё внимание, забыть на время, а потом оно снова вспомнится. Я не хочу убивать их, но убиваю, потому что если я не убью их, то они убьют тех, кто не защищён от них, кто не заслужил смерти. Хотя, смерти никто не заслуживает, но другого выхода просто нет. Фашисты не люди, а звери, машины, предназначенные для убийств. Что ими движет? Ради чего они всё это делают? Я бы спросил у кого-нибудь из них, если бы они хоть на секунду отложили оружие.
Мне тошно от той мысли, что у этих людей нет совести, есть лишь приказ. Смерть… Как часто я стал писать это слово, как часто я слышу его! Я перестал жить, я стал существовать от боя до боя. Это ужасно. Я теряю в себе человека. Мне кажется, что только благодаря дневнику я не сошёл с ума, в состоянии ещё здраво мыслить.
Письмами мы с семьёй почти перестали общаться. Не до писем мне сейчас, да и писать, кроме как о войне, не о чем. Зато читаю я их письма с теплом на душе, они греют моё сердце, я снова начинаю чувствовать себя человеком, даже позволяю иной раз пустить слезу, пока не видит никто. Лена уже подросла, взгляд её стал совсем взрослый, эта малютка всё понимает. Маша уже оправилась после неудавшейся беременности, всё свободное время уделяет дочери и моей маме. Мама болеет. Бедная старушка. Как же я их люблю, как же скучаю.
Мы всё так же защищаем станцию Орджоникидзе. Как-то сильно немцы хотят её захватить. Но не только защищаем. За прошедшее время мы успели остановить немецкое наступление в районе Малгобека. Бой тот мало чем отличался от предыдущих и последующих, но его я очень хорошо запомнил, потому что бежали фашисты, как только силы им позволяли бежать.
***
Снег уже выпал, холодно. Пока тихо. Но, чует сердце моё, скоро тишину эту прервёт что-то очень страшное. Не я один это чувствую. Несколько парней из моего взвода всё чаще стали перешёптываться о чём-то, отдалялись от команды. Мне, как командиру, не понравилось это. Решил я пойти на одну очень низкую подлость — подслушать их!
Очередной бессонной ночью я увидел, как те выходят из казармы. Я не спеша отправился за ними. Они пошли прямо в штаб командира! Я последовал за ними и остановился у входа, затаив дыхание. То, что я услышал, повергло меня в шок — командир хочет сделать из моих парней партизан и отправить их на секретное задание! Ну где это слыхано?!
Оказалось, что последнюю фразу я произнёс вслух. Пришлось выйти к ним из тени. Парни очень удивились, увидев меня, а начальник даже бровью не повёл, будто бы знал, ожидал, что именно так и будет.
Я потребовал объяснений. Удивительно, но они всё мне рассказали, ничего не утаили! План их состоял в том, что они должны поехать в Дзаурикау и перерезать телефонный кабель, чтобы немцы не смогли подмогу вызвать. Ну это же надо!
Начальник предложил мне к ним присоединиться. Я опешил. Как же это так? Стать партизаном, идти на такое ответственное задание… Мне сразу сказали, что возглавлять будет Мухолов, что, несомненно, не могло меня не радовать. Надоело мне быть главным, надоело командовать. Всё время я был ответственным за жизни солдат, каждую смерть, которых было сотни, я пропускал через себя, корил себя, стыдился. Пусть же теперь кто-то будет ответственным за меня, я сделаю не меньше, чем в роли главного! Я согласен!
***
Ночь выдалась очень тёмная, безлунная. С одной стороны, это хорошо, потому что мы будем менее заметны. С другой стороны, это осложняет задачу. Но отступать уже поздно, я уже согласился. Мы уже почти добрались до места. Снег пушистыми крупными хлопьями падает прямо за шиворот, проникает прямо под одежду… А ещё мне страшно, правда. А если не получится? Нет, получится, должно получиться!
Мухолов остановил нас и оповестил о том, что в стоящем перед нами здании находится то, что нужно. Взломать замок — дело нехитрое, с такой-то простейшей конструкцией!
Внутри здания было гораздо темнее, чем на улице, я почти ничего не видел, ориентировался по дыханию впереди идущих. Я решил, что буду замыкать наш строй, но Мухолов думает, что так решил он. Даже сквозь толстую подошву сапог я ощущал, что иду по битому стеклу, кускам чего-то ранее живого, пулям, кускам непонятного происхождения. А запах стоял такой, что здание вполне можно использовать, как комнату пыток!
Вдруг мы услышали крик. На немецком языке! Проклятые немцы выследили нас, нападают из-за спины, паршивцы! У них оружие уже наготове, они бегут прямо на нас, в глазах искры ярости, от которых в здании стало светлее. Более десяти силуэтов бежали на нас, стали раздаваться выстрелы.
Мухолов приказал нам доставать оружие и защищаться, пока он идёт дальше. Но куда там! Один особенно крупный фашист вступил с ним в рукопашный бой, используя ружьё, как дубину. Началась битва, маленькая и ничтожная, если сравнивать её с теми, что я видел на полях битв до этого. Запах крови, крики и ругань заполнили пространство, а я, как последний дурак, из оружия взял только нож. Благодаря темноте нас было плохо видно, из-за чего пули пролетали мимо.
Доверяя своей реакции, я полоснул ножом вперёд и, как оказалось, дал одному немцу в живот. Наши силы примерно равны, что очень хорошо. У меня нож, я ближе всех к телефонному кабелю, нельзя упустить момент!
Я лёг на пол и пополз в сторону кабеля. Если всё получится, то фашисты будут отрезаны, нашим легко будет окружить их! Я полз почти бесшумно, кто-то запнулся о меня и упал. Раздался выстрел. Кажется, этот фашист выстрелил сам в себя. Как нелепо! Ползу дальше. А! Кто-то попал мне в плечо! Ну почему всегда страдает именно это плечо?! Я не издал ни звука, чтобы не выдать себя. Я полз дальше, стараясь забыть о боли и крови, тёкшей по плечу на пол. Больно, адски больно.
Немецкая ругань, крики, выстрелы, падение одного за другим на пол. Человек пять немцев уже убито, многие, наверняка, ранены. Наши тоже ранены, кто-то убит. Кабель уже в моей руке. Одно ловкое движение рукой. Из кабеля полетели яркие искры, несколько попало мне на лицо. Я едва успел отскочить, как раздался взрыв, небольшой, но взрыв. Всё, лежащее рядом, загорелось. Стало светло и тепло. Я быстро встал и приказал своим бежать скорее в штаб, докладывать о завершении миссии. Обречённым голосом Мухолов сказал, что на третьем этаже нужно ещё один кабель перерезать. Чёрт подери!
Второй кабель я пообещал взять на себя. Перепрыгивая через раненых и мёртвых немцев, я побежал по ступенькам наверх, совершенно забыв о том, что плечо моё прострелено. Жар огня наполнил всё здание. Я на секунду выглянул в выбитое окно. Человек шесть моих бежит, а за ними четыре немца. Мои справятся.
Я нащупал несколько кабелей. Какой из них резать? Плевать! За секунду все кабели были перерезаны. Всё. Немцы отрезаны от своих, помощь им не позвать, у нас появился огромный шанс. Я уже было улыбнулся, но что-то перекрыло моё дыхание. Нож. Чёртов фашист вонзил нож мне в живот. Я закашлял кровью. Размахнулся своим ножом, он вынул свой из меня. Кто-то скажет, что такое бывает только в фильмах, но мы одновременно вонзили ножи друг другу в шеи. Он пошёл на меня, глаза его были выпучены до предела, но в них уже ничего не было.
Он буквально вытолкнул меня в окно, после чего упал замертво в горящем здании. Я падаю, в горле моём нож, но мне совсем не больно. Мне кажется, что я свободен, что мне хорошо. Как в замедленной съёмке: упал я в глубокий сугроб снега, но совершенно не ощутил холода. Я вообще ничего больше не ощущаю. Рядом горит огромное здание, значащее для фашистов очень много, на меня падает снег, постепенно укрывая снежным одеялом…
«С небес»
Написанное здесь, я, конечно, не смог написать, никогда уже не смогу. Падая, я прожил жизнь свою снова, в тех же красках, с теми же чувствами… Я летел целую вечность, приземлился мягко, а потом темнота и никаких чувств.
Когда душа моя стала покидать тело, что произошло не сразу, я увидел, как несколько солдат стоят у сгоревшего здания, ещё несколько врачей и… Аня. Девочка собственными руками выкапывала меня из сугроба, а когда выкопала, долго билась в истерике, трясла моё окоченевшее безжизненное тело, что-то кричала, обнимала… В тот момент она рыдала так, как не рыдала до этого никогда в жизни. Она снова потеряла человека, который так много стал значить в её жизни. Как хорошо, что я не люблю её, иначе бы она просто сошла с ума от горя.
Она всё кричала и рыдала, пока Мухолов не оторвал её от меня. Он сжал её плечи и благим матом закричал, чтобы она немедленно успокоилась, что не оживит меня, что я мёртв. Она всхлипнула в последний раз, после чего слёзы моментально исчезли с её глаз. Она ровным голосом сказала, что надо констатировать смерть и приготовить похоронку для родных. Кажется, моя смерть сломала её. Нет больше той эмоциональной наивной девчонки с морем чувств и желаний, она повзрослела в это время. Война, что ты делаешь с людьми…
Сейчас я нахожусь там, где находятся многие мои друзья, мой отец, мои сёстры и сотни тысяч таких же, как и я, солдат. Здесь нет того страха, той боли, того ужаса и чувства безысходности — здесь нет войны. Тишина и спокойствие.
Здесь хорошо, но я бы многое отдал, чтобы дожить до конца войны, чтоб увидеть нашу победу, увидеть семью… Моя мама доживёт до конца войны, Машенька доживёт, Леночка… А я не дожил. Спрашивается — так зачем же я пошёл в ту ночь на это задание? А на много ли больше я сделал бы, останься я тогда на фронте? Сомневаюсь, честно, сомневаюсь. На самом деле, я не жалею, что погиб, ведь это не напрасно. Я защищал Родину, семью, будущие поколения. Моя дочь доживёт до глубокой старости, до своих правнуков. А мой правнук, сын моего старшего внука — копия меня! И по внешности, и по характеру будет он напоминать меня.
Маша будет рассказывать Леночке о том, какой у неё был папа, что он делал, как он их любит; а доченька моя расскажет обо мне своим детям и внукам. Меня будут помнить. Ещё очень-очень долго будут помнить подвиги русских солдат, их мужество, потрясающие сердца события страшной, кровопролитной, беспощадной войны.
Но это в будущем, всё это будет позже. А пока ещё идёт война, гибнут люди. Гибнут, но не сдаются! Русский дух не падёт, не сломаются люди, будут бороться за свободу, за мир, за чистое небо, за вас, будущие поколения.
Скоро ещё больше моих друзей и знакомых окажутся там же, где сейчас нахожусь я, и будут наблюдать, поддерживать дух солдат, женщин, детей… Мы — все, кто сейчас здесь, мы с вами, с вами сейчас, с вами в будущем, в ваших сердцах, в вашей памяти. Мы поддерживаем вас духовно, направляем в нужную сторону.
Помните — это всё не бессмысленно, не зря! Не зря мы погибли, не зря ещё живые держат удар, дают отпор, не отдают Родину в руки безжалостных оккупантов.
Долгий, трудный, кровопролитный путь пройдут наши люди, но дойдут до конца, не сломит их сила захватчика.
Я горжусь нашими защитниками, нашими храбрыми и стойкими людьми. Мне жаль только, что я не смог сделать больше, не увижу ,как растёт моя дочь, как стареет жена… Я прожил жизнь и сделал всё ,что смог сделать. Не забывайте же об этом. Не забывайте о том, сколько мы сделали ради мирного неба над вашими головами. Не допустите же, чтобы подобное повторилось вновь, не допустите…
История основана на реальных событиях из жизни Гуськова Бориса Александровича (1920-1941)
Информация взята из писем, отправленных им с фронта, рассказов Марии Озёрновой, жены Бориса, и историй фронтовиков, знавших Бориса лично (выжившие рассказывали о мужестве и героизме Бориса Марии, которая передала эти истории своей дочери Гуськовой Елене Борисовне).
Ради чего этот маловнятный кирпич, если есть произведения от очевидцев. Если есть в конце концов дневники детей войны, в которых куда больше художественности и искренности, кстати,
школьное сочинение, простите автор, но читать было скучно, слог начписовский и динамики нет. и дилетантизм напрягает. не молотов по радио вещал, а левитан. если вы школьник то сойдет. но надо развиваться
0
