Ночь гремела, стуча о торосы одинокими льдинами, не замечая, не желая замечать голодных снеговиков. Плотными шеренгами, плечом к плечу, стояли они на самом краю полюса и вглядывались в темноту. Слабые плакали, и слезы белым горохом застывали на снежных животах. Сильные косились на стайку звезд и шептали: «Дождемся, слышите? Дождемся».
Повариха Василиса месила тесто. Огромными ладонями, как рычагами, давила на упругую пышную массу, поднимала и обрушивала на столешницу. Мука вздымалась к потолку, заставляя в носу бушевать и чесаться, и Василиса сама была как снежная баба. Даже коса, уложенная короной, походила на ватрушку. - Ваась… Открывшийся иллюминатор впустил морозный воздух, и вокруг стола вместе с мукой захороводились снежинки. - А чего на сладкое будет, а? Сначала возник голос, и лишь потом - Андрейка, радист маленьких сибиряков. - Пироги? Всем телом повариха навалилась на тесто, пытаясь сохранить тепло. Зашипела, как опара, замахала: - Кыш отсюда! - Сказать, что ли, трудно? – Андрейка ввинтился в иллюминатор, насколько позволила «аляска», и теперь торчал оттуда маленьким филином. - Кыш, говорю! - Без пены, мамаша… - сибиряк был едва по колено великанше поварихе и гренадерских ее ручищ немного побаивался. Но любопытство не порок… - Мужики спорят, что оладьи. Но оладьи вчера были. Значит, пироги? С вишнями? Василиса, не поднимаясь, отщипнула увесистый кусок теста и запустила бомбочкой в радиста. Та просвистела мимо, оставив реактивный след, и влепилась в переборку, но и Андрейка неожиданно резво покинул свой наблюдательный пункт. Не спуская глаз с теста, словно то готовилось к побегу, повариха шагнула в сторону, еще, еще, поплотнее захлопнула створку и - пригорюнилась, глядя на океан. Затянулся рейс, будь он неладен. Радисту что? В рубке скучать да морзянкой пикать – дело нехитрое. Вот и носят Андрейку черти по всем палубам. А сюда бы, в тепло, Мефодия Никитича позвать, чтоб посидел на табуретке, трубку посмолил. Не спит же сутками. То штормы, то айсберги. Василиса прижала руки к груди: так бы подняла и убаюкала. А всё снеговики! Предупреждали ведь: какой снеговик без морковки? И сколько той морковки на полюсе? Вот и добирайся теперь до них с красным крестом на боку и сиреной. Сколько полярных сов по дороге перепугали! И Мефодий Никитич не спит… Платочки теряет… А ведь у него насморк… Василиса тоже хлюпнула носом и, вернувшись к столу, ожесточеннее заколотила по тесту. Нельзя так. Он капитан. Пусть маленький. Но сибиряк… - Вась, а Вась, ну, ты чего? Обиделась? В иллюминаторе снова сидел любопытный радист, только уже без «аляски». Грустно как-то сидел. Ногами не болтал, кособочил только носочки. Василиса отерла глаза передником: - Пирог я делаю, неслух. - С вишнями? - С вишнями! - Мужики! С вишнями!!! Андрейка уже привычно сдал кормой наружу, и повариха осталась в тишине. С тестом. И с мыслями.
Свишнями! Свишнями! Свишнями! Снеговенок покрутил головой, отыскивая, кого так смешно зовут. Взрослые хмуро молчали: кто спал, кто просто лежал на утоптанном снегу. Малышня с писком носилась вокруг маячка, натыкаясь на толстые животы взрослых. Самые храбрые подбегали к краю полюса и свистели в черную пустоту. Никто и не думал откликаться. Будто и не слышал этого странного зова - шелестящего, пугающего, как удар ветра о воду. Снеговенок подумал и почесал крутой бочок: - Есть хочу. - Потерпи, - откликнулась мама. – Закрой глазки, подреми. Откроешь - а морковка тут как тут. - Дедушка Мороз привезет? - Ага. И Снегурочка. Снеговенок взбил сугроб попышнее и привалился к маме: - Расскажи. - Сначала появится коробочка. Маленькая. Пых-пых. А от нее пар повалит, белый-белый. Потому и называется пароход. Сначала пароход будет скользить по льду, словно санки. А потом ты увидишь трещину. Длинную. До самого берега. Вот по этой трещине он к нам и доберется. - А много морковки будет? - Много. И тебе хватит, и другим малышам. - Тогда я с тобой поделюсь. И с папой. И с … - Медведи!!! Медведи!!! Снеговенок всплеснул ручонками и, не удержавшись, окунулся в снег: мама, только что сидевшая рядом, мчалась туда, где метался взрослый снеговик, беспорядочно хватая на руки и роняя других снеговенков. - Где? Где они? С ума сошел?! – подбегавшие трясли его, озирались, ожидая ответа. Следом подбегали новые и новые. Окружали и снова трясли. А снеговик, удерживая брыкающихся отпрысков, растерянно кривил рот и тыкал подбородком в горизонт: - Видел же. Видел. Значит, показалось…
Накинув пуховик, Василиса вышла с ведром на палубу. Вдохнула холод - и зашарила по карманам. Рукавицы, как всегда, нашлись не сразу, а чайки, словно и минуты подождать не могли - горланили, нарезая круги над головой, тявкали противно, мелкими шавками. - Да постойте вы! Повариха подцепила совком первую порцию и швырнула объедки на лед. Чайки, дурные птицы, дрались за каждый кусок, как за последний, охаживали друг друга крыльями, некоторые – понаглее – пикировали прямо на ведро. Пару раз отмахнувшись полотенцем - «Вот только загадьте мне палубу!» - Василиса от греха отправила все за борт разом. Понаблюдала, как дармовое угощение обрастает перьями, превращается в разодранную подушку… Не выдержав, плюнула и тут же покаянно сложила ладони ковшиком. Ох, и дурная же примета. Прости, батька Нептун, неразумную. - Василиса! Как самочувствие?! Вечор, ты помнишь, вьюга злилась! И ты печальная сидела! Кричали с мостика. В рупор. - Вот обормоты, - Василиса улыбнулась, обернувшись. Из-за слепящего света трудно было разобрать, кто на вахте, и она прокричала солнцу: – Хорошо! - Плохо?! - Хо-ро-шо!!! – И правильно, и правильно! Нынче – погляди за борт! Мороз и солнце! Вокруг, и правда, было хорошо. Ледокол шел, словно плуг по пашне. Лед отваливался жирными пломбирными кусками, оголяя голубую, как небо, подводную часть. Позади судна, Василиса знала, свободная вода становилась мыльной, полинявшей. Будто и не в радость была ей долгожданная воля. Но здесь, среди солнечных зайчиков, все еще жила детская сказка о драконах и принцессах. - Бей склянки, Пушкин! Обедать пора! Из рубки тут же, словно ждали, сорвался гудок, покружился над ледоколом и унесся вдаль - от прожорливых чаек, хрупких принцесс и пирогов с вишнями. Василиса, любопытствуя, приложила козырьком ко лбу руку: кого позовет? И увидела, как от горизонта ровным клином движутся навстречу кремовые пятна. Их было много, а, когда моргала, становилось еще больше. И шли они так слаженно – ать, два, - что повариха даже напевать начала: «Наверх вы, товарищи…» - Медведи!!! Василиса вздрогнула и оглянулась. Снова сибиряки шутят? - Медведи!!! Голос был каким-то странным, как сухая листва, шел ниоткуда и длился, длился, проникая повсюду, закладывая уши. Василиса тряхнула головой, зажмурившись, еще раз глянула на горизонт и ахнула.
Динь-динь-динь. Снеговенок сладко спал и видел деда Мороза. Тот был маленький, намного меньше мешка с подарками, и не тащил его на себе, а залезал верхом и, громко гикнув, съезжал с горы. Динь-динь-динь. За дедом, то и дело теряя шапку, спешила рыжекосая внучка-великанша. Оступалась и жалобно всхлипывала: «Дедушка!» Динь-динь-динь. Дед тормозил на полпути, ожидая, хмурился и постукивал узловатым пальцем по странному будильнику. Таких Снеговенок никогда не видел: без цифр, с красной и синей стрелками. Стрелки хулиганили, вертелись как мальки в лунке, и дед Мороз, уже не на шутку рассердясь, стучал по будильнику кулаком. Динь-динь… Бомм! Задрожав, синяя стрелка уперлась прямо в Снеговенка – и в ту же секунду небо затянулось снеговыми тучами.
Василиса никогда не понимала, почему все говорят, что сирена «воет». Сирена не выла и в этот раз: она причитала. Сибиряки полосатыми бусинами скользили по тросам вниз и с грохотом съезжали по трапам. Подмигивали, подначивали: «Не дрейфь, Вася!», и Василисе казалось, что она тоже улыбается в ответ. Только губы почему-то были резиновые. Когда встречный поток иссяк, она ринулась наверх. Тяжело топоча, ворвалась в рубку и, не удержавшись, покатилась в унтах по блестящему полу прямо к иллюминатору. Споткнулась о подвернувшегося радиста и – вот она, силушка русская – чуть не свернула рулевую колонку. - Товарищ капитан! Мефодий Никитич! Маленький капитан покачнулся, но на стуле удержался и бинокля из рук не выпустил. - Василиса, вернись на камбуз. И не смей оттуда носа показывать. - Да как же, Мефодий Никитич? – отступив от помятой колонки, повариха пригладила волосы. - Что ж я среди кастрюль отсиживаться буду? - Сногсшибательная ты женщина, Вася, - проворчал радист откуда-то снизу. Капитан оторвался от бинокля и тоже смерил ее взглядом: - Ты что, на кулачный бой собралась? - А хоть бы и на кулачный. Думаете, не справлюсь? Нос капитана забавно вздернулся. - Да ты никак из былины к нам? Микулишна? Иди Красную книгу полистай. Этих зверушек закон охраняет. - Зверушек? – взвилась Василиса, но, опомнившись, тут же прикрыла рот. - Это зверушки? - И то правда, - снова подал снизу голос Андрейка. – Какие они зверушки? Шантрапа. В чем-то радист был прав. О панцирях и тяжелом оружии новоявленные пираты только мечтать могли. Прослышав о голливудских собратьях, медвежьи банды разбойничали, полагаясь лишь на собственные когти, крюки и факелы. На смертоубийство не шли: старались поджечь судно и в суматохе утащить все, что плохо лежит. А уж за морковь могли продать и мать родную. Но сбить капитана с курса еще никому не удавалось. - Тем более. Неужто мужики без тебя с шантрапой не справятся? Василиса хотела было ответить, что мужики мужикам рознь, но Мефодий Никитич предупреждающе поднял руку и, сморщившись, чихнул. Поискал по карманам платок, не нашел и украдкой вытер нос рукавом кителя. - Правду сказал. Еще вопросы есть? Вопросов не было. Василиса, не отрываясь, глядела на чисто выбритую щеку капитана, на белый полумесяц незаросшего шрама чуть ниже мочки. Два года назад она сама стягивала пластырем края рваной раны и клялась никому не рассказывать, что случилось в темном доке. А брошенный грабителем нож и по сей день хранился у нее в тумбочке. Хороший нож. Острый… - Василиса? … - Василиса, пообещай мне.
Снеговенок открыл глаза: - Мама, почему так тихо? - Все устали, - измученно улыбнулась та и потрогала его лоб. – Все спят. - А зачем медведи забрались на небо? Мама вздрогнула. Лихорадочно скользнула взглядом по небу, маяку, снеговикам и снова улыбнулась сыну: - Это облака, глупыш. - Нет, - упрямился Снеговенок. – Медведи. Они хотят забрать морковь себе. - Чего? – мама сняла рукавички и обхватила его голову. – Ну-ка, посмотри на меня. Что это за выдумки? Тебе просто приснился плохой сон. Мы его сейчас соберем, - она провела ладошкой по бледным щечкам, - и выбросим. Уходи, сон. Не пугай нас. Снеговенок пристально смотрел на мамины плавающие руки, но, казалось, не слышал ее. Откуда-то издалека снова звучал голос - испуганный и слегка писклявый: «Все будет хорошо. Успокойся». И снова: «Все будет хорошо». - Как же, - проворчал Снеговенок и закрыл глаза.
Василиса всегда выполняла свои обещания. Вернувшись на камбуз, она закрыла дверь на ключ и лишь затем приклеилась к иллюминатору: с одной стороны расплющенные нос и щека, с другой – кусок ледяной целины, трап и смайл спасательного круга. Мертво было за стеклом. Мертво и тихо. Время тикало. Щеке становилось все холоднее, а стекло запотевало от дыхания. Василиса отлепилась, вытерла мокрую щеку и нарисовала медведя. А рядом себя со сковородкой - Василису Микулишну. - Все будет хорошо. Успокойся. Собственный голос в тишине показался чужим. Василиса повторила и прислушалась: ничего так, бодренько. Только в конце почему-то голос давал петуха. Медведи никогда не отступали от однажды выбранной тактики. Цеплялись крюками за штормовые леера и карабкались наверх по лестницам. За свою жизнь не боялись: насчет Красной книги капитан не шутил. - Ничего, наши сильнее, - повариха с силой оттолкнулась от иллюминатора. - Ну, и что, что маленькие. Сибиряки же. Они этих медведей и на палубу не пустят. Из пугача по носу – блямс. Как клопы отвалятся. Василиса прошлась до холодильника. От холодильника к мойке. От мойки к духовке. По кругу, как цирковая лошадь. Раз-два-три, раз-два-три. Потом перестала считать – просто молчала, представляя. … Белая волна накатывала медленно, неотвратимо. Свистели под тяжестью стальные нити в лестницах: первые медведи, прикрывая глаза и нос, уже лезли с факелами вверх. Новые крюки, один за другим, с лязгом бились о палубу, с омерзительным скрежетом ползли, поднимаясь, к краю борта – и на лестницы, как на конвейер, забирались следующие пираты. От медвежьего рева закладывало уши. И совсем не было слышно, как рвут воздух резиновые пули... Василиса прижалась затылком к холодильнику и потерла глаза, чтобы отступила зелень. - И даже если на борт заберутся… Все равно у наших преимущество. Медведям не до них будет. Им главное надстройку поджечь. А наши…. Голос Василисы задрожал: что будут делать безоружные сибиряки с медведями весом в полтонны каждый, она не знала. - Придумают что-нибудь. Андрейка придумает. У него голова варит. Вон на Новый год… На трапе что-то мелькнуло, и повариха снова очутилась у иллюминатора. Криков и рева слышно не было - лишь проклятый спасательный круг насмешливо кривился в улыбке. Василиса прикусила костяшку. Зачем обещала? Зачем? Никогда в жизни больше ничего обещать не будет… Нарисованный медведь уже давно расплылся кляксой. Да и Микулишна перекосилась и странно потемнела. Какое-то время Василиса вглядывалась в нее, не понимая, почему уже вечер, и вдруг резко втянула носом воздух. Над палубой, словно трубу свалили, потянулся черный дым. И в нем, как в страшном кино, закружились тени, представляя последние новости. … Мефодий Никитич лежал с развороченным животом в луже крови, а осатаневшие медведи маршировали ку-клукс-кланом, переступали через него, бряцая о палубу когтями-стилетами. Иногда не переступали - и тело вздрагивало. Как от удара током. Видно было, что капитан еще силится встать, тянет пальцы, будто снова ищет потерянный платок. Но видно было и то, что силы его на исходе… Василиса бросилась к двери. Дернула на себя. Еще, еще. Потом ухватилась двумя руками и затрясла. Дверь ходила ходуном, Василиса кричала, снова дергала, ударяла всем телом. Наконец, сообразив, бросилась искать, куда положила ключ. И когда нашарила его на холодильнике – раз-два-три, раз-два-три - иллюминатор разлетелся стеклянными брызгами, а туда, где светлым морозным утром сидел, кривя носочки, радист Андрейка, влезла белая ухмыляющаяся башка. Рявкнула что-то нечленораздельное, скосила глаза в сторону – и Василиса увидела кровь. Она и сама не поняла, как оказалась возле. Только запомнила, что больно было кулаку: то ли от зажатого в руке ключа, то ли оттого, что, пытаясь попасть по носу, почему-то все время била в жесткое. Медведь ревел, стараясь выбраться из стеклянного ошейника. Но осколки, так легко выгнувшиеся поначалу, не пускали обратно, глубоко впиваясь в богатую шкуру. Капля за каплей - кровь рисовала на полу затейливый узор, а Василиса все била и била по ненавистной морде. И кричала: «За Мефодия! За Андрейку!» Пока сибиряки не вышибли дверь и не оттащили ее в сторону.
Снеговенок был страшно недоволен. Спать не хотелось. Хотелось есть. Но мама запретила об этом думать, и он старался думать о другом. Куда, например, деваются льдинки, если сбросить их с края полюса? И почему снежинки не похожи друг на друга? И кто живет на маяке и зажигает по ночам вторую луну? Снеговенок вздохнул и стал рисовать себя: раз - кружок и два – бочонок, получился Снеговенок. Потом маму: бочонок побольше и два кружка. Потом подумал и нарисовал коробочку, которая привезет им морковку. А потом стер все одним движением и долго смотрел, как оседают снежные искры.
Василиса сидела, привалившись к борту, и глядела на пожар. Дым был уже не черным, а белым. Снизу - как кисейная занавесь, и в нем, будто в театре теней, бегали смешные маленькие фигурки. Сверху стоял дым погуще. Словно кто-то очень большой - больше Василисы – старательно дышал на морозе. Но не вдох-выдох, а выдох-выдох-выдох. Огоньки весело мелькали то там, то здесь - заигрывали. И сибиряки охаживали их из брандспойтов белой водой, будто сражались джедайскими мечами. Где-то на задворках бродила мысль, что надо бы встать, помочь. Но сил хватило только на то, чтобы, ухватившись, подтянуться и выглянуть за борт. Видно, прав был Мефодий Никитич: лучше сидеть ей среди кастрюль и не воображать себя Микулишной. Кремовые пятна двигались обратно к горизонту. Последние медведи трусливо бежали за торосы, потрюхивая жирными боками и оглядываясь. Смотреть на это было противно, и Василиса снова опустилась на палубу. Подскочил Андрейка - чумазый, всклокоченный, в дырявой тельняшке, словно балтийский матрос революции - подмигнул весело: - Ну, что, сильно испугалась? Медведика? Василиса закрыла глаза, вспоминая. И тут же открыла. - Я за вас испугалась. Он в крови был. Андрейка улыбнулся и, как маленькую, погладил ее по голове. От руки резко пахнуло гарью. - Да это он в своей крови был. Порезался. - А на камбуз зачем лез? - Так камбуз же. Пирог твой, наверное, учуял. С вишнями. Поймав ее недоверчивый взгляд, Андрейка свел глаза к переносице, а потом сделал вид, что поправляет невидимое пенсне. Василиса прыснула и вдруг захохотала заливисто, до слез. А, отсмеявшись, спросила как можно равнодушнее: - С капитаном все нормально? - Он у себя, - как-то сразу погрустнел радист и, поежившись, обнял себя за плечи. – Брр… Холодно тут… - А чего ты раздетый? Простынешь. Василиса размотала с шеи шарфик и подала Андрейке. Тот помедлил, протянул руку не сразу, и ветер, на радостях, рванул так, что и дым отнесло в сторону, и Андрейка покачнулся, и шарфик, как пестрая чайка, взмыл и понесся над белым полем. Он поднимался все выше и выше, распластав расшитые красным крестиком крылья, а над ним вставало что-то непонятно-молочно-белое. Словно льдам стало тесно внизу, и кто-то медленно выдавливал их горбом из океана. Белое растеклось по-голубому, и в эту арку вместе с шарфиком влетел Василисин голос: - Радуга! Андрейка, радуга!!!
Снеговики снова толпились у края полюса, что-то взволнованно обсуждая. На всякий случай Снеговенок позвал: - Мама? - Я тут, маленький. - Что там? - Там радуга. Радуга стояла прямо над горизонтом, и Снеговенок поднялся, чтобы рассмотреть получше. Радуга ему понравилась. Словно две горки соединили вместе: хочешь – с этой стороны катись, хочешь – с другой. Можно и соревнование устроить. Только выдержит ли радуга взрослых снеговиков? - А зачем радуга? - Чтобы радоваться. - А это кто? Высоко в небе летела странная разноцветная птица. Не летела даже, планировала - отдыхая, набираясь сил. На секунду Снеговенку захотелось, чтобы она присела на сугроб. Он бы расспросил, где была, что видела. Но птица только крылом качнула: некогда, малыш, нужно догонять стаю - и он помахал ей на прощание.
Василиса поправила прическу и, выдохнув, постучала в дверь капитанской каюты. - Мефодий Никитич, я тут пирог вам. С вишнями. Может, откушаете? Капитан оторвался от карты на столе. Не узнавая, прошелся взглядом по синему праздничному платью, по тщательно завитым локонам: - С вишнями? Ах, с вишнями… Некогда мне. Потом. - Хорошо, - согласно улыбнулась Василиса и, сделав пару шагов, поставила поднос на тумбочку. Глянула на себя в зеркало, закусила губу: – Приятного аппетита. Капитан снова склонился над столом, а повариха, потоптавшись, побрела обратно. У самых дверей развернулась, будто забыла что-то, и наткнулась на вопрос. - Как себя чувствуешь? - Хорошо, Мефодий Никитич. - Ты вот что, Василиса… Та улыбнулась. Заправила прядь за ухо, разгладила воротничок. Капитан помолчал, собираясь с мыслями. - Ты бы мне новых платков нашила. Неудобно: молодежь кругом, а я все о рукав. - Конечно, Мефодий Никитич. Сегодня же.
Где-то наверху танцевала джигу луна. На огромном ледоколе, идущем к полюсу, хмурился над картой капитан Мефодий Никитич. Повариха Василиса строчила платочки и плакала, пятная тонкую ткань. А радист Андрейка, лежа в кубрике, задумчиво наигрывал на гитаре «Бесаме мучо». Ледокол все шел и шел. И на далеком полюсе, среди льдов и холода, снеговики верили в скорое спасение. Верили в маленьких сибиряков.
Ах, не зря я посвятила вам сей опус, мой милый предвзятый читатель.) Сказка, да. Какое-то, наверное, ностальгически-печально-воздыхательное. Фон, все фон - медведи, снеговики, стратегическая морковка. Главное все-таки люди. И любовь - не та, что в кратком описании через два "ф". А та - когда вот так - о себе забыв да с голыми руками. Они мне нравятся, герои. Мужественные мужчины и хрупкие женщины. Девятнадцатый век, как сказали мне однажды. Быть может, потому, их уделом остается сказка. А в жизни их все меньше. Спасибо.)
Спешу поздравить со вторым местом в международном конкурсе "Белая скрижаль"!) Так же, пользуясь случаем, поздравляю с победой в том же конкурсе, в номинации "за гранью реальности" Вячеслава Лазурина,он здесь под ником bastard_der_wired. Ребят, вы оккупировали "Белую скрижаль")А это очень серьезный конкурс)Поздравляю)
*Предвзятый х2 отзыв) Сказка ли? Вообще-то, да. Не искал я параллелей с реальной жизнью, почему-то мне не хотелось думать, что сибиряки - это отважный красный крест, везущий сомалийским детям гуманитарную помощь, и попутно отбивающийся от атак пиратов. *подумал* Кхм, или я попал в точку?))Как бы там ни было, я увидел сказку. И маленьких сибиряков, и Василису(ах, как же зримо она месило тесто, браво!)), и медведей, и чаек, и платочки). Это лирика, безусловно. Сказка для взрослых - это ведь и есть лирика. Язык очень воздушный и сладкий, ну так - первое место в рейтинге у автора,как-никак). Вкусный, как зефир. Да, немного смутила кровожадность одного из эпизодов)Но потому, что очень сильно получается показать картинку, отсюда и контраст. 0_о Сказка была, и тут - бах! - такой красный реализм) Сказка для взрослых, что могу сказать - да, да, так думают живые, взрослые люди. Сразу о плохом, если что-то случилось. Фантазия у нас дай Боже, и чем старше становимся, тем и фантазия наша становится черней. Я имею в виду - реальность. А тут персы хоть и из сказки, такие реальные...люди они. Настоящие. Меня, конечно, подкупили сибиряки и посвящение текста))И еще факторы кое-какие.Но, на самом деле, если взглянуть отвлеченно, самый бриллиант здесь - язык. Сочный. Своеобразный.Стильный. Авторский. Я не буду долго разбирать сказку, не мой жанр, не умею. Просто скажу, что мне понравилось бы в любом случае)
+1
