Началось все это в больничной палате, куда я попал незадолго до описываемых событий. И не сказать, чтобы случайно. Забарахлила печень. Но к нашей истории, это имеет отношение косвенное и я, будь порешительней и потверже, вообще, взял бы, да и отрезал: «Нас это не касается». Расцвело яркое майское утро. Жирная, зеленая с фиолетовым отливом муха, уже раз в сто двадцать седьмой, разгонялась, чтобы, со всего своего мушиного маху, беспощадно, врезаться в стекло. - Какая воля к победе! – восхищенно протянул больной, чья койка стояла вдоль окна. На сто двадцать восьмой, роковой выходит, раз, мозг насекомого не выдержал, и муха, рухнув, скатилась по подоконнику и упала на грудь недоумевающего пациента. Он двумя пальчиками взял ее за крыло, подбросил под соседнюю койку и, блуждая взглядом по потолку, задумался о чем-то глубоко личном и, может быть, даже вечном. По полу шваброй возила пожилая санитарка, напевая себе под нос: - Все таблетки подъедены, - взяв паузу, она вдруг перешла на тенор: – Что наша жизнь? Игра! - Ептель, Фауст! - объявил второй мой сосед, с той койки, что хранила в своей тени бренные останки вольнолюбивой Lucilia сaesar. - Герман, – поправил его первый, глядя в потолок. Санитарка не унималась. И мы прослушали замысловатое попурри, составленное по неведомому ни одному шоумену планеты принципу. Закончилась, словами: «Толи еще будет ой, ой, ой», уборка нашей палаты. И прима, собрав инвентарь, отправилась дарить своим талантом обитателей необъятной, многоэтажной, не такое еще видавшей и слыхавшей, больницы. Я заварил слабенький чай и, поудобней устроившись, раскрыл, заложенную намедни конфетной оберткой, двести семнадцатую страницу «Нравственных писем к Люцилию». Погрузившись в чтение, я не заметил, как лицо мое стало суровым, а над головой, кокошником, сотканным из лучей не меркнувшего светила, засиял нимб. Мне моя внешность была по-барабану, тем более метафорическая. Но как эти изменения заметил мой сосед? Первый, все еще ерзал взглядом по потолку. А тот, который над мухой, лежа на боку и подперев голову рукой, заявил: - Ну и рожа, – глядя на меня не то презрительно, не то с сочувствием. Впрочем, разделение это весьма условно и малодушно натянуто. - А что у меня с лицом? – спросил я, замазывая, не к месту ляпнутый, вульгаризм оппонента. - У тебя ж третий глаз на лбу прорезался. Оценив по достоинству - безразличием - дурацкую шутку, я встал с постели, чтобы выбросить накопившийся на тумбочке мусор и, едва недужные оказались за моей спиной, ткнул себя пальцем чуть выше переносицы. И сморщился от боли и неожиданности. Растирая рукой лоб я, подушками пальцев, чувствовал закрытое веком глазное яблоко. Натурально… Когда неприятное ощущение отлегло, я гордо и невозмутимо прошел по палате, лег на койку и повернулся лицом к стене. Закрыл глаза – темень, открыл – голубая краска стены. Попробовал закрывать по очереди. Правый. Левый. Средний. Правый и средний вместе. Левый и средний вместе. Правый и левый вместе – не получается. Не получается оставить открытым один средний глаз, хоть ты лопни. Тогда я пошел на хитрость, закрыл крайние глаза ладонями. И, о Господи, голубая краска стены! Не отнимая от лица ладоней, я сел на койке и стал осматривать своим новым глазом палату. - Мамочки! – заорал тот, первый. Он подобрал колени, натянул одеяло на подбородок и уставился на меня как, должно быть, смотрела Дездемона на распоясавшегося мавра. Второй расплывшись от удовольствия в издевательской улыбке, промычал: - Все бабы твои. - Вам к доктору надо, - тщетно скрывая желание отправить меня хоть бы и к дьяволу, прошептал первый. - Да не ссы ты, – успокоил его второй. Подумав, я согласился. Действительно, почему бы не сходить к врачу, не прыщик все-таки вскочил. Врач оказался первоклассный. Он и бровью не повел, когда я, смущаясь, продемонстрировал свой выверт. Внимательно осмотрев предмет и проведя пальпацию, он сел в свое кресло. - Что вам сказать, молодой человек, - выстукивая пальцем по столу, заговорил он. – Мы, видите ли, лечим заболевания. А, здесь, на лицо полноценный, здоровый орган. Я, конечно, выпишу вам направление к окулисту, но, чисто по-человечески, советую не предпринимать никаких радикальных мер. Все-таки третий глаз не третья нога, неудобств вам он никаких не причинит, а вот врачебное вмешательство, редко проходит без побочных эффектов. Он дал мне направление, и я пошел к окулисту. Тот, учитывая обстоятельства, повел себя, на мой взгляд, довольно странно. Прочитав направление, он дал мне две заслонки, заставил прикрыть ими два старых глаза, назвать буквы, изображенные в разных масштабах на плакате, вооружившись фонариком, долго изучал глубины моего ока и, наконец, записав что-то в направлении, вручил мне его со словами: «Все в норме». На мой вопрос, не кажется ли ему, что три глаза – это перебор, он цинично ответил «через меня в день сотни проходят, а вы говорите три…». Я вернулся в палату и обнаружил полную идиллию в отношениях между этими, ненадолго покинутыми мной, антиподами. По всему было видно, что парочка, за время моего отсутствия, эволюционировала в гармоничный, сплоченный коллектив. Они сидели на койке у окна и резались в карты. - Ну что? – дружно вскрикнули оба, не успел я войти. - Все в порядке. Случай не медицинский – скучающим тоном ответил я и завалился на койку. - Может в картишки? – предложил второй. - Не хочется. - Оно и правильно, вдруг у тебя теперь рентгеновское зрение. Будешь нас тут дурачить. Из-под его койки, то нарастая то прерываясь, стало раздаваться жужжание. И, наконец, оттуда неуверенно прокладывая курс, вылетела наша усопшая. Она поднялась к плафону, висящему под потолком в центре палаты, сделала несколько почетных кругов, и с удвоенной яростью устремилась в окно. Первый, заворожено следящий за этим натиском, изрек: - Что нас не убивает – делает нас сильнее.
II
Выписали меня через неделю. Вернувшись домой, я, первым делом, позвонил своему приятелю и коллеги. - А! Привет, привет! Как здоровье? На работу выходить, когда собираешься? – в обыкновенном своем бодром расположении духа, откликнулся он на мой голос. - Завтра собираюсь. Что там нового? - Да ничего. Что может быть нового в музее? Ты меня удивляешь. Хотя нет, у нас новая сотрудница! Пальчики оближешь. Одной ногой из университета. И какой ногой, доложу я тебе! Положив трубку, я приготовился к волнительному, и так долго мной откладываемому, моменту. Собрав все свое мужество в кулак, я робко шагнул к висящему в прихожей зеркалу. Испугался я не того, что лицо мое было обезображено. Нет, оно не стало отталкивающим, и не походило на морду, какого-нибудь кинематографического монстра. Глаз вписывался в его выражение естественно и эстетично. Появилась даже какая-то завершенность, словно живописец внес недостающую деталь в свое творение и довел его до совершенства. Испугало меня - другое. От непривычки казалось, что этим, живым, излучающим мысль и наполненным сознанием оком, смотрела на меня иная, незнакомая и загадочная личность. Я разглядывал свое лицо и чувствовал на себе чужой взгляд. Такой эффект рождала новизна образа. Со временем, недели через две я привык к нему и, глядя в зеркало, видел уже в серо-зеленной радужной оболочке отражение собственного настроения, свои грусть, радость, насмешку и удивление. Я, даже научился им подмигивать. Со временем. А сейчас, меня не покидало ощущение, что в прихожей есть кто-то еще. На следующее утро, нацепив бейсболку так, чтобы козырек скрывал от окружающих мой VIP-пропуск в паноптикум, я шел, пролагая свой путь по безлюдным улочкам, к Музею Арктики и Антарктики, где служил без малого пять с половиной лет. Для такого латентного мизантропа как я - уютнейшее местечко и наш музей, и Арктика, и Антарктика иже с ними. Ровно в девять я вошел в учреждение, поднялся по лестнице на второй этаж, прошел по коридору до третьей двери слева и постучал. Из отдела кадров донесся призыв: - Войдите! Поколебавшись секунду и не сумев побороть воспитание, я снял головной убор и вошел. Не знаю, что в этот момент произвело бы большее впечатление на постороннего очевидца – мои три обыкновенных глаза или два глаза кадровички, покинувшие, как говорится, свои орбиты. - Боже, как вы меня напугали, – держась за сердце, простонала она – Снимите с себя эту дрянь. Сжалившись над мнительной натурой, я надел бейсболку, отдал больничный и выходя из кабинета, спиной ощутил, словно порыв ветра, безмолвно посланный мне вслед эпитет «придурок». В нашем отделе на своем рабочем месте уже сидел мой приятель. - Здравствуйте, болезный! – дружелюбно приветствовал он меня. - Здорово, – ответил я и, стараясь сохранять выгодный ракурс, сел за свой стол. Он же, никогда не скрывавший, своего чрезмерного до неприличия любопытства, изучал мою внешность, как раввин тору. - Что у тебя там? - Где? – я притворно заглянул под стол. - Да нет, на лбу? – он поднялся и уже намеревался двинуться ко мне. - Погоди, сядь, - остановил я его – мне надо тебе кое-что сказать. Он сел на свое место. И, что тут скажешь? Мы хоть и были приятелями, но, в большей степени, все же, коллегами, и реакцию его я предугадать не мог. - Там в больнице. - начал я, глядя на ручку шкафа так, чтобы в поле зрения коллеги оставался мой профиль, и не в коем случае не анфас. – Там в больнице со мной произошла некая метаморфоза. Врачи говорят, что это вполне допустимый феномен, и для беспокойства, в общем-то, оснований нет. Тебя может несколько удивить редкость явления так, что, будь добр, держи себя в руках, и помни - такое случается. Я повернулся к нему лицом и для убедительности поморгал всеми веками. Отдаю должное приятелю, коллеге и просто хорошему человеку. Он повел себя безупречно. Спокойно с минуту смотрел мне в глаза и молвил: - Ну ты даешь. Ты же говорил у тебя печень. - Печень я лечил. А это так, фокус природы. Возрастное. Наверно. Ты лучше скажи, как я со стороны выгляжу? Лицо его выразило академическую серьезность, а голос зазвучал торжественно и сакрально: - Этот вопрос требует осмысления. – и, сделав паузу, он продолжил – Что предстает в твоем лице перед простым обывателем? Каждый скажет – мутант! Но, не будем торопиться. Не всякая мутация есть уродство и мишень для метания каменьев. Истории известны случаи, правда, единичные, когда люди с подобными, так сказать, отличительными чертами, возносились чуть ли не в ранг божества. Им поклонялись, им преподносили дары. Девушки жертвовали им свою невинность. И став наместниками бога на земле они правили мудро и даже продолжительно. Сегодня, конечно, времена не те, современный человек не так суеверен, но и не так жесток. Так, что можешь надеяться максимум на участие в ток-шоу. Выглядишь ты слегка вызывающе и нагловато – это объективно. А шок, в который ты ввергаешь в первые секунды, скоротечен и сменяется примирением и сочувствием. Так, что крепись, дай срок, к тебе привыкнут, и жизнь твоя вернется на круги своя. Мы договорились, что он возьмет на себя роль моего импресарио, то есть подготовит коллектив к моему преображению. И это ему удалось. Встречаясь с коллегами, я не заметил за ними никакого не адекватного поведения. Чувствовались, конечно, напряженность и скованность в общении, но я надеялся, что в скором времени и это пройдет. Рабочий день закончился. Я пошел в сквер, разбитый неподалеку, сел на скамейку и закурил в раздумьях - куда бы пойти. Некуда было мне идти. Кроме своей, - хотя, кого я обманываю, арендованной, по сносной цене в несносном районе, на третьем этаже дома, всеми своими кирпичиками, молящего о сносе, - квартиры, идти мне было некуда. Друзей я давно растерял. Каждый свернул на свою дорожку. Нити, схожих стремлений, идеалов, испытаний, которым подвергает взрослеющего человека судьба, связывающие нас в начале, казалось тогда – общего, пути, на поверку оказались короткими и непрочными. Оборвав их, мы остались друг у друга в сердцах, но стерлись из памяти записных книжек мобильных телефонов. И как знать, кто еще из нас в эту минуту сидел и покуривал в одиночестве. Стал накрапывать дождь. Я поправил бейсболку и пошел, вдоль фасадов Владимирского проспекта, домой. В парадной было темно. Не настолько, чтобы передвигаться на ощупь, но достаточно, чтобы ожидать любых неожиданностей. И они, не заставили себя ждать. - Кхе, кхе. – раздалось деликатное покашливание из дальнего, полностью затемненного, угла моей лестничной площадки, - Вам нигде не жмет? - Вы с кем разговариваете? – спросил я, безуспешно пытаясь разглядеть говорящего во мраке. - С вами. С кем же еще здесь разговаривать? - Так выйдете оттуда. Мне вас не видно. - Еще бы, глаз увел, и теперь ему не видно. Теперь меня никому не видно. - Не нахожу связи и не понимаю претензии. Что значит – увел? - Может, в квартиру войдем? Я вам все объясню, молодой человек. Засомневавшись, я все же решил, что беседовать с голосами не менее опасное занятие, чем впускать их в дом. Достав ключи, я открыл дверь и, обращаясь в пустоту, пригласил: - Входите. - Тут мы уже. - Вы, что не один? - тоном обманутого человека, спросил я. - Да нет. Манера разговаривать у нас такая. При волнении. - Анахронизм какой-то. – разочаровался я, и разувшись прошел в комнату и сел на диван. - Ну, что у вас там? - У вас, молодой человек. У вас. Уж не знаю, как вам это удалось, но мой единственный, свято хранимый глаз, непостижимым образом, оказался в вашем распоряжении, – голос перемещался по комнате из стороны в сторону, словно узник по камере в преддверии казни: – Ладно. Пусть это останется вашей тайной. Я готов к деловому разговору. А вы ведь человек деловой, раз провернули такое дельце. Ваши условия? И предупреждаю – я не всемогущ. - Какие условия! Бог с вами! Забирайте свой глаз и живите с миром. - Ну давайте. Давайте же. Давайте. - То есть как – давайте? Вырвать мне его, что ли? - Как забрали, так и отдавайте! - Да ничего я не забирал. И мне пришлось рассказать ему историю появления на моем челе его ока. - Ничего не понимаю. Ничего не понимаю. Как это могло произойти?! Так, расскажите еще раз, и поподробней. Что происходило, когда вы впервые его обнаружили? - Сидел на койке и читал книгу. Ничего больше не происходило. - А до? До этого, что происходило? Кто-нибудь посторонний, может быть, заходил в палату? Припомните, сударь, любая мелочь важна. - Да нет. Санитарка заходила, убираться. - Сутулая? - Ну, вроде. - «Пиковую даму» пела? - Ну, пела. - Ах, старая сучка! Ах, мегера! – голос взметнулся куда-то вверх и налево. – Мы тебе устроим! Мы тебе покажем! - Да объясните вы, наконец, что происходит?! – заражаясь негодованием, потребовал я. - Все очень просто и до мерзости тривиально. Это моя бывшая супруга. Господи, семьсот лет прошло, все успокоиться не может. Она и в молодости не упускала случая подпустить мне шпильку. Но это! Это за гранью рассудка! Женское коварство не знает границ, мой дорогой. Избегайте его, покуда это в вашей власти, иначе, пропадете ни за грош. Месть! Она жаждет мести! И за что? За то, что я освободил нас от изживших себя, в течение девяти столетий, отношений? За то, что позволил себе быть честным и не скрывать от мира расцветшую розу новой любви? - Короче, вы ушли к другой. – подытожил я, и спросил: - А зачем вам глаз? Вы же голос. - Э, нет, молодой человек, я не голос, я существо иного порядка. - Что-то не видно этого вашего существа. - В том-то и дело. Видимостью я обладаю только при наличии зрения, которого меня, как вам, теперь, известно, лишили. Такова моя природа. Вижу я – видят меня. И обратное, тоже верно. - Что же теперь делать? - Надо ее искать. – уже спокойным тоном, сказал голос в мое правое ухо. - Ну, найдем и, что дальше? - Будем давить на жалость. К вам, разумеется. Мол, судьба ваша пошла наперекосяк. Отвернулись родные и близкие, поперли с работы, пугаются дети, жена ушла, хотя нет, этой темы лучше не касаться. Вообщем, жизнь стала обузой, и глядите вы этим новоприобретенным глазом прямехонько в петлю. Улавливаете? -Улавливаю, не дурак. А где ее искать-то? - А вот за это вы не переживайте. Быстро справочки наведу. Есть у меня и связи, и полномочия. Из-под земли достану. Отыщется, куда денется, не янтарная комната. Мы условились, что он вернется, как только раздобудет необходимые сведения и я, проводив гостя, лег на диван и, измотанный событиями прошедшего дня, провалился в глубокий сон.
III
Разбудил меня ранним утром звонок мобильного. - Привет! – услышал я голос коллеги-приятеля. - Что делаешь? - Ничего, завтракать собираюсь, - сказал я, и в животе моем заурчало. - Интернет работает? - Да. - Введи в поиск - «третий глаз ютуб». - И, что там? – одной рукой держа телефон, другой я уже рылся в комоде, в поисках ноутбука. - Увидишь. Ну, давай, до встречи. Я прошел на кухню, включил ноутбук и, пока он загружался, заварил кофе. Глоток, двойной клик, окно браузера. Глоток, запрос, Enter. Глоток, клик. Что это? Креативно смонтированный ролик демонстрировал мою физиономию в полной красе. Я ем банан. Я решаю кроссворд. Я сплю с приоткрытым ртом. Я сморкаюсь в салфетку. 123 354 просмотра. Видео загрузил… Знакомая фамилия... Где я ее слышал? Ага, вспомнил! Больница, тот, первый, у окна. Ну и жук! Я умылся, позавтракал, оделся. Посмотревшись в зеркало, заключил - что не плохо бы и подстричься (тоже еще испытание предстоит, тут бейсболкой не прикроешься). У входа в музей собралась кучка, судя по изобилию фото и видео камер, туристов. «Что они в такую рань?» - подумал я, завидев их еще - метров за сто. - Не торопитесь, молодой человек, - раздался совсем рядом знакомый голос. - А это вы, приветствую, – заговорил я почти не шевеля губами, чтобы не привлекать внимание прохожих. - Вы, что же, решили отдаться им на растерзание? - Кому им? - Журналистам. Кому же еще. - С чего вы взяли? - Так вон они вас поджидают, а вы прям в лапы к ним и отправляетесь. - Послушайте, вы же незрячий, откуда вам известно кто там стоит? Может это туристы. - Мне для этого других чувств достаточно. Зато вы - зрячий с избытком, а журналюг от туристов отличить не можете. Я остановился у киоска так, чтобы меня не было видно со стороны музея, и закурил. - А чего мне их бояться? Ну возьмут интервью, сделают пару фотографий. Может знаменитым стану, денег подзаработаю. Пока вы свою бывшую ищете. Как, кстати, поиски продвигаются? Не нашли еще? - Нашел. В отлучке она. Придется немного подождать. А там уж - дело дипломатии. Статус-кво не за горами. Голос стал насвистывать мелодию песни «You're in the army now», но вдруг спохватился: - Да, по поводу журналистов. Я бы на вашем месте крепко призадумался, прежде чем снискать себе подобную популярность. Вас ведь преподнесут всему честному народу эдаким уродцем и, выражаясь аллегорически, будут водить на цепи по рынкам и площадям. Разбогатеть вам тоже вряд ли удастся, за подобные зрелища публика платит неохотно и все мелкой монетой. И что же вас ждет в итоге? Подземный переход и картонная коробка для подаяния. Потому, что после такой славы, которая вам пригрезилась, даже самую заурядную должность вам будет получить весьма затруднительно. Впрочем, скоро вы обретете свой прежний облик и до этого, я думаю, не дойдет. И все-таки - стоит ли отдавать себя на откуп низменным чувствам толпы? Думайте, молодой человек, думайте. Пусть мне и было, что ему возразить, зерно сомнения он в мою душу заронил. - И как теперь на работу пройти? - Повремени те, сударь. И вот, что – побудьте вы пока со мной. За вами, я чувствую, глаз да глаз нужен. - Ну, вам и карты в руки, - попытался пошутить я. - Идите за мной. - Каким образом? - Я буду насвистывать. Люблю это дело. Мы вышли на Невский, и свистун торопливо повел меня в сторону Зимнего. У Катькиного сада он вдруг умолк. И я, растерявшись, осознал всю нелепость своего положения. «Иду за каким-то голосом, который еще позволяет себе пропадать. Да мало ли куда он меня заведет, а потом смоется. Нет, надо брать ситуацию в свои руки». - Товарищ, – строго позвал я, - что в прятки будем играть? Где вы? У ограды сада расположились несколько художников, на скорую руку рисовавших портреты и шаржи честолюбивых простофиль. Один из них как- то странно поглядывал в мою сторону. Он смотрел и кивал головой, будто постоянно и беспринципно с кем-то соглашался. Я стал озираться вокруг и настаивать: - Господин. Ау. - Ну, что вы голосите? – с упреком явился голос, - отлучился ненадолго, знакомца встретил, а вы уже паникуете. Нельзя же так. - Предупреждать надо. - Ладно, я тут поговорил кое с кем, При этих словах, я покосился в сторону треножника. «Кое-кто» нагло улыбался и жестами приглашал меня воспользоваться услугами его таланта. - И мне удалось договориться о временном приюте для вас. - Какой приют?! У меня квартира есть! - Полно возмущаться. Вас там уже поджидают. Желторотые кореспондентишки! Палаточный лагерь уже, наверно, разбили, на бульваре у вашего дома. Впрочем, там им и место… Я же сказал: пересидим, переждем, вернем на место глазик и идите вы хоть на первый канал к Костику. - Ничего вы такого не говорили. - Надо внимательней слушать, сударь. Или вам еще ухо позаимствовать? - Куда идем? – решительно и обреченно оборвал его я. - За мной. И вновь зазвучал переливчатый свист и повел меня через улочки и переулки, через Исаакиевскую площадь, через Благовещенский мост на Васильевский остров. На Большом проспекте мы вошли в парадную, и поднялись на четвертый этаж. Голос поручил: - Звоните. - Куда? - В двадцать шестую.
IV
Я позвонил. Дверь открыл бородач средних лет. Он был одет в бордовый, с вышитыми золотом узорами, халат, и турецкую феску а-ля Фандорин. Заполнив своей фигурой проем двери, мужчина вперил в меня немой вопрос. Прошла минута. Готовый сквозь землю провалиться, я проклял весь сегодняшний день и свою врожденную склонность идти на поводу у других. Наконец-то голос снизошел: - Не беспокойтесь, любезный, это со мной. Вас уже предупредили? - Да, да, да. Звонили. Проходите, пожалуйста, - пробасил мужчина и, выказывая высшую степень гостеприимства, руками стал зазывать нас в дом. Квартира явно принадлежала ценителю прекрасного. Мы прошли в комнату. Это было огромное с высоченными потолками помещение. Окна были завешены зеленными бархатными шторами. В ней, обставленной старинной антикварной мебелью, повсюду были развешены, расставлены и разложены произведения искусства и народного творчества. На стенах висели неизвестные картины и копии и репродукции мировых шедевров. Массивный дубовый шкаф был заставлен старыми книгами. В углу, рядом с роялем, стояли рыцарские доспехи, к которым был ловко прилажен обнаженный двуручный меч. Хозяин предложил кофе и, получив согласие, ушел на кухню, чтобы его приготовить. Рассматривая копию полотна Ивана Николаевича Крамского «Оскорбленный еврейский мальчик» я, надеясь, что голос не покинул меня и непременно отзовется, спросил: – Где мы? - В клубе доказательств. - Доказательств чего? - Ну, это, голубчик, как получится. Бывает вины, а бывает и невиновности. Тут вернулся бородач, в руках он держал серебряный поднос с белоснежными фарфоровыми чашками и комнату наполнил аромат свежесваренного кофе. - Ну, что же вы стоите? Присаживайтесь, - сказал он, ставя поднос на журнальный столик, - Как же вас так угораздило? – глядя на мое лицо и качая головой, доброжелательно добавил он. - Да вот, стал жертвой любовных баталий. - Кхе, кхе, - гулко раздалось из чрева доспехов. Бородач заговорчески мне подмигнул и, хлопнув себя по ляжкам, предложил: - Эх, а не пригубить ли нам по рюмашки? В знак отсутствия возражений я пожал плечами и он, не скрывая удовольствия от жизни вообще, полез в буфет. Откупорив бутылку, он собрался разлить содержимое по бокалам, но был остановлен встревоженным голосом: -Что вы там собираетесь пить?! Вы уверенны в качестве этого напитка?! Вам известно, что употребление денатурата может привести к слепоте?! - Ну, что вы такое говорите, – возмутился бородач, - где вы здесь видите денатурат? - Да? А это на стене? Портрет «Джоконды»? Оригинал скажете? - Это копия. Копия она и есть копия. Зачем вы сравниваете. А это, - он влюблено посмотрел на бутылку, – Napoleon, 40 лет выдержки. Обижаете. - Ладно, пейте, но не переусердствуйте. А я вас, ненадолго, покину, есть обязанности, от которых не уклониться. Мой друг до завтра. Интуитивно я понял, что последние слова обращены ко мне и попрощался: - Всего доброго. После минутной паузы тишину нарушило раздраженное требование: - Дверь отоприте! Бородач шлепнул себя в лоб ладонью и, извиняясь в самых изысканных выражениях, пошел отворять дверь. Вернулся он в более раскованном и непринужденном состоянии духа. Молодецки разлил коньяк, опрокинул свой бокал, запил глотком кофе и мечтательно добавил: - Что-то в этом есть. Спустя час разговор наш сделался дружески откровенным. На столе стояла наполовину опорожненная бутылка водки и глубокая миска с маринованными огурцами. - Ты не переживай, - не вынимая изо рта сигары, успокаивал меня бородач, - Глаз этот тебе еще покажет. Он ведь только приживается. А как приживется, вот тогда ты и запоешь «Добро и зло, одни мечты». Тебе сколько лет? - Тридцать. - Тридцать чего? - В каком смысле? - Столетий? Тысячелетий? - Просто тридцать лет. - Вот то-то и оно. А, что ты знаешь об этом глазе? - Что его надо вернуть. - Кому? - Как кому? Этому существу иного порядка, которое доспехи час назад примеряло. - Это он тебе сказал? - Он. - Э, брат, шалишь! Глаз ведь ему, как и тебе - случайно достался. Давно, правда. Но что это меняет?! Глаз - он ничей. Можешь не возвращать. - А на, что он мне. Я и сам не прочь избавиться. Общество, знаешь ли, не готово к трехглазым своим представителям. - Общество, общество! Да ты что, не понимаешь, чем овладел? Э, так дело не пойдет, - он открыл секретер, достал оттуда какой-то журнал и протянул мне его. - На-ка, почитай. Здесь, правда, все под научную белиберду завуалировано, но ты разберешься. И я прочел статью, которую привожу ниже с некоторыми, не увечащими повествование, купюрами.
Журнал «Знание-сила» № 3/03 Александр Зайцев
Загадки эволюции: Краткая история глаза Когда и как появился глаз? Вот уже второе столетие биологи спорят о происхождении зрения. Одни — вслед за Чарлзом Дарвином — полагают, что все разнообразные органы зрения, встречаемые нами у животных, можно свести к одному-единственному прототипу: своего рода «первоглазу». Их оппоненты считают, что все эти органы возникали независимо друг от друга. Кто же прав? Лишь в последние годы тайна понемногу раскрывается — благодаря новым математическим моделям и открытиям генетиков […] В принципе, все органы зрения предназначены для того, чтобы захватывать отдельные частицы света — фотоны. Вполне возможно, что еще в докембрийский период жили организмы, способные воспринимать свет. Это могли быть и многоклеточные существа, и одноклеточные. Однако первое известное нам животное, наделенное зрением, появилось около 540 миллионов лет назад. А всего через сто миллионов лет, в ордовикском периоде, уже существовали все известные нам сегодня типы органов зрения. Нам остается лишь правильно расставить их, чтобы понять их эволюцию. У одноклеточных животных — например, эвглены зеленой — имеется лишь светочувствительное пятно: «глазок». Оно различает свет, что жизненно важно для той же эвглены, ведь без энергии света в ее организме не может протекать фотосинтез, а значит, не образуются органические вещества. До появления этой органеллы — глазка — одноклеточные животные хаотично сновали в толще воды, пока случайно не попадали на свет. Эвглена же всегда плывет только на свет […] У некоторых животных светочувствительные клетки группировались в виде «глазного пятна». Теперь можно было, пусть и очень приблизительно, оценить, с какой стороны двигался хищник […] Следующую ступень эволюции глаза демонстрируют ресничные черви. В передней части их тела имеются два симметричных пятна: в каждом из них до тысячи светочувствительных клеток […] При желании можно назвать ресничного червя «животным с двумя глазами». Острота зрения повышалась по мере того, как сужалось наружное отверстие глаза. Так появился глаз с точечным зрачком, напоминавший камеру-обскуру. Им смотрит на мир моллюск наутилус, родич давно вымерших аммонитов. Однако этот орган зрения улавливает слишком мало света. Поэтому мир для наутилуса выглядит мрачно. Итак, на каком-то этапе эволюция привела к появлению двух различных органов зрения. Один — назовем его «глаз оптимиста» — позволял видеть все в светлых красках, но очертания предметов были смутными, неясными, расплывчатыми. Другой — «глаз пессимиста» — видел все в черных тонах; мир казался грубым, изломанным, резко очерченным. Именно от него и происходит наш человеческий глаз. Позднее над зрачком нарастает прозрачная пленка; она защищает его от попадания грязи и в то же время меняет его преломляющую способность. Теперь все больше частиц света попадает внутрь глаза, к его светочувствительным клеткам. Для обладателя такого органа зрения — а именно он и называется «глазом» -окружающий мир становится ярким и отчетливым. Глаз оказался таким совершенным органом зрения, что природа «изобрела» его дважды: он появился у головоногих моллюсков, а позднее у нас, позвоночных.. Тут впору сделать заметку на полях. В своей книге «Происхождение видов путем естественного отбора» Чарлз Дарвин назвал глаз «органом необычайного совершенства и сложности», и именно это привело его в замешательство. Неужели «зеркало мира», которое мы неизменно носим с собой, возникло из клочка кожи с вкрапленными в него светочувствительными клетками — вроде тех, которыми наделен дождевой червь? Дарвин признавался, что эта гипотеза казалась ему «в высшей степени абсурдной». А противники эволюционной теории по сей день приводят в пример именно глаз — несообразность его законам эволюции. Разве может — по чистой случайности — кожица превратиться в сложнейший орган чувств?
Полмиллиона лет на всю эволюцию? Шведские биологи Дан-Эрик Нильсон и Сюзанна Пелгер из Лундского университета смоделировали на компьютере историю эволюции глаза. В этой модели все началось с появления тонкого слоя клеток, чувствительных к свету. Над ним лежала прозрачная ткань, сквозь которую проникал свет; под ним — непрозрачный слой ткани. […]
В конце концов, «зрительная пленка» превратилась в «пузырек», заполненный прозрачным студнем, а затем и в «рыбий глаз», снабженный настоящим хрусталиком. Нильсон и Пелгер попробовали оценить, сколько времени могла длиться подобная эволюция, причем они выбрали худший, самый медленный вариант развития. Все равно результат оказался сенсационным. Краткая история глаза насчитывала всего… чуть более полумиллиона лет — сущий миг для планеты. За это время сменилось 364 тысячи поколений животных, наделенных различными промежуточными типами органов зрения. Путем естественного отбора природа «проверила» все эти формы и выбрала лучшую. […] Подобная модель наглядно доказывает, что как только первые примитивные организмы открыли саму возможность «запечатлевать» мир, тут же этот орган начал совершенствоваться, пока не достиг высшей формы развития. История глаза, в самом деле, оказалась краткой; она была «молниеносной войной» за возможность «видеть все в истинном свете» […] …генетик сумел вырастить на голове лягушки дополнительные глаза, манипулируя геном Pax-6, взятым у дрозофилы. Его коллеги обнаружили тот же самый ген у лягушек, крыс, перепелов, кур и морских ежей. Исследование гена Pax-6 показывает, что все известные нам типы органов зрения могли возникнуть благодаря генетическим мутациям одного и того же «первоглаза» […]
V
Положив журнал на столик, я хотел уточнить у бородача некоторые, не ясные для меня, моменты в статье, но в дверь позвонили. - Ну, началось, – сказал бородач и, торопливо убрав со стола следы нашего глубокого взаимопонимания, пошел открывать. Вернулся он во главе галдящей компании. Две дамы и три кавалера о чем-то оживленно спорили и будто не замечали меня. Они расселись кто куда, и продолжали вести свой разговор. - Так значит, вы считаете, что виноват во всем ваш этот мистер Ингтон? – спросила полная дама в очках с толстенными линзами, обращаясь к одному из мужчин. - А кто же еще! Он давно уже всем поперек горла стоит, – кавалер коснулся пальцами носа и поджал губы, а потом добавил: - Четвертовать его надо. А прах над океаном развеять. Зверям на растерзание. - Во-первых, так поступать не гуманно, а во-вторых – еще не доказано, что он к этому причастен, – возразил ему кавалер маленького роста в короткой коверкотовой куртке. - Вам бы только кого-нибудь замучить. - А я считаю что здесь замешан господин из Южного Райеля. Вот уж без кого не обходится ни одна заварушка, – сказал худой, с взъерошенной шевелюрой, кавалер и поправил очки. Он сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и смотрел на всех исподлобья. - Ах, оставьте господа. Рано или поздно, кем бы он ни был, мы его выведем на чистую воду. Это вопрос времени. Так, что не будем торопиться, - уставшим голосом произнесла вторая дама с красивым лицом и пышной грудью. Бородач, воспользовавшись паузой, вышел в центр комнаты и, жестом указав в мою сторону, сказал: - Разрешите представить. Наш гость. Протеже барона. Присутствующие с интересом взглянули на меня. На их лицах стало проявляться изумление, смешанное с недоверием. - Это то, что я думаю? – обратилась к бородачу пышногрудая. - Именно, – кивнул он в ответ. Остальные переглянулись. Дама с линзами, щурясь, долго всматривалась в мое лицо и, наконец, заключила: - Так ему даже лучше. - Согласен. Выглядит моложе подтянутей, – подтвердил худой. - Давно надо было что-то менять, – сказал трогающий нос. - Добрее как-то стал, – добавил маленький. Искренне не понимая, я спросил: - Вы о ком говорите? - О глазе, конечно, – хором ответила компания. - Так, по-вашему - это глаз изменил внешность, а не я? – я был так оскорблен, что встал. Пышногрудая подошла ко мне, взяла под руку, подвела к дивану и усадила рядом с собой. - Полно, милый друг, - заговорила она, - не горячитесь, и выслушайте меня. Скоро, совсем скоро, вы начнете видеть вещи, о существовании которых даже не подозреваете. Мир для вас станет совершенно иным, а то, что вы видели, понимали, считали реальным - окажется глупым бредом. Все это приведет к таким изменениям, что от вас сегодняшнего не останется и самой захудалой, пошленькой мыслишки. Вы станете абсолютно другим человеком. А глаз он останется тем, чем был всегда. Так кто, по-вашему, изменил внешность? - Вообще-то, я собираюсь его вернуть, – испуганно сказал я. - Это сейчас, пока вы – еще вы. Тут за меня вступился бородач: - Ну, что вы его запугиваете? Вернется баронесса, походатайствуем за молодого человека. Все будет нормально. - Баронесса вернется через двадцать шесть дней. Захочет ли молодой человек, тогда что-то менять? Вот в чем вопрос. - Господа! – я снова встал и, заложив руки за спину, оглядел присутствующих героическим взглядом. - Чтобы со мной не случилось за эти двадцать шесть дней, чтобы я ни говорил, как бы ни поступал, завещаю вам – Бога ради, уговорите баронессу изъять у меня этот чертов глаз. Я хочу быть собой! И прошу вас дать мне обещание, что выполните эту священную просьбу о восстановлении попранной справедливости. Обещаете? Пышногрудая ответила за всех: - Хорошо, мой друг, обещаем. Но двадцать шесть дней вам придется потерпеть. Я развел руками, одновременно соглашаясь и благодаря. - Впору скрепить наш договор бокальчиком красного. А, друзья? – сказал бородач, потирая руки.
VI
Следующий день начался с тяжелого похмелья. Я проснулся в одежде на широкой, завешенной полупрозрачным балдахином кровати. В голове гудел рой сумбурных и несвязанных мыслей. Ныл затылок. С трудом отыскав выход в занавеске, я слез с кровати и прошел в комнату. Бородач, одетый теперь в синий спортивный костюм, радостно приветствовал меня: - Как спалось? Ну и развезло тебя вчера, еле до спальни доволокли. Оглядев комнату, я остановил взгляд на доспехах. - А где меч? - Пришлось убрать от греха подальше. Ты ведь собирался встать на защиту пингвинов Адели. Откуда кстати такие познания о фауне Антарктиды? - Профессиональное, - ответил я и сменил тему. - У тебя цитрамона не найдется? - А понимаю. Может лучше рюмашечку? Сдержав позыв тошноты, я отказался: - Нет, цитрамон если можно. Бородач принес таблетки и стакан воды. Приняв лекарство и позавтракав, я почувствовал себя намного легче и решил прогуляться. Провожая меня, в дверях бородач попросил: - Ты только не задерживайся. Скоро должен барон вернуться. По Большому проспекту я, не спеша, направился в сторону Гавани. Встречающиеся мне прохожие были нарядно одеты, из проезжающих автомобилей торчали развевающиеся флаги. «Праздник какой-то, что ли?» - подумал я. В гавани у пристани стояло большое парусное судно. «Ну, точно – праздник какой-то». Я перебирал в уме весенние памятные даты и не находил соответствия. - Эй, на берегу! – крикнул со шхуны колоритный мужичок в костюме пирата, - Ну-ка лезь сюда! По деревянному трапу я поднялся на корабль. - Есть хочешь? – спросил меня корсар-аниматор, у него был выдающийся живот и крупный нос картошкой. На необъяснимую грубость я ответил вежливым отказом. - Ну, а пару дукатов? Есть работенка. Вся команда на берегу, а мне одному не справиться. «Не мог, что ли просто попросить помочь. Тоже мне Джонни Депп.» Он смотрел на меня и виду не подавал, что удивлен моему глазу. Должно быть, уж очень был нужен помощник. - Если это не надолго, – нехотя согласился я. - За пару часов справимся. Пузатый повел меня по палубе к люку и мы спустились в трюм. Он зажег керосиновую лампу, что, на мой взгляд, было вопиющим нарушением правил пожарной безопасности, и повесил ее на какой-то крюк. Трюм тускло осветился. Треть его была заполнена мешками и ящиками. Пузатый указал на них и сказал: - Вот. Надо в середину перетаскать, а то крен от них. Я ушам своим не поверил. Но… Раз уж взялся за гуж… Прошел час. Мы, действительно, сделали половину работы. Пират травил мне байки из морской беллетристики и очень убедительно вжился в свой образ. Вытерев рукавом пот со лба, он сел на сундук, достал трубку и закурил. - Это еще что, - сказал он, выпуская клуб дыма. - А вот, было дело. Шли мы как-то по осени к южным островам Полинезии. Ночь, холод, небо заволокло тучами – ни одной звезды не видать. Темно хоть глаз выколи, - тут он осекся. – Вообщем, не видно не зги. Команда спит, только мы с капитаном у штурвала. Держим курс, значит. Капитан потихонечку тянет ром, а я, чтобы в сон не тянуло, жую табак. И вдруг. Разрази меня гром! Тучи разверзлись, и полная луна осветила - весь корабль, нас с капитаном и водную гладь. Глядим мы, а по правому борту заклокотала, забурлила, вздыбилась морская пучина, и вой раздался такой, будто все волки Британии собрались в одну стаю под этой луной и запели свою волчью песню. Капитан так и ахнул. «Нехорошо, - говорит, - что-то мне, пойду в камбуз схожу». Ушел он, а я вцепился в штурвал и стою ни жив, ни мертв, только ноги дрожат и все сильней подгибаются. Смотрю – всплывает огромная, с хороший шотландский холм, черепаха, а на панцире у нее всадник. Конь под ним так и пляшет, никак ему не устоять на месте, хрипит и все вскачь норовит. Всадник в синем мундире и двуколке, стоит в стременах и озирается, словно сам не знает, как здесь очутился. Тут заприметил он меня. И я уж совсем чуть было чувств не лишился. Только капитанов ром и спас. Схватил я его и влил в себя без остатка. А всадник мне и кричит: «Эй! Каналья! Остров святой Елены, в какой стороне?». Меня затрясло - слово вымолвить не могу. Указал я ему рукой, как сумел и заплакал. Вспенилось снова море, и черепаха, со своей поклажей, погрузилась в его глубины. Так и не знаю, по сей день, что это за черепаха была, что за всадник. Только от капитана за ром все равно взбучку получил. Он загасил трубку, спрятал в карман, и мы поволокли тяжеленный ящик. Оставалось перенести какую-нибудь дюжину мешков, как сверху, на палубе, загрохотала беспорядочная пальба. Ряженный вздрогнул, перекрестился и, выхватив из-за пояса кремневый пистолет, стал взбираться по лестнице ведущей из трюма. «Совсем заигрался» - подумал я и полез вслед за ним. Когда я выбрался на палубу, моему взору предстало гениально срежиссированное действо. Разыгрывался бой пиратов с солдатами его величества. Прямо передо мной, свирепый на вид корсар с черной повязкой на глазу, отбивался изогнутой турецкой саблей сразу от трех гардемаринов. Какой-то верзила, с серьгой в ухе и в красных шароварах, носился по палубе с дрыном, и очень правдоподобно отхаживал им зазевавшихся противников. Почти у каждого, предоставленного оснащением шхуны укрытия, велась неравная (ибо пираты в разы уступали числом неприятелю) схватка. Пузатый как прирожденный эквилибрист балансировал, медленно ступая по реи. Добравшись до ее края, он сел, свесив ноги, и стал заряжать пистолет. Я полностью был поглощен великолепным, достойным кинокамеры Спилберга, зрелищем. Хлопнул выстрел. Не сдержавшись от восторга, я поднял руки, чтобы зааплодировать. Жгучая боль пронзила мое плечо. Я схватил его рукой и тут же отнял ее, почувствовав что-то липкое и теплое. На ладони была кровь. Тут еще одноглазый - вскрикнул и упал к моим ногам. На груди его, пронзенной шпагой, расплывалось алое пятно. «Неоправданный реализм для реконструкции»- с досадой думал я, улепетывая по трапу со злополучной шхуны. Я бежал по городу, зажав рукой рану, чтобы не допустить фатальной потери крови, и диву давался. На проезжей части в общем потоке смешались автомобили, самодвижущиеся кареты, трамваи, конки, экипажи, телеги, всадники. По тротуару шли современно одетые пешеходы; денди в спенсерах, шейных платках и цилиндрах; крестьяне в армяках и лаптях; стрельцы в кафтанах разных цветов; купцы в клетчатых брюках, картузах и жилетках. «Что за карнавал?» - недоумевал я поражаясь невиданному до сели масштабу мероприятия.
VII
Рана оказалась пустяковой, дыра в плече – царапиной. Бородач протер мне ее спиртом, заклеил пластырем и сказал: - Внутрь тоже, обязательно. Он налил полстакана спирта и, потянувшись за кружкой, добавил: - Эх, и я для профилактики. Вскоре явился голос. Выпытав у меня все подробности анекдота, он вкрадчиво спросил: - А, что вы сейчас видите? - Как это? – не понял я. - Ну вот, в комнате, не замечаете никаких изменений? Я стал осматривать помещение. Вроде все, как и было, даже меч на место вернули. Понимая, что вопрос с подвохом, я сосредотачивался все сильнее и сильнее, твердо решив пройти этот квест. И вдруг в комнату вошел Моцарт, то есть, конечно, это был неизвестный, но именно таким я себе Моцарта и представлял. Неизвестный сел за рояль. И полилась, зажурчала ручьями по горным расщелинам; зазвенела хрусталем наполненных шампанским, бокалов, поднятых за здравие короля; затрубила под разноголосый лай гончих, охотничьими рожками; заплакала с крыш весенней капелью, музыка, которую так слепо нарекли божественной. Неожиданно прервав игру, неизвестный развернулся, поморщился и сказал: - Дурак Антонио. И раскланявшись, покинул комнату. - Ну, вы, что там, уснули, милейший, - действительно, будто разбудил меня голос. - Кто это? – спросил я. - Как кто – я. Вы, что - не в себе? - Я не о вас. Играл сейчас кто? - Во что играл? - Ни во что, - обиделся я – На рояле играл. Человек с пряжками на туфлях, вошел и сыграл. Вы что же не слышали? - Понятно. Так я и думал. Поздравляю! - Спасибо, – я вдруг сам все понял. - Об одном вас прошу, – как-то обреченно сказал голос, - Не ходите ни куда один. Если захочется совершить очередной променад, скажите мне или вот - ему, - (можно было, лишь догадаться что он кивнул в сторону кухни, где в это время что-то стряпал бородач). – Сопровождающие всегда найдутся. Для вас сейчас просто опасно оставаться одному. Вы это понимаете? - Да, кажется, понимаю – сказал я, трогая плечо. - Ну, вот и договорились. К вечеру в квартире стала собираться большая компания. Разномастные персоны, приходили один за другим и, вливались в общую беседу. И, что только не обсуждали, от выдающихся достижений в неизвестных мне видах спорта до узкоспециализированных вопросов из области мировой геополитики. - Прошу внимания! – громко, заполнив собой всю комнату, зазвучал голос. – Все в сборе, и я предлагаю начать наше сегодняшнее собрание. На обсуждение выноситься дело звонаря собора святого Михаила. Гости притихли, и по их лицам стало видно, что к происходящему они относятся предельно ответственно. - Слово предоставляется госпоже из Отана. В центр вышла моя знакомая, дама с красивым лицом. - Уважаемые коллеги – заговорила она, - Прежде чем высказать свои соображения, позволю себе, вкратце, напомнить суть рассматриваемого дела. Итак, вышеупомянутый звонарь обвиняется в нижеследующем. Первое – бил праздничный набат во время отпевания досточтимого отца семейства Камиля Унисто, чем оскорбил чувства родственников и близких покойного. Второе – опрокинул с колокольни ведро помоев на его превосходительство губернатора. В результате чего градоначальник, не вынеся позора, оставил свой пост и предпочел уединенное проживание вдали от родины, где и ныне пребывает в хандре и забвении. Третье – выкрал из собора мощи святого Веспуччи, лишив паству надежды на повседневную помощь от их, мощей, чудодейственной силы. Что ж, господа, обвинения более чем серьезные. Теперь,- что касается доказательств. По первому пункту все понятно. Многочисленные жители близлежащих к собору районов засвидетельствовали точное время, когда зазвучал колокол – оно полностью совпадает со временем проведения траурной церемонии. По второму пункту есть ряд неопределенностей. Многие видели губернатора, понуро идущего по улицам в испорченном мундире. Но нет свидетелей самого эксцесса. Так, что приходится надеяться на показания самого потерпевшего. Он же в свою очередь, отказывается прибыть в город, ссылаясь на невозможность своего возвращения в место, где был столь отвратительно унижен. Здесь мы полагаемся на смену его настроения и вынуждены отложить этот эпизод. Третий пункт – по своей сути имеющий сакральную основу, имеет и не менее мистические доводы в пользу обвинения. Установлен сам факт исчезновения мощей и, последующее необъяснимое, всепроникающее, везение звонаря. И, пусть обыск в его жилище на предмет обнаружения улик, не дал положительных результатов, - феномен его резко возросшей удачливости не может быть объяснен иначе, чем незаконным завладением и утаиванием реликвии. Таким образом, можно признать звонаря виновным по первому и последнему пунктам. А по второму назначить пересмотр на середину лета. Сами понимаете сейчас весна, обострение… Бесполезно взывать к благоразумию губернатора. За ее выступлением последовали несколько других: пресных и официальных. Суть их сводилась к одному – звонарь виновен. На том и порешили. Гости разошлись. А мы с бородачом сыграли партию в шахматы, в течение которой, он умудрился выиграть меня три раза, постоянно возвращаясь к срединной комбинации и предлагая мне изменить тактику. Улеглись мы спать поздней ночью. Ближе к полудню следующего дня, бородач вышел из своей комнаты в светлом льняном костюме, надетом на синюю футболку, и обратился ко мне: - Ну, что, сходим, Маэстро навестим. - А это кто еще? – спросил я. - О! Это дока портретной живописи! Художник от бога! Ты должен с ним познакомиться! И мы пошли к Маэстро. А оказались… Где бы вы думали? У ограды Катькиного садика. «Кое-кто» поднимал с земли, разбросанные альбомные листы. - Эх! – ругался творец, - дапкунайте твою ингеборгу! Бородач взялся ему помогать. - Привет, Маэстро! Что случилось? - Враждебные ветры, - ответил художник. Они одновременно наклонились, хватаясь за один и тот же лист, и лица их сблизились. Маэстро потянул носом: - Пьешь? - Исключительные обстоятельства вынуждают? – аргументировал свой перегар бородач. - Ну, а ты? Еще не сбрендил? – сказал он мне. Ни здрасте вам, ни до свидания. - А, почему это я сбрендить должен? - Бартоломью Робертса уже видел? - Ну видел – сказал я, догадываясь о ком он говорит. - А, Шикльгрубера? - Нет, - я улыбнулся и обратил внимание на двух, проходящих мимо, ефрейторов 2-го баварского пехотного полка. - Скоро увидишь. - Маэстро! – неожиданно возликовав, приобнял его за плечи бородач. – Устройте себе перерыв! Я приглашаю нас отобедать в лучшем заведении этих кварталов! Живописец театрально почесал скулу и, выдержав паузу, достаточную, чтобы изобразить колебания, изъявил согласие. Он поручил собратьям присматривать за своим имуществом и прихватил с собой лишь набитую папку для бумаг. Мы зашагали к углу Невского и Владимирского проспектов. В кафе почти не было посетителей. Мы сделали заказ, и присели за столик. - Ну, расскажите дорогой Маэстро, - сказал бородач, поднося пламя спички к окурку своей бесконечной сигары, - как проходит ваша творческая жизнь? Чем собираетесь на этот раз пощекотать население? Что-то давно не трубили фанфары. А? - Ох, мой друг, - печально, но с искоркой в глазах, ответил художник. – Какие теперь времена?! Натуры – нет! Что за лица?! Либо – порок, либо – олигофрения, а не лица. А публика?! Ну и публика пошла! Нет, говорят, в ваших картинах смысла! А я, что – пословицы и поговорки пишу?! Их послушать так венец творенья – это план эвакуации. Они же не могут себя отпустить! Напряжены – что же подразумевает автор? Как ничего?! Ах, он такой-растакой! Пустышку нам подсунул! А я же к чувствам обращаюсь. И где их взять!? У тебя адреса нет? И у меня нет! Вот так-то. Для себя немного работаю – да и ладно. Он развязал свою папку, достал оттуда рисунки, разделил их и протянул половину бородачу, половину мне. - Нате-ка, оцените. Я рассматривал нарисованные лица, восхищаясь тому, как удавалось мастеру, простым грифелем, передавать тончайшие нюансы настроения человека. На одном из рисунков я узнал лицо Моны Лизы. Это меня удивило, потому что остальные портреты принадлежали незнакомцам и незнакомкам и писались, судя по всему, с современников. А тут… - Почему вы вдруг решили Мадонну запечатлеть? Маэстро взял у меня рисунок, посмотрел на него, и сказал: - Какая тебе Мадонна?! Девушка в сквере сидела – редкий экземпляр – ну, я и набросал вдохновенно. Не знаю почему, но на меня нахлынуло романтическое чувство. - Подарите, пожалуйста, мне – попросил я неожиданно для самого себя. - Да забирай! Ишь ты, разволновался! – как-то благодарно воскликнул Маэстро. Мы пообедали и проводили его до сада. На прощанье, он сказал мне: - Ну, ты это… много не воображай.
VIII
Закончился этот день и наступил новый. Бородач отправился за покупками, оставив меня в одиночестве. И от нечего делать я решил почитать. Достал из шкафа второй том «Мертвых душ» и сел на диван, но, не успев прочесть и одного слова, поднял глаза. Напротив портрета Джоконды, спиной ко мне, стояла женщина. На ней было одето легкое голубое платье и белые босоножки, волнистые волосы спадали на плечи. Она стояла и заворожено смотрела на картину. - Добрый день, – тихо, чтобы не напугать ее, сказал я. - Привет, - сказала она в ответ, поворачиваясь и улыбаясь. Невозможно! Я перевел взгляд с девушки на портрет, с портрета на девушку, и снова, и снова. Какое сходство! Это просто невозможно! Она медленно подошла и села рядом со мной. - Ну как ты себя чувствуешь? – спросила она, заботливо взяв мою руку. - Это ведь не страшно? Правда? - Что не страшно? – спросил я, не сводя с нее глаз. - Видеть. - Да нет, не страшно. Только трудно разобраться: что вижу я, а что – глаз. - Все видишь ты. Глаз лишь смотрит. - Вот этого-то я и не понимаю – когда смотрит он, а когда не он. - Так пойдем, посмотрим. - Куда пойдем? - Куда глаза глядят, - она встала, потянула меня за руку, и повела за собой. … Прошла неделя. Мы гостили у ее родных во Флоренции. Лиз учила меня ездить верхом и страшно злилась, если я не мог взять в толк ее наставлений. «Bastardo!» - кричала она, когда я в очередной раз сползал с седла и падал в тосканскую пыль. По вечерам мы катались в лодке по Арно, и мечтали о маленьком домике где-нибудь, близ Поттенштайна. И когда она, о чем-то задумавшись и хитро улыбаясь, засмотрелась вдаль, я зачерпнул ладонью воду и вылил ей за воротник. В ответ она отлупила меня букетом фиалок, который еще час назад благоговейно приняла в знак вечной… Потом мы переехали в Мадрас. Сняли лачугу в небольшом поселке у океана, и я мастерил сувениры для туристов, а Лиз устроилась гидом-переводчиком в местный отель. По нашим подсчетам на домик можно было скопить за четыре года. Здесь мы познакомились с замечательной семьей – Редьярдом и Амритой и их маленьким сынишкой – Мау. Они жили в городе, но, почти ежедневно, навещали нас. Редьярд – чудаковатый и вечно рассеянный – подрабатывал рикшей. Как-то, забыв, что везет клиента, он, среди бела дня, притащился со своей повозкой к нашей лачуге. Встретив его крепким рукопожатием, я попросил представить меня его спутнику. Редьярд всплеснул руками. Бедный турист совсем отчаялся, вообразив, что его завезли в эту трущобу с целью ограбления, и молил небо лишь об одном – сохранить ему жизнь. Когда недоразумение выяснилось, он, проклиная Редьярда, на веки вечные отказался от его, и всех рикш планеты, услуг и пешком отправился искать свой отель. Амрита – добрая и умная женщина – прощала Редьярду все его злоключения, и сердилась лишь тогда, когда они угрожали его здоровью или жизни. Пятилетний Мау был не равнодушен ко всякой живности. В его кулачке почти всегда копошился какой-нибудь жучок, паучок или червячок. То его находили на ближайшей помойке в окружении местных котов-беспризорников, то он носился по берегу, предводительствуя сворой дворняжек, и распугивая чаек и отдыхающих. Амрита и Лиз обычно сидели в шезлонге, болтали и посмеивались, глядя, как мы с Редьярдом гоняем по пляжу мяч. И я подозреваю, что объектом их насмешек не всегда был Редъярд. В одну теплую июньскую ночь мы с Лиз сидели в гамаке и раскачивались, глядя в звездное небо. Она взяла меня за руку и положила голову мне на плечо. – А где созвездие Циркуль? – спросила она. И я стал показывать ей расположение созвездия, ориентируя на Южный Крест. - Правда, Мау - хорошенький? – вдруг сказала она, продолжая разглядывать звездную россыпь. - Да, забавный мальчуган ,– ответил я и почувствовал волнение. - А почему ты спросила? В ответ она лишь загадочно улыбнулась. В один из дней Лиз задерживалась с работы, и я ждал ее, сидя на берегу. Шумел океан. Я веточкой рисовал на песке знаки зодиака. - Кхе, кхе, - раздался у меня за спиной знакомый кашель. Я обернулся. Две дамы и три кавалера стояли, стараясь отвести глаза. - Ну, что, молодой человек, - сказал голос. - Пора и честь знать. Дамы и кавалеры расступились. Из-за их спин вышла и направилась ко мне полусгорбленная, одетая в черное, седовласая старуха. Подойдя вплотную, она взмахнула рукой. Блеснул короткий клинок. Я вскрикнул от боли в правом боку. Небо закружилось и пропало… Очнулся я на больничной койке, передо мной лежал, открытый на двести двадцать третьей странице, том Сенеки. Из палаты выходила санитарка. - Что она здесь делала? – исступленно спросил я, глядя ей вслед. - Тряпку забыла, - сказал второй мой сосед, и спросил в свою очередь. - А что у тебя с лицом-то было? Я отвернулся к стене, закрыл два крайних глаза – темень…
Все было прекрасно до тех пор, пока вы не решили закончить рассказ. Хрясь ржавыми ножницами и обрезали по живому, ничего не объясняя толком. Нельзя так с рассказами. По мелочам придираться неохота, текст идет ровно читается на ура. Вот только Джоконда выплыла как рояль из кустов, оттянула на себя, неизвестно с чего, линию повествования. Зачем? Наверное в один прекрасный момент вам тупо писать надоело. Ну и... - Хрясь!
0
